Лея Шепард даже во время работы на «Цербер» не переставала считать себя офицером Альянса. Поэтому, когда адмирал Хакетт попросил в одиночку вызволить его старую знакомую из батарианской тюрьмы в системе Бахак, без раздумий, едва пережив один ад, кинулась в другой…
Вот только какой станет награда для героя, который, спасая галактику, уничтожил её часть?
Кто сказал, что герои ничего не боятся? У Леи Шепард перед глазами проносится если не вся жизнь, то последние несколько часов точно, когда разъярённый кроган тычет ей в лоб дулом дробовика.
Вермайр, 2183
Лея Шепард никогда не смотрела прямо в черноту ствола вражеского дробовика, способного в любой момент разорваться неотвратимо смертоносным зарядом, никогда не чувствовала запах раскалённого металла у самого носа. Прежде.
Лея Шепард — не из пехоты Альянса; она не солдат, не штурмовик — страж. Её забота не бой — оборона. Лея обязалась защищать всех, кто на её стороне, а для этого совсем не обязательно ввязываться в ближний бой: ей хватает слабых биотических импульсов и навыков инженерного спецкурса.
Поэтому сейчас Лея Шепард смотрит в ствол пистолета, который сжимает Рекс, и что делать — не знает, только рефлекторно выхватывает свой. Пытается обороняться — по привычке.
Мгновение назад она негодовала: как может от одной фразы вдруг расплыться граница между другом и врагом! А Рекс одним небрежным (и ведь совершенно обыденным для кроганов) движением переступает эту черту. Он больше не союзник — понимает Лея, покрепче сжимая рукоятку, но пока его дробовик не выстрелит — и не враг.
Лучше бы не выстрелил.
Рекс не двигается, не говорит — ждёт от неё ответа. Не то лозунга, не то обещания. А его красные глаза кажутся налитыми жаждой крови. Рекс перехватывает дробовик поудобнее, и Лея понимает: промолчит чуть дольше — кровь прольётся. Лея Шепард приопускает дуло и, не сводя взгляд с дробовика Рекса, бесхитростно выдыхает всё, что только успела подумать об экспериментах Сарена:
— Мы уже видели, что делает Сарен с «союзниками». Пользуется и выбрасывает. Эти кроганы — не ваш народ. Они рабы Сарена. Инструменты. Разве этого вы для них хотите?
Рекса держат на мушке Кайден и Эшли — Лея попросила их быть неподалёку — и он, опытный и до сих пор живой наёмник, ведь не может об этом не знать, однако всё равно злее прищуривается, поднимает пистолет повыше и гулко выдыхает:
— Нет. Однажды мы уже были марионетками Совета. Они отблагодарили нас за уничтожение рахни, а потом сделали бесплодными. Вряд ли Сарен окажется щедрее.
Лея Шепард глядит в ствол не моргая и, кажется, перестаёт слышать и дышать. Поэтому сперва замечает, как гаснет индикатор заряда, а потом слышит приглушённый механический писк.
— Хорошо, Шепард. — Рекс убирает дробовик и расправляет плечи. — Убедили. Мне это не нравится, но я вам почему-то верю и пойду за вами. Только одно, — он делает короткий шаг, вновь оказываясь опасно близко, нос к носу, и рычит: — Когда мы найдём Сарена, я хочу его голову.
«За его головой уже очередь…» — усмехается Лея Шепард, но только про себя. Ответить Рексу она ничего не успевает. Тяжёлыми шагами, оставляя в песке огромные уродливые трёхпалые следы, он отходит к палаткам. Лея Шепард растерянно смотрит ему в спину, кончиками пальцев барабаня по рукоятке пистолета, а потом убирает его, оборачивается и даёт отмашку лейтенату Аленко и сержанту Уильямс.
Всё в порядке…
В то, что все удалось решить миром, Лее Шепард не верится не меньше, чем саларианским солдатам, провожающим её внимательными взглядами огромных раскосых глаз, в которых плещется уважение. А песок ощущается то непробиваемым льдом вечной мерзлоты, то зыбкой болотистой почвой, то рассыпчатой костяной крошкой — и чтобы не упасть, приходится шагать мягче, осторожней, но в привычном темпе. Не хватало ещё, чтобы кто-нибудь заметил, как подрагивают ноги.
Обменявшись многозначительными кивками с капитаном Киррахе, Лея Шепард подходит к Кайдену и Эшли, мнущимся на берегу неподалёку от палатки капитана Рентола, и замечает, как Уильямс только сейчас украдкой возвращает предохранитель винтовки на место. Лея Шепард ухмыляется уголком губ и оборачивается на голос Кайдена:
— Капитан… Вам удалось уговорить крогана опустить оружие — невероятно. Мы думали, придётся в него выстрелить.
— Жаль, что ты приказала нам ждать, — скривившись, обрывает его Эшли и спинывает в воду какой-то металлический обломок. — Я бы на твоём месте не церемонилась, шкипер. Это сейчас он стволом просто размахивает, а в следующий раз — пристрелит.
— Не факт… — качает головой Кайден. — Всем свойственно меняться.
— Только не кроганам. Для них пистолеты — детские игрушки.
— Рекс нам нужен, — обрубает Лея и хмурится, сама не верит такой категоричности. — Но ты права, Эшли, теперь с ним следует быть начеку.
Эшли, явно не ожидавшая одобрения, сперва в недоумении вскидывает брови, а потом расплывается в самодовольной усмешке. А мир вдруг блекнет перед глазами Леи Шепард. Кайден и Эшли перекидываются ещё парой колкостей, адресованных не то друг другу, не то ксеносам. Лея их не слышит, но пытается улыбаться не невпопад.
У Леи Шепард в ушах гудит, а в районе солнечного сплетения пульсирует тугой ком пережитого ужаса. Хорошо, что этого никто не замечает.
Когда Эшли уходит заниматься винтовками, дрожь всё-таки навылет перешибает колени, и Лее Шепард приходится навалиться на плечо Аленко, чтобы не рухнуть на песок. Он тушуется лишь на миг, но тут же с готовностью крепко обхватывает её за талию.
— Что с тобой, Шепард?
Кайден предельно деликатен: ни голосом, ни жестом не позволяет себе лишнего — держит дистанцию, как договаривались. Идеальный лейтенант Альянса.
— Ты когда-нибудь смотрел прямиком в дуло пистолета? — не дожидаясь ответа, Лея нервно и сипло смеётся: — Я — первый раз.
— Значит, ты вдвойне герой, Шепард. Не хочу звучать до ужаса банально, но всё когда-то бывает впервые.
— Спасибо, — неровно улыбается Лея, а потом осторожно касается лбом виска Кайдена и бормочет вполголоса: — И ни слова об этом, лейтенант.
— Так точно. Я могила. Мэм.
Когда одиннадцатиклассника Артёма Родионова посреди учебного дня задерживают по подозрению в распространении наркотиков, двое его лучших друзей, Варя Ветрова и Фил Шаховской, берутся доказать его невиновность. Но они даже не предполагают, что это попытка заставить их отцов заплатить за лихие девяностые.
Чтобы остаться целыми и невредимыми, детям предстоит довериться родителям, а отцам — стать оплотом для своих детей.
Когда отец выгоняет Фила из квартиры, он идёт туда, где чувствует себя по-настоящему дома.
Фил лежит на кровати и лихорадочно листает ленту «ВКонтакте», только бы не слушать вопли отца над самым ухом. Он уже давным-давно всё выучил: непутёвый, бесперспективный, безнадёжный. Он уже давным-давно понял: если не слушать, то потом не будет больно — и даже обидно ни на йоту не будет.
Главное, когда отец орёт, брызжа слюной на боксёрскую грушу, сцепить зубы и кивать. Пусть думает, что ему стыдно, пусть думает, что он раскаивается, пусть думает, что он согласен и признаёт свою вину. Хотя это, конечно, ни разу не так.
Правая рука в гипсе затекает и зудит, Фил морщится и перекладывает телефон в левую. Правая безвольно бухается на мятую прохладную постель.
— Ты меня вообще слушаешь?! — отец не выдерживает и взмахивает рукой.
Новенький телефон — подарок на день рождения — с треском летит в угол комнаты. Фил подпрыгивает на ровном месте. Сломанное запястье простреливает болью даже под гипсовой лангетой.
— Ты совсем, что ли? — не остаётся в долгу Фил и сверлит отца взглядом исподлобья.
Они ненавидят друг друга — Фил это знает совершенно точно. Ему неприятно смотреть в синие-синие от гнева глаза отца и знать, что у него глаза такие же; ему противно думать, что всем, что у него есть, он обязан отцу; ему… Плевать. Фил опускает взгляд в пол и повторяет себе, как будто жмёт клавишу сверхспособности, которая ещё не накопилась: «Плевать, плевать, плевать!»
Не плевать.
Он подскакивает с кровати. Оказывается, они с отцом почти одного роста. А мамины подруги говорят, Фил ещё будет расти — значит, однажды может стать выше. Фил мечтает об этом: быть выше отца, быть не таким, как отец.
Фил болезненно потирает сломанную руку и бросает на него обозлённый взгляд. Во всяком случае, пытается. Пытается вложить в этот взгляд весь жгучий гнев, клокотавший в груди, когда он бросался в драку с Муромцевым, всю ненависть к этой школьной банде, жалкой пародии на ОПГ девяностых, всю бессильную ярость от того, что отец не желает его хотя бы выслушать. Фил уже не просит о сочувствии, хотя он единственный, кто действительно пострадал в драке.
— Ты понимаешь, что только благодаря мне тебя не исключили из школы, а перевели на домашнее обучение?
— Вот спасибо, — рычит Фил. — Не переживай, больше не придётся. Закончу — уйду в технарь.
— Нет, не уйдёшь. Мой сын будет заканчивать одиннадцать классов. И дальше пойдёт получать высшее образование.
— Ты ж сам говоришь, что меня из школы исключить хотели!
— Найду другую. Знаю пару хороших гимназий. И ты пойдёшь туда, куда я скажу, и будешь делать то, что я скажу.
— А ты не много хочешь?
— Я твой отец! И ты должен полностью мне подчиняться!
— Да какой ты мне отец! Мне руку сломали, потому что я за одноклассницу заступился, когда её кошмарить начали, деньги вымогали, а ещё и виноват!
— Да, ты виноват, потому что ты подставил родителей! Почему мы должны выслушивать о твоих драках, о твоём неадекватном поведении?
Фил сопит, скрипит зубами, сжимает здоровую руку в кулак: он честно пытается сдержаться, но это никогда не срабатывает. Поэтому он вжимает в голову в плечи, когда рычит сквозь зубы:
— Да пошёл ты! Пошли вы оба!
Рука отца проходится аккурат по макушке. Фил пошатывается и заваливается на кровать. Отец возвышается над ним, раздувая ноздри, перебирает пальцами воздух и вдруг гортанно рычит:
— Пошёл вон.
— Чего?
— Пошёл вон из моего дома!
Фил оскаливается — и даже не раздумывает, когда с грохотом раздвигает дверцы шкафа, сбрасывает в спортивную сумку первые попавшиеся шмотки (главное, чтобы не зимние; и хотя бы пара трусов), подбирает с пола телефон, вытаскивает из-под подушки наушники и зарядку. Отец всё это время стоит, уперевшись ладонью в спортивную грушу, не мешает, но даже и не пытается остановить. А может, и не успевает: сборы занимают у Фила не больше минуты.
В коридоре он впрыгивает в замызганные кеды. С кухни сладковато пахнет мамиными рублеными куриными котлетками. Фил туго сглатывает и вылетает из квартиры, не прощаясь.
Дверь захлопывается с грохотом. Лязгает замок. И вместе с этим внутри что-то болезненно обрывается, но Фил игнорирует.
Они сами виноваты. Сами его родили таким, воспитали таким. Сами забили на него, сами забыли — сами выгнали. И он как-нибудь тоже сам… Справится.
На лестничной клетке у почтовых ящиков Фил зарывается в сумку. Телефон находится в груде носков, трусов и футболок. Фил разочарованно цокает: в углу крохотная паутинка трещин. А он так надеялся, что хотя бы один телефон проживёт целым и невредимым больше полугода.
На быстром наборе всегда один-единственный номер: Артемон.
Фил знает: друг не оставит его ночевать на улице, потому что Фил бы его не оставил. Слушая долгие гудки, Фил разглядывает тонкий белый шрам на левой ладони и вспоминает, как после сорев, на которых вообще-то должны были быть соперниками, решили побрататься. Дети сопливые, им ещё и двенадцати не было, откуда они могли знать, что их дружба продлится так долго.
Несмотря на разные школы.
Несмотря на выход из секции.
Несмотря ни на что…
— Да, Фил, — в трубке слышится какое-то гудение, а потом хлопает дверь. — Ты как там? Всё плохо?
— Хуже некуда. Артемон, меня это… Из дома выгнали.
Артём вздыхает. Долго, протяжно, вымученно, и в этом выдохе Фил слышит тонну нелестных отзывов о своём вспыльчивом нраве. Но Артём, в отличие от отца, не озвучивает их, а просто хрипловато улыбается в трубку:
— Скажу маме. Приезжай.
И Фил приезжает.
Он долго-долго трясётся в маленьком автобусе, кутаясь в утеплённую тёмную джинсовку и постукивая зубами от холода: майский вечер холоден, небо прозрачно-голубое, как утренний лёд на лужах, а у обочины всё ещё лежат заледенелые снежные глыбы, потемневшие от смога за зиму. Фил ссыпает звонкие монетки в пластиковую чеплашку водителю и соскакивает на остановке. Над пятиэтажками розовеет потрёпанная панелька — там квартира Артёма, где Фила уже ждут. Он даже видит свет в кухонном оке на шестом этаже: тётя Лена уже готовит.
Перед дверным звонком Фил переминается с ноги на ногу, пока Артём вдруг сам не открывает дверь и кивком приглашает его зайти в квартиру. Фил смотрит на него чуть снизу — всё-таки у Артемона рост под два метра — и растерянно приоткрывает рот.
— Твоё сопение из моей комнаты слышно, — ухмыляется Артём, пропуская Фила в тамбур; и тут же посмеивается: — На самом деле, тебя Варька в окно углядела.
В тамбуре мешаются запахи дешёвого курева (и Фил вспоминает, что сигареты остались в тайнике дома) и сливочного теста — выпечка тёти Лены всегда пахнет особенно по-домашнему, — а жёлтая лампочка с обнажёнными проводами истерично подмигивает, как будто заработала нервный срыв. «Варька?» — хмурится Фил. Смутно знакомое имя неприятно царапает под грудью. Это не та ли подружайка Артемона, с которой они с детства в дёсны целуются?
Фил фыркает: и откуда у него в голове только такие выражения.
— Она самая, — кивает Артём, как будто услышав мысли. — Зато познакомитесь наконец.
Артём стоит, навалившись плечом на косяк, и, скрестив руки на груди, наблюдает, как Фил корячится, пытаясь разуться. Фил косится на него исподлобья, фыркает на болтающуюся перед глазами прядь и наконец выставляет кеды на стойку. Артём забирает у него спортивную сумку и легонько подпихивает под лопатки, загоняя в квартиру.
Второй раз за день за спиной Фила захлопывается дверь и лязгает замок. Но теперь — по-другому. Из кухни появляется тётя Лена, всё такая же невысокая, даже по сравнению с Филом, со своим лохматым пучком и вытирает полотенцем руки. Склонив голову к плечу, она улыбается:
— Гляжу, ты к нам совсем переехать решил?
— Здрас-сьте, тёть Лен, — усмехается Фил и, забывшись, едва не врезает себе по макушке гипсом
.— Где ж тебя так угораздило, Филипп?
— Зовите меня Филом.
— Так и я тебе не тётка. Так где угораздило-то?
— А… Это я… С лестницы упал.
Артемон хрюкает очень не вовремя. Фил поджимает губы и стреляет взглядом в бок. Тётя Лена смеётся и, покачав головой, уходит обратно — готовить. В кухне тут же начинает играть музыка из каких-то старых фильмов.
— Так ты к нам надолго? — усмехается Артём.
— Надеюсь, навсегда, — Фил кривится и потирает руку.
— Всё так серьёзно?
— Он мне сказал: убирайся из моего дома! Куда уж… Серьёзней…
На последнем слове весь пыл Фила как-то мгновенно растворяется. Артём распахивает дверь в свою комнату. Тут, как обычно, всё вверх дном: гитара в кресле-мешке, наушники болтаются на гвозде от часов, турник служит вешалкой. Но покачивающуюся в Артёмовом геймерском кресле девчонку в Артёмовом же бордовом худи (они с Артемоном специально в прошлом году из одной коллекции в «Спортмастере» покупали) это, кажется, совершенно не смущает. Закинув бледные голые ноги на стол, она читает книжку и, кажется, совершенно не замечает их появления.
Или старается делать вид, что ей всё равно.
Артём бросает спортивную сумку Фила в угол к раскладушке: видимо, уже достал с балкона. Девчонка лениво поднимает глаза на них и, перелистнув страницу, цыкает:
— Здрас-сьте.
— Привет, — фыркает сквозь зубы Фил и оборачивается к Артемону.
Артём закатывает глаза:
— Варя, это Фил. Фил, это Варя. Вы друг про друга всё знаете — будьте знакомы.
Варя хмурит тёмные густые брови, загибает уголок страницы.
— Ты не говорил, что он придёт, — смешно покряхтывая, она сползает со стула.
— А я и не планировал, — бурчит Фил.
Не нужно разговаривать с Артёмом так, будто его в этой самой комнате нет.
— А я люблю, когда всё идёт по плану.
Варя прячет руки в карманы и, кажется, пытается оттянуть низ и без того великоватого для неё худи до самых острых голых коленок. Смешная — Фил фыркает в кулак и торопится почесать нос для прикрытия.
— Его родители из дома выгнали, — вздыхает Артемон и хлопает Фила по плечу; Фил морщится: между прочим, помяли его неплохо. — Не могу же я его оставить на улице. Он же мне как брат.
Варя покачивается на пятках и наконец достаёт руку из кармана. Тонкие пальцы, короткие ногти с прозрачным лаком и золотое колечко на указательном пальце — у его одноклассниц руки совсем другие: у них у всех когти на информатике громко клацают по клавишам. «Клаца-ли», — одёргивает себя Фил.
Его же отстранили. Перевели на домашнее обучение.
— Ну… Брат моего брата — мой… — Варя поджимает губы и, кажется, в последний момент меняет слово. — Друг? Я Варя.
Фил растерянно моргает. И запоздало понимает, что рука её болтается перед ним не просто так. Намеренно или случайно, Варя протягивает ему правую руку и даже не думает её менять. Фил аккуратно пожимает её ладонь фалангами пальцев: в гипсовой повязке это делать всё-таки не очень удобно. Варя вздрагивает и, отпустив его руку, начинает растерянно теребить длинную, пушистую, тёмную косу.
— Ой. Больно?
Фил небрежно встряхивает рукой. Вообще-то да, очень — и он знает, что боль начнёт спадать только через пару дней. Но вместо этого качает головой и ухмыляется:
— Со мной и не такое было.
— Думаю, это будет интересно послушать. За чаем, — Варя улыбается и, проскользнув вдоль него лёгким сладковатым запахом, подходит к Артёму. — Я пойду Лене помогу с оладьями. Их теперь нужно втрое больше.
Она не спрашивает, не упрекает — просто сообщает и уходит, плотно и практически беззвучно прикрывая за собой дверь. Фил присвистывает:
— Не так я её себе представлял…
— Поверь мне, она тоже в приятном шоке, — хохочет Артём и, распинав штаны, рюкзак и спортинвентарь, разбирает раскладушку рядом со своей кроватью.
— Шмотки сам разберёшь — или помочь?
— Ну я ж не совсем безрукий, Артемон.
— Тогда отлично, пригодишься. Чувствуй себя как дома, в общем.
Фил открывает шкаф и видит, что на второй сверху полке так и лежит его спортивная футболка, которую он оставил во время очередной ночёвки. Дурацкая улыбка наползает на лицо и всё прошедшее кажется уже совершенно неважным.
Фил дома.
