Его бесцеремонно дёрнули мокрой холодной рукой:
— Эй, студент. Не вздумай тут разлагаться. Иди взбодрись: умойся.
Артём сел на койке, растёр ладонями лицо и с интересом поглядел на Диму:
— А почему ты меня студентом зовёшь? Видел же, у меня учебники на столе лежат.
Дима посмотрел на сложенные на углу стола аккуратной стопкой учебники так, как будто увидел их впервые, и дёрнул бровью:
— Глаза у тебя, студент, такие. Взрослые. Как будто ты сам по себе и сам за себя.
— Ты кто, психолог или сыскарь?
Мрачно усмехнувшись, Артём почти беззвучно спрыгнул с койки, Дима отступил в сторону, но почему-то ничего не ответил. Он растерянно почесал ёжик чёрных волос и, присев на край койку, стащил ближайший учебник и перелистал его.
Артём, кое-как утолкав отёкшие ноги в ботинки, прошаркал в санузел. Ледяная вода мощным потоком вбилась в кожу, однако в себя не привела. Артём умылся раз, другой, третий — и, ошарашенный, замер перед собственным отражением в замусоленном зеркале. Синяк на скуле просвечивал желтоватыми пятнами, а кожа казалась грязно-серой, как у мертвецов из фильмов про зомби.
Артём пропустил поток воды сквозь пальцы. Брызги полетели на стены. Кривыми разводами застыли на мутном зеркале. Примерно так же, задорно журча и переливаясь, стремительно и юрко, мимо него протекала жизнь: вставало солнце; дворники мели улицы; автомобили катили по улицам; техника расчищала сугробы; а в школе звенели звонки, отмеряя урок за уроком. Отец уже заступил на смену на заводе, переоделся в робу, пропитанную машинным маслом; мама на другом конце страны только ложилась спать; Варя и Фил сидели на уроках, наверное, бок о бок и переговаривались вполголоса; Янина Сергеевна рассказывала шестиклассникам о Месопотамии, рисуя на карте большую восьмёрку; Лерка проснулась на чужом диване после вписки — а он, Артём, оставался здесь, вне времени и вне пространства.
Артём точно знал, что пошёл только третий день, но он устал так, как будто торчал здесь третий месяц, и оттого желание отсчитывать дни чёрточками становилось сильнее. Наверное, так же ощущают себя космонавты из фантастических фильмов: пока они в анабиозе преодолевают сотни световых лет, пока они шаг за шагом исследуют незнакомую планету, там, на Земле, дома, пролетают десятки лет, их родные живут, как прежде, даже не вспоминают о них, а они бесконечно тоскуют, но делают своё дело.
— Три дня, — тихо процедил сквозь зубы Артём и сжал края раковины так, что предплечья сковало судорогой. — Три. Дня…
К горлу подступил жар, закружилась голова, мир поплыл в сторону, и Артёму показалось, что он дёрнул на себя раковину. Во все стороны брызнула ледяная вода, зеркало осыпалось под ноги полупрозрачной ледяной крошкой, унитаз раскололся надвое, захрустела краска, чёрные угловатые трещины, похожие на молнии, рассекли стены — и они обрушились под ноги Артёма крупными кусками серого бетона с длинными прутами арматуры. Из обвалившегося проёма на Артёма повеяло холодом и свободой.
Артём открыл глаза. Стены остались на месте, мутное зеркало так и висело перед ним, раковина была цела, и только ледяная вода хлестала во все стороны из барахлящего крана. Гулко сглотнув, Артём сунул голову в раковину и зажмурился, сгоняя остатки внезапно напавшей на него дремоты.
Мокрый насквозь, дрожа от холода, Артём прошаркал обратно к койке. Вытерся полотенцем. Пролежавшее ночь под подушкой, оно не высохло, а отсырело и теперь пахло подвальной сыростью. Артёма замутило.
Бросив полотенце обратно, Артём присел на койку напротив Димы и подтянул к себе учебник по обществознанию, который ещё вчера перечитал от корки до корки. Дима, завалившийся на койку с учебником литературы, приподнялся на локтях и патетично зачитал:
— В стихотворении «За гремучую доблесть грядущих веков», задуманном в духе «патетического романса», начинавшегося в черновиках со слов «мне на плечи кидается век-волкодав», поэт оставил в стороне все иносказания, всю зашифрованность. Стихотворение в итоге начинается с прямых признаний в своем одиночестве, с оценки собственной обманутости… — Дима глянул на Артёма поверх книги с широкой улыбкой: — Каково, а?
Артём пожал плечами. Дима с усмешкой перелистнул страницу, пробежался глазами по странице наискосок и совсем другим, мрачным голосом процитировал:
— Но не волк я по крови своей и меня только равный убьёт.
Дима захлопнул учебник, какое-то время таращился в стенку, а потом повернулся к Артёму:
— Вы это учите?
— А вы как будто не учили, — фыркнул Артём; на вид разница в возрасте у них была небольшая. — Всякое учим. И это тоже. По этим поэтам Серебряного века вообще проекты делали.
— Прое-екты… — протянул Дима, смешно растягивая «е», и небрежно отложил учебник на край стола. — Не, у нас такой ерунды не было. «Во глубине сибирских руд» — было. Опыты на химии — было. А такого — не было. Это ж… Понятно, почему ты такой депрессивный!
— Серьёзно? — у Артёма непроизвольно дёрнулась бровь, он посмотрел на Диму в упор: — А ты потому такой позитивный, что у тебя ерунды в школе не было?
— Да не кипи ты, — примирительно поднял руки Дима и, кряхтя, сел. — Просто я знаю, что это временно. Я знаю, что они ошиблись. И как только они это поймут, отпустят. Ещё и извинятся. И тебя отпустят.
— Это вряд ли, — скривился Артём и перелистнул страницу.
— Это ещё почему? Ты мне вроде сказал, что это всё подстава!
— Подстава, — кивнул Артём.
— Тогда что?
— Ничего.
Артём нахмурился, вчитываясь в текст параграфа. Дима, сообразивший, что разговор окончен, снова завалился на койку с учебником литературы и принялся перелистывать страницы. Артём помассировал виски. Голова походила на раздутый до предела воздушный шарик, в который всё вкачивали и вкачивали воздух. Буквы расплывались перед глазами, складывались в странные абракадабры, и вместо текста параграфа Артём снова думал про Варю, про Фила, гадал, что скажет мама, если узнает. И мысль написать под диктовку полицейских что-нибудь на Шаховского-старшего (в конце концов, он его и не знал толком; в конце концов, Фил всегда жаловался на отца; в конце концов, эти взрослые проблемы должны решать сами взрослые, а не он) казалась всё более здравой.
Если Артём так сделает, то сможет выбраться отсюда, доказать отцу, что ни в чём не виноват, не потревожит зазря мать, а ещё расскажет обо всём Олегу, а тот уже рассудит, правильно он поступил, или нет. «Только вот никто не примет всерьёз бумажульку, которую написал вчерашний подросток против такого, как Шаховской, — Артём разъярённо почесал скулу и мотнул головой. — Они скажут писать на Фила. Да. Да. Они же так и говорили, чтобы я писал про друга. Я напишу, а они уже этой бумажкой будут деньги с его отца трясти. А он заплатит: заплатил же, чтобы Фила по-тихому из лицея отчислили, без скандалов и ПДН…»
Артём захлопнул учебник и, отодвинув его в сторону, закрыл ладонями лицо.
Добавить комментарий