Пустота. Глухая, страшная, пустота, поглощающая фрагменты воспоминаний-обрывков. Немая. Не было слышно ни воплей молотильщика, ни неправильно прерывающегося треска штурмовых винтовок отряда, ни задушенного помехами голоса Кайдена, ни гула Властелина, падающего под натиском гибнущих кораблей Альянса, ни воплей тревоги подбитой «Нормандии», ни рёва разъярённых кроганов, ни шелеста крыльев Коллекционеров, ни крика Эшли посреди опустошённой колонии, ни молчаливого радиоэфира. Ни Джокера, беспокойно маячащего на периферии зрения.
Ни ответа на вопрос: что дальше?
Лея не слышала ничего — даже собственных мыслей.
В одно мгновение провалилась в вакуум, в чёрную дыру, разросшуюся на месте системы Бахак, и теперь обречена была бесконечно утопать в черноте, разрежаемой болезненно-яркими вспышками, и глухой тишине…
А впрочем, нет.
Эта чёрная дыра разрасталась не на месте разнесенного в космическую пыль ретранслятора — внутри, между рёбрами, в районе солнечного сплетения. Это она тревожно подсасывала и тянула, она холодила нутро, она сжимала мир до боли и ужаса, она зудела и рассыпалась нервным смехом, она заглатывала звук и топила цвет — она поглощала всё.
И наконец добралась до самой Леи Шепард, прослывшей офицером с недюжинной волей к жизни.
Тело казалось чужим. И даже нейронные связи, столь старательно прилаженные одна к одной Церберовскими специалистами, в этом пульсирующем безмолвии теперь кололись и топорщились в разные стороны, как посеченные волосы под старой жесткой расческой.
Захотелось свернуться эмбрионом, чтобы хоть немного согреться, стать крохотной песчинкой в потоке бесконечной пустоты — и развернуться, утонуть в ней, раскинув руки. Но слишком сильно ломило отходившие от анальгетика ребра. Хотелось вытянуть из памяти все эти дни, затереть их, сделать светлей — и топить себя в них снова и снова, пока не захлебнется горечью непролитых слёз. Хотелось кричать, пока боль не кончится, пока пустота не заполнится слезами — и молчать, сохраняя хладнокровие, достойное офицеров Альянса. Хотелось жить, рассекать космические просторы, шутить с Джокером в кресле второго пилота, стрелять с Гаррусом по банкам в закоулках Омеги, вместе с Мирандой изучать новинки — или умереть, ведь это было задумано ещё давным-давно, на Акузе.
Только бы не так: только бы больше не выживать вопреки.
Лея Шепард проглотила болезненный стон, погладила рёбра и прикрыла глаза. Нет. Больше она на это не поведётся.
И она крикнула.
Коротко, чуть задавленно, с похрипыванием.
Тишина затрещала, как стекло, пробитое пулей. Джокер не шелохнулся.
— Шепард? — неправильным рокотом зазвучал в вязком воздухе его недоумевающий голос.
Лея Шепард закричала.
Пустота взорвалась. Лопнула, как газовый баллон под лёгким импульсом деформации, ошпаривая и кожу, и нутро. Хлынули слёзы. Биотика, заглушенная стрессом и транквилизаторами, заволновалась под разгоряченной кожей, задрожала в швах и синяках. Тело залихорадило.
Всё выходило из-под контроля. Крупно трясущиеся руки метались от рёбер к животу, от шеи к щекам, от губ ко лбу в жалкой попытке остановить это. Не получалось. Не получалось заставить себя замолчать. Не получалось вытереть слёзы решительным взмахом. Не получалось выдохнуть. Только кричать, словно бы до конца разрывая связки.
— Шепард!
Лея зажала ладонью рот, поскуливая в неё, и подняла на Джокера несчастные, зарёванные, совершенно ошалелые глаза. Помотала головой, пытаясь одним жестом объяснить то, что себе не могла. Рыдания распирали грудь, изнутри разрывали лёгкие, давили на рёбра — руку пришлось отпустить. Захлёбываясь воздухом и слезами, Лея Шепард пыталась объяснить, что вот-вот успокоится, что сейчас кое-что скажет. Но слов не осталось — только крик. И тот: надрывный, хриплый, больной.
Добавить комментарий