Алика, подтянув колени к груди, уставилась в окно. Редко на сменах ей доводилось пожить на втором этаже, а ведь открывающийся отсюда вид был куда как интереснее вида из окон первого этажа. Любой силуэт, проходящий под окнами, казался загадочным, особенно когда наступали сумерки. На рассвете можно было увидеть весь лагерь, аккуратный, сияющий, как с открытки или с фотографии и кроваво-красное солнце над голубоватой крышей школы.
А сейчас, при включённом свете, отражение Алики, сидящей на кровати в совершенно уязвимой и какой-то слишком детской позе, которую она, тем не менее, не попыталась поменять, растворялось в сумраке снежного вечера. Виктория Сергеевна тоже посмотрела в окно и тихо выдохнула:
— Понимаю, есть вещи, которые хочется оставить при себе, даже если они неподъёмно тяжелы.
Алика подняла голову. Виктория Сергеевна перевязала волосы в низкий хвостик, расстегнула пару пуговиц на воротнике поло и снова посмотрела на Алику. Её глаза, то полупрозрачные после бессонного ночного дежурства, то хрустальные на огоньках, когда все стараются говорить честно, под этим светом показались тёмно-серыми, как раннее туманное утро дома. Виктория Сергеевна приподняла уголки губ со съеденной коричневой помадой в улыбке:
— Я вот точно не могу взвалить на твои плечи мою ношу. А вот ты на мои — запросто.
— Как будто вам до меня есть какое-то дело, — фыркнула Алика.
Сколько раз она сюда ни приезжала, никому не было дела до победительницы, пока она не получала награду: все, как Олеся Игоревна, носились с активными, идейными девочками и мальчиками-помогайчиками, которые могли и на сцене спеть и сплясать, и в конкурсе на сплочение команды поучаствовать, а когда олимпиаду всё-таки выигрывала Алика, вожатые начинали кружить рядом с ней, как будто бы победа или призёрство были их заслугой.
— Я твой вожатый, ты — мой ребёнок. Конечно, мне есть до тебя дело.
Алика посмотрела на Викторию Сергеевну — и в глазах задрожали слёзы. Виктория Сергеевна не врала: она зашла не с дежурной фразой “как у вас дела? осваиваетесь?”, не чтобы просто проверить состояние Алики, не чтобы пропустить жалобы мимо ушей — она была готова слушать, она уже слышала, поэтому так нервно теребила кончики потрёпанной фенечки, которую подарили ей малолетки с осенней смены.
Малолетки, конечно, как утята, готовы с обожанием идти за любым взрослым, кто появится в окружении — так полкласса Алики и оказалось под властью Сержа и его банды, — но подарки кому попало не дарят.
— Это долгая история, — повторила Алика.
— А мы никуда не торопимся, — усмехнулась Виктория Сергеевна и ткнулась затылком в стену.
— Мы… Общались… — на языке крутилось более честное, более ценное слово, но Алика его отбросила за ненадобностью: были бы друзьями — не было бы всего этого. — Долго. Илья… Его Илья зовут. Он пришёл к нам в класс в седьмом, кажется. У нас его сразу невзлюбили.
— Новеньким всегда тяжело.
— Не поэтому, — поспешно пояснила Алика. — У нас школа… Особенная.
— На класс коррекции вы не похожи.
«Лучше бы были классом коррекции», — поморщилась Алика, но вслух уточнила:
— Вы же где-то в полиции учитесь?
— В юридической академии, — поправила Виктория Сергеевна. — Следователем буду.
— Значит то, что я расскажу, вам не понравится. Просто примите это как данность — и всё. Наша школа… Ну вы же точно учили что-нибудь о бандитизме, да?
Алика рассказала о том, что их школа корнями вросла в девяностые, которые уже сорок лет как прошли, и как школьники, зажравшиеся скучающие дети богатых родителей, не зная ничего толком об ужасах бандитизма, но вдохновлённые не то фильмами, не то родительскими историями о прошлом, сколотили в школе свой режим, свои правила.
Здесь было нормально хамить учителям, нормально приставать к девчонкам и лапать их, нормально вымогать деньги у тех, кто слабее, и тех, кто не с ними, нормально избивать тех, кто не той же породы (у кого родители не бизнесмены, адвокаты, депутаты), и восхищаться теми, кто в банде, в режиме, в системе.
Виктории Сергеевне стоило это принять так же, как приняли учителя, как принял директор, как приняли родители (хотя едва ли они знали о криминальных наклонностях своих детей), как приняла Алика — и как, в конце концов, принял Илья. Однако глаза Виктории Сергеевны распахивались всё больше и больше, она хмурилась, охала и прикрывала ладонью рот, в последний момент придерживая вертевшиеся на языке ругательства (в отличие от Олеси Игоревны, которая в самый первый день сматерилась на одну из девочек), — и собственный голос, ровный, размеренный, где-то даже скучающий, показался Алике преступно равнодушным.
Добавить комментарий