Алика молча подняла футболку с пола, но не спешила отдавать Илье. Изучающий взгляд её отзывался на коже мурашками, она покусала губу, мотнула головой и вытащила из кармана фиолетовый эластичный бинт.
— Ну что? Покажешь, как надо?
— Да не надо, я сам.
Илья потянулся за футболкой, но Алика спрятала её за спиной и покачала головой:
— Ты сам сказал, что без меня не справишься. Давай, я… Я помогу.
Щёки у неё почему-то порозовели.
Илья пожал плечами и запустил видео, ссылку на которое нашёл на том же форуме. Там показывали, как забинтовать рёбра при переломе, чтобы оказать первую помощь, но пользователь с форума, выбравший ником непроизносимое сочетание английских согласных, уверял, что ему это помогло.
Алика подошла к бинтованию так, как подходила ко всему — к решению задач по химии, к проведению лабораторок по физике, к упрощению длинных хвостатых выражений на математике — сдвинув брови и сжав губы, она сверяла каждое своё движение с движениями медсестры на видео, пыхтела, иногда просила перемотать, разматывала кусочек и перевязывала снова. Илья смотрел на её макушку, на наспех собранные в низкий пучок чёрные волосы, на бледные руки с аккуратными ногтями, холодком успокаивающие цветущие синяки на теле, и изо всех сил сдерживал смех, клокотавший в горле.
До боли в горле, до хрипотцы хотелось смеяться, запрокинув голову и глядя на криво выбеленный потолок маминой служебной квартиры, над абсурдностью жизни.
— Илья… — несмело позвала его Алика. — Это тоже они?
Илья опустил голову: пальцы Алики зависли в полукасании от большого почти квадратного красноватого шрама под рёбрами, а потом сместились вправо — к ломаной полосе над пупком. Алика сжала руку в кулак и подняла голову, вскинув бровь.
— Нет, — Илья неловко качнул головой и пробормотал: — Это… Другое. Давай, хватит уже мотать.
— Я уже, — усмехнулась Алика и защёлкнула булавкой бинты над шрамом. — Просто… Если они вот так над тобой измываются… Может, пойти в полицию? Или… Ладно, выпей пока, я налью воды схожу.
Алика не договорила: заправила за ухо выбившуюся из пучка прядь, вытащила из другого кармана сарафана блистер «Нурофена», бросила футболку на ручку дивана — и выскользнула в коридор. Илья сердито натянул футболку и бухнулся на край дивана, сцепив пальцы в замок. После бинтования такие простые движения, как сесть, встать, одеться, и вправду перестали отзываться жжением между рёбер, но грудина всё равно ныла, так что Илья ссутулился и засопел, прикусив большой палец.
Как он ни старался не глазеть на Алику, взгляд снова и снова возвращался к ней — и в этом не было ничего нового или ужасного: не смотреть на неё, с этими хрустальными глазами, с этой выдержкой принцесс из новых диснеевских мультфильмов, с этим звенящим голосом, было бы большим преступлением! — но видел Илья только красную от удара щёку, только брезгливую усмешку Сержа, и от этого потели ладони.
Алика думала, это однократная акция. Илья знал: это только начало.
Это знание лежало в нём всё время, слишком глубоко закопанное, запрятанное за семью печатями похлеще Кощеевой иглы из мультика про Василису Прекрасную, а сейчас ударило в голову тянущей, сдавливающей болью, разлилось слабостью в коленях. Илья подтянул к груди подушку и спрятал в ней лицо.
Так некстати вспомнился суд, на котором мать лишилась мужа, а Илья — отца, искореженное от гнева лицо мужчины, которого Илья знал десять с небольшим лет и которого предпочёл бы не знать вовсе, с облегчением ссутулившиеся плечи матери и едва различимая припухлость вокруг шва над её аккуратной тонкой бровью.
Каждый раз, когда Илья смотрел на этот мамин шрам — уже едва различимую белую полосу, всегда прикрытую чёлкой — ощущал себя, как сейчас: потерянным, бесполезным — виноватым.
Рубцы на животе заныли, как в первые дни после наложения швов. А ведь если бы у тогда на физкультуре медицинский клей не отклеился от раны во время норматива на пресс, если бы физручка не вызвала мать и медсестру, мама бы ничего не узнала! Не узнала бы, что это Илью так наказал он за четвёрку по математике — как наказывал за любую глупость, недостойную мужчины, за любую слабость, недозволенную мужчине, — не повезла бы снимать побои, не объявила бы за ужином совершенно буднично о заявлении на развод. Тогда он, от ярости дрожащий и красный, как жгучий перец, не кинулся бы на неё, не швырнул бы в посудный шкаф, и его не забрали бы мамины знакомые пэпсы за нападение на сотрудника полиции — а Илья не смотрел бы на это всё, спрятавшись за стулом и не повторял бы, как потом скороговорки на занятиях у логопеда: «Мама, прости! Мама, прости! Мама, прости!»
Илья крепче прижал к себе подушку и заскулил. Его душила жалость к тому десятилетнему мальчику, которому пришлось пережить это, а ещё суд, страх мести, переезд, и презрение к тому, кто сегодня видел, как бьют Алику, но ничего не сделал.
Добавить комментарий