Те, в ком засел осколок кривого зеркала, превращались в чудовищ. Сохраняя внешний человеческий облик, они, тем не менее, становились бесчеловечны: алчны, горделивы и похотливы, охочи до денег, до власти, до силы. А таких, как Аглая и Давид, называли Алмазами: тронутые зеркалом истины, они были крепче других людей и физически, и духовно, они не сходили с ума, даже если часами смотрелись в зеркала, они обладали толикой силы самих братьев-создателей, однако были обречены всю свою жизнь гоняться за осколками кривого зеркала.
Старшие из Алмазов верили: если собрать все осколки кривого зеркала, то можно исправить мир.
Осколки зеркал, долгое время стоявших друг против друга, чувствовали друг друга. И как Аглая и Давид чувствовали осколок в груди владельца, так и он чувствовал осколки в них.
— Мы м-можем договориться? — низко пробормотал директор и хлопнул ящичком стола.
Аглая фыркнула. Иногда осколки отдавали добровольно, лишаясь чего-то важного, чтобы жить по-человечески, чтобы не зависеть от воли кривого зеркала. Однако чаще их приходилось отбирать.
Поэтому Аглая задела плечом Давида, перегнулась через стол и запустила руку в грудину владельца.
Тот всхрапнул и обмяк. Со стеклянным перезвоном на пол посыпались осколки полых прозрачных рёбер. Давида скрутил рвотный позыв. А Аглая, закусив губу до боли, перехватила ловчее скользкое сердце и потянула.
Большое сердце, поросшее жиром, ещё билось, когда Аглая вырвала его из груди, разворотив рёбра и изорвав кривыми осколками предплечья. Владелец безвольной тушей сполз под стол. Кровь заливала белый пушистый ковёр, брызнула на бумаги.
— Быстро же ты освоилась, — простонал за спиной Давид, звеня графином с водой.
Аглая безразлично пожала плечами. Давид обнаружил осколок в себе гораздо раньше неё, однако ему пришлось долго тренироваться, прежде чем научиться оморачивать сразу многих и не падать в обмороки. Аглая присоединилась к Алмазам недавно, но использование сил совсем не доставляло ей дискомфорта.
Чужая кровь мешалась с собственной, кривыми тёмными дорожками стекая с предплечий на чёрные ботильоны, чёрные карго, белый ковёр. Аглая запустила пальцы в сердце. Оно чавкало, а она ковырялась в нём, пока не нащупала твёрдый кусок. Рывком она извлекла его. Окровавленный осколок сверкнул серебром в приглушённом свете.
— Молодец, — едко прохрипел за спиной Давид и снова налил себе воды. — Не расскажешь, зачем тебе я?
— Чтобы никто не понял, что это были мы.
Вогнав сердце обратно, чтобы не пугать полицейских и патологоанатомов, Аглая щёлкнула застёжкой подсумка на поясе, осторожно завернула осколок в плащаницу — бархатную ткань, которой, по словам старших Алмазов, были прикрыты зеркала — и спрятала его в подсумке.
— К тебе должны прикрепить не меня, а Флору, — Давид мялся у порога, не желая приближаться к трупу. — У неё руки обладают живительной силой.
— А если я не хочу, чтобы он жил? — развернулась Аглая на пятках и примирительно улыбнулась порядком побледневшему Давиду. — К тому же, старшие говорят, ты на меня хорошо влияешь.
— И что я, скажи на милость, должен им всем внушить? — проворчал Давид, краем водолазки протирая тёмные стёкла очков.
— Не знаю, внуши, что это очередной фетишист сошёл с ума.
Давид крякнул, но всё-таки повесил очки за дужку на карман пиджака.
— Заставляешь меня разбрасываться силой. А я этого очень-очень не люблю.
— Всё ради дела, — Аглая подошла к нему вплотную и, подмигнув, хлопнула по плечу. — Всё ради дела.
Давид пробормотал что-то на родном языке. «Проклинает», — подумала Аглая и вслед за ним вышла из кабинета.
Добавить комментарий