Из допросной выволакивают Алексея, вялого, полуживого от таблеток, которыми его накачали, следом выскальзывает и старается потеряться где-нибудь за ободранным углом или среди вёдер безнадёжно серой краски Лида. С дрожью перепачканные чернилами принтера пальцы перебирают плотные листы картонной папки. Копии вещдока — личного дневника Алексея. Её клиента. Бывшего.
Убежать хочется; отмыться, уволиться — тоже. А ещё проклясть того, кто блокирует остатки адекватности так безжалостно: с Алексеем невозможно становится разговор вести, понять невозможно, кто ошибся — полиция или всё-таки Лида.
— Я же предупреждал, что это пустая трата времени.
Данила Романовский — старый знакомец, участковым шугавший гопоту от Лидиного подъезда лет семь назад — теперь легендарный оперативник, поймавший их местного “потрошителя”, стоял здесь всё время, ждал. Лида хмурится и, мотнув головой, расплетает тугой пучок (ей приказали собрать волосы, чтобы не спровоцировать у Алексея приступ: маньяк был охотником до золотистых шелковистых волос). Губ Данилы касается улыбка, тонкая, почти хищная, торжеством сверкают тёмные глаза.
— Неужели же я оплошала? Не заметила убийцу перед самым носом?
— У тебя пять лет практики — немудрено.
Пальцы Данилы осторожно скользят по её плечу и прихватывают локоть. Лида дёргается, и пустая баночка из-под краски с грохотом падает к её ногам.
Данила примирительно прячет руки за спину и насмешливо, как любопытствующая сорока, склоняет голову к плечу. У него практики в поимке маньяков и того меньше, но он почему-то абсолютно уверен в своей правоте.
— Вы его накачали. Как я могла с ним разговаривать?
В горле клокочет злость.
— А зачем говорить, когда и так всё ясно?
Данила многозначительно кивает на папку, которую Лида сжимает до судороги в костяшках. Шелестят страницы под пальцами. Ей и смотреть на них не надо, чтобы читать — за две ночи до разговора выучила всё наизусть.
«Сегодня большая радость. Их одиннадцать. Двенадцатая прядь должна стать её прядью — так везде написано. Про двенадцать. Двенадцать месяцев, двенадцать знаков зодиака, двенадцать апостолов. У меня двенадцать женщин, двенадцать золотых прядей.
<…>
Главное — не забыть сжечь этот дневник. Когда всё будет кончено. Когда его прочитает она. Хотя с огнём дружим мы плохо, почему-то верю, что он должен помочь. В этот раз»
Лиде очень хотелось поговорить с Алексеем. Но чем больше она смотрела, тем больше убеждалась — напрасно. Алексей дрожал, путался в собственных пальцах, мыслях, словах. На висках проступил пот.
Он себя-то помнил с трудом после такой дозы таблеток — интересно, какой изверг после безмедикаментозной терапии решил его ими накачать! — что уж говорить об именах убитых девушек. О перетянутых алыми лентами длинных прядях волос, таких же золотистых, как у Лиды.
— Я не знаю, что это, — похрипывал он, — я пришёл. А там уже был он… Этот… Имя забыл. Смотрит своими глазищами и в трусы лезет. Не в мои, в ящик. И коробку оттуда достаёт. А у меня такой никогда не было. Я не пользуюсь духами.
— Аллергик, — выдохнула Лида вместе с ним.
— Знаете, сначала мне было очень-очень холодно, потом очень-очень страшно. Такой страх, как будто кто-то грязными ногтями в грудь заполз и сердце ковыряет…
Он снова ковырнул ожог, и Лида невольно коснулась его руки своей. Тут же вздрогнула и отпрянула. Алексей взглянул на неё из-под разбитой брови и поджал пальцы, как втягивает когти случайно царапнувший хозяйку пёс.
— А теперь всё равно. Даже не больно.
— Это плохо, — выдохнула Лида и снова протянула к нему руку. — Дай мне руку.
— Вы боитесь.
— А ты — нет.
Алексей тяжело моргнул, звякнули наручники, когда он с осторожностью вложил покусанные кончики пальцев в её ладони.
С противным треском заверещала красная тревожная кнопка под потолком — Данила решил, что на этом сеансодопрос должен быть закончен.
«Их кровь так тяжело отстирывается — кто бы знал. Она такая грязная, тёмная, бурая. Впрочем, как и они. Думают лишь о своём развлечении, удовлетворении низменных потребностей. Как им нравится, когда я сверху давлю на них, сжимаю до хруста кости. Почти так же, как им нравится танцевать в ночных клубах, петь в машине…
А вот она не такая. Она помогает мне. Когда она коснулась моей руки, я вдруг подумал, что она так близко. Что ещё немного, и я приведу её к себе, уложу на простыни…
Уверен, с ней всё будет по-другому. Не так, как с ними.
Но её всё равно нельзя будет отпустить. И нужно сохранить пряди её волос»