Асгерд бежала. Всю жизнь отец учил их с братьями держать бой — сжимать древко меча так, чтоб клинок продолжением руки становился — а Асгерд бежала. Юфтевые башмачки едва касались древесины; она беззвучно всхлипывала, напитавшаяся крови и ярости.

Асгерд сбегала, но не от боя. Предательски заколотый в собственной постели супруг не остался неотмщённым: убийца остался в той же спальне, пронзённый мечом своего конунга, рукой его жены, рядом с колыбелью их первенца.

Теперь Асгерд желала обмануть саму смерть. Бережно прижимая к груди крепко спящего, напоенного медовухой, ребёнка, она убегала прочь по длинным коридорам чертогов, где когда-то была счастлива, чтобы спастись. Их жизнь, расшитая на гобеленах, печально трепыхалась ей вослед.

Отец конунга Бёдвура пал в бою, защищая свои чертоги, свою семью, от рук собственных ярлов, волков, покусившихся на руку кормящую.

Его жене, гордой, воинственной вдове Брюнхильд, из викингов, названной по имени валькирии, удалось спастись из горящего чертога и найти приют в землях другого конунга, где она бесстрашным, властным, воинственным воспитала последнего выжившего, младшего сына Бёдвура, с материнским молоком поила его желанием мести и учила вернуться.

И Бёдвур вернулся, под руку с девой лесной: пришёл как конунг с мечом родовым и длинным — и разрушил до основания построенное предателями, завоевал чертог и уважение фралов. И на тинге, свидетелем которому был отец Асгерд, был провозглашён новым конунгом.

Лесная дева погибла внезапно — Асгерд сглотнула и резко налево, коснувшись швов-рубцов, проложивших погребальный костёр — осиротел чертог, осиротел Бёдвур. И тогда ему предложили Асгерд.

Их гобеленов было всего два: пышная свадьба и рождение первенца — окружённые благословением богов.

«Боги отвернулись от нас, отец, — бормотала Асгерд в макушку ребёнка, пока под ногами сменялись, крошились в спешке ступеньки, — за то, что мы совершили, чтобы я оказалась здесь…»

Чёрный ход зарос мхом и плющом. Асгерд в кровь разодрала пальцы, обломала ногти до мяса, навалилась плечом на тяжёлую дверь, и рухнула на колени в душную влажную летнюю ночь. Небо от дыма и крови разбухло и побагровело фурункулом. Из-за кустов вышла тонкая тень с длинным мечом.

Асгерд вскочила.

— Прошу, пощадите, — взмолилась она, пусть ей этого бы и не простили.

— Никто не причинит тебе вреда.

— Ингвар?

Имя сорвалось с губ, обжигая: старший сын Бёдвура и лесной девы, его без малого год считали сгинувшим в густых лесах среди диких зверей. Зов материнской крови оказался сильнее: он вырос, возмужал. Асгерд попятилась, слёзы застлали глаза. Спиной наткнувшись на стену, стонавшую от боли и криков, она медленно сползла на землю.

— Никто не причинит тебе вреда, — рыкнул Ингвар, и меч легко и звонко, как игла, вонзился в землю. — Ты жена моего отца, ты мать моей сестры. Я не позволю.

— Но как же…

— Ярлы поступили бесчестно. Ударили ночью. В спину. Хотели избавиться и от меня. Лес меня спас. И спасёт тебя, Асгерд. И вырастит Сольвейг.

— Ингвар…

Ингвар протянул ей ладонь. Не юноши — мужчины. Мозолистую, крепкую, с рубцом поперёк ладони.

 — Я помню, ты хорошо относилась ко мне, Асгерд, когда отец уходил, а мы оставались. Я помогу тебе, если ты пообещаешь помочь мне.

— Что ты задумал, Ингвар?

— Я вернусь. И приведу с собой войско. И возвращу всё то, что построил мой отец.

Качнув головой, Асгерд схватилась ладонью за лезвие меча и поднялась. Алая кровь затерялась на мутном подоле ночной сорочки. Расправив плечи, Асгерд вложила свою ладонь в ладонь Ингвара.

Перед ней стоял достойный сын своего отца, истинный воин, которому по силам обмануть смерть и покарать подлых предателей. Который сумеет не разрушить, но отвоевать созданное отцом.

Асгерд слишком долго жила волею богов и родителей.

Но сейчас ей давался шанс всё переломить, поэтому она без малейших колебаний прошептала:

— Клянусь.

Королевича принимают со всеми почестями: в тереме льются и мёд, и вино, и гусляры заигрывают самые весёлые песни, и матушка с сёстрами разодеты в лучшие наряды, расшитые сплошь речным жемчугом, коим и славился отцовский удел, а самые весёлые парни из дружины выплясывают в алых сапогах, так что пение половиц звучит даже у Раны в горнице.

Сими забавами да роскошествами батюшка ублажить королевича, прибывшего по поручению отца, владыки всех земель, чья столица вечно скрыта в горном тумане, где небеса с землёю встречаются, надеется, думает, сумеет вымолить у него дань меньшую, нежели другие уделы платят.

Токмо старания все его напрасны: всем известно, что королевич — из рода драконов, а они на сокровища падки. А жемчуг речной, что отцу умельцы со всего удела доставляют да обтёсывают, сияет ярче прочих драгоценных камней.

Ране известно это наверняка, ибо ничего, кроме жемчуга — и жемчужных облаков по утрам и а закате в клочке распахнутых ставен — не видела она больше. Даже нынче батюшка запретил ей на праздник выглядывать, даже краем глаза не позволил ей на королевича-дракона взглянуть.

Верно ли, что глаза у него желтее змеиных, а плащ чёрный — сложенные крылья, Ране теперь не узнать. Как не познать и многого, что известно всем прочим однажды станет.

Собственные пальцы кажутся Ране полупрозрачными в сгущающемся лунном сиянии, когда перебирают в шкатулке перлы. Позволив лучу света скользнуть сквозь пальцы потоком прохладным, что вода ключевая, которую ей умываться приносят, Рана берёт в руки иглу.

У Раны работа не доделана, а срок уж скор. Рана шьёт вот уже третий год, жемчужина к жемчужине пришивает узоры на белом кафтане.

Только вот не невестин кафтан шьёт себе Рана — саван погребальный.

Хворь подступает к ней обыкновенно ночами: когтистой рукой раздвигает рёбра, сжимает сердце, лишает чувств. Оттого отец не пускает её никуда, кроме горницы: боится, что захмелеет от воздуха свежего Рана, что оступится на влажной траве — и что хворь заберёт её прежде времени, что целители назначили.

А время уже близко.

Посему работает Рана с рассвету и после заката, покуда лучина горит, дабы пред богом речным, кому юных, прекрасных да смелых дев да молодцов отправляют в ладье, предстать в драгоценностях, дабы не служанкой стать в его чертогах, не кикиморой смешливой — новой супругой ему или его сыновьям стать.

То отцу неведомо, что когда догорают лучины и дом погружается в сон, Рана на носочках, как тать, выскальзывает за дверь. Двигается наощупь, что кошка, и ступать старается так же беззвучно, чтобы спуститься по лестницам вниз, к гульбищам и, обняв колонну липовую, изрезанную солнцеворотами, смотреть в бесконечно высокое тёмное небо и шёпотом считать звёзды, загорающиеся одна за другой над горами.

Звёзды похожи на маленькие сияющие жемчужины — и Рана предпочла бы в жизни новой вознестись к ним, нежели в руки речному богу отдаваться.

Этой ночью Рану застают врасплох. Она слышит скрип половиц, и внезапная слабость накрывает её от испуга: она даже мышкой юркнуть никуда не может, просто впивается ноготками в колонну и легонько сползает вниз. Из черноты, словно бы отделившись от неё, но будучи её частью, выходит юноша.

У него благородный профиль, заморский — думает Рана — нос не круглый, как у половины молодцев из дюжины отца, тонкий, с горбинкой; и глаза совсем не голубые — по-кошачьи желтоватые и узкие, словно бы в вечном прищуре. Он ступает тихо, но в шагах его — шелест крыльев и грохот камней.

Рана лишается дара речи: догадывается, кто перед ней.

Королевич-дракон, не иначе: потому он и сер, и мрачен, и кутается в этот сияющий плащ.

— Доброй ночи, — шепчет Рана, склоняясь в поясном поклоне.

Но силы оставляют её: она покачивается — и падает вперёд. Королевич далёк, но оказывается рядом и удерживает Рану в своих руках.

— Как твоё имя, красавица? — рокочет незнакомец, и в голосе его Ране слышится эхо и морозец далёких туманных гор.

— Рана.

— Рана… Рана… — он перекатывает её имя на языке, пока Рана, цепляясь за колонны, поднимается. — Рана? — Из его уст собственное имя звучит, как туманный рассвет. — Откуда же ты взялась такая, Рана?

Присаживаясь на край оградки, Рана стыдливо почёсывает большим пальцем пятку.

— Не бойся меня. Я всего лишь гость в этом доме. Кто ты? Служка? Девка сенная? Или…

— Дочь я, княжна, — выдыхает Рана и жмурится.

Вот сейчас, сейчас рассвирепеет королевич-дракон на обман, на лукавство, отцом устроенные во спасение Раны да себя. Однако королевич смеётся — и смех его совсем простой, человеческий.

— Отчего же я не видел тебя, княжна Рана, на празднике?

— Хворая я, — признаётся Рана, поднимая голову к небу, — с рождения жизнь моя со смертью единой нитью в кольцо переплелись и друг друга стирают. С рождения мне судьба предначертана невестою бога речного быть.

— Неужто сам бог речной просил руки твоей? — потешается королевич.

Это Ране неведомо. Зато ведомо, что дабы стать речному богу женой, нужно разодеться в такой саван, что любую невесту в уделе затмит. И покуда она рассказывает королевичу это — сама не знает, зачем; просто перед его взглядом янтарно-тёплым устоять невозможно, и словеса сами льются, что хмельные песни на пиршествах — он слушает внимательно, с усмешкой, барабаня кончиками пальцев по ограде.

— А чего же ты сама желаешь, Рана?

Рана пожимает плечами:

— Коли мне бы выбор дали, я бы жизнь выбрала. С батюшкой быть да с матушкой. Так, как батюшка, меня не любит никто, да и полюбит едва ли. Коли выбора нет, так умирать, но не невестою речного бога…

— А как?

Рана запрокидывает голову и молча смотрит на небо. На ослепительно сияющие точки — и ничего не говорит. Ни к чему королевичу знать, как страстно она желает неба коснуться. Соскользнув с ограждения, Рана прощается с королевичем — навсегда — и босая бежит в кровать, где остаток ночи мечется в полубреду и дышит запахами росы, луга и гор.

Просыпается Рана не от петухов и даже не от хвори: под окнами её горницы — неслыханное дело! на эту отец строго-настрого запретил захаживать — запрягают лошадей. Как была, в льняной рубашке, Рана на носочках подбегает к окну и приоткрывает ставенку.

Королевич навешивает на лошадь помощника, чёрную, что уголь, поклажу, два мешка со златом да перлами, и хлопает по крупу, отправляя прочь. Сам остаётся, расставив ноги в щегольских сапогах, напротив отца с матушкой, да сестёр.

— Вы знаете, зачем я явился и каков приказ моего отца.

— Да, ваше высочество. Мы выплатили вам, что должны были.

— И? – нетерпеливо тянет королевич, приподнимая бровь; на мгновение Ране кажется, что его взгляд коснулся её. — В указе отца было кое-что ещё.

— Ах, да! — будто бы спохватившись — но это для пущей искренности — отец взмахивает рукой, и молодцы из его дружины, подпоясанные расшитыми золотом кушаками выносят огромный ларец. — Все мои сокровища, лучшие перлы, здесь. Надеюсь, они станут жемчужиной вашей семейной коллекции.

Отец посмеивается, потирая ладони: он купец, не привык отдавать просто так. Королевич взмахом руки приказывает открыть ларец, запускает в него ладонь. Взмах — жемчуг брызгами росы оседает на траве.

— Врёшь. Не это твоё сокровище.

— Не понимаю, о чём вы.

— Сокровище, глупец, это то, что скрывают от посторонних глаз, то, что прячут в тёмном углу, что хранят в тайне, лелеют и любят. Жемчугом этим у тебя весь дом обсыпан. Он для тебя то же, что курам — пшено. Корм да и только.

— Что же, по-вашему, моё сокровище?

— По-моему? — королевич улыбается и запрокидывает голову, щурясь на предрассветное солнце, но Рана поклясться может, что чувствует его тёплый взгляд. — Сокровище — это то, что речному богу принадлежать не должно.

Отец бледнеет, мать — едва не лишается чувств. Сестры жмутся к её спине.

— Нет, — произносит отец, только в голосе нет той твёрдости, какой совершает он сделки да запрещает Ране выходить из горницы. — Что угодно, но только не Рана.

— Только Рана, — рычит королевич, — и больше ничего.

— Она больна, она не сможет, она обещана… Вы только испугаете её.

— Испугаю?

Королевич смеётся, и от смеха его Рана хмелеет в мгновение, набрасывает недошитый кафтан, выпрыгивает в сапожки мягкие и сбегает вниз, на крыльцо. Ни одна жемчужинка не покатывается под ногами Раны, когда она встаёт между отцом и королевичем, ни одна былинка не дрожит.

— Испугал ли я тебя, красавица?

— Ничуть, — качает головою Рана и оглядывается на отца с ободряющей улыбкой.

Он сейчас бледнее неё. Королевич подходит к ларцу, запускает туда ладонь, а вытягивает длинную жемчужную нить.

— Что же, Рана, помнится, давеча ты мечтала выбирать свою судьбу. Что ж, выбирай. Пойдёшь со мною? — Королевич посмеивается уголком губ, обнажая клыки белее жемчуга. Нить первым оборотом на шею ложиться. — Горя и бед знать не будешь. Целителей со всего королевства тебе соберём, — второй оборот вкруг шеи на кафтан ложится. — А кроме того, неба коснёшься, как грезила.

Третий ряд нити на шею ложится, и королевич отходит, руки за спину заложив.

— Ну так что же, Рана? Станешь моею?

Рана дрожащей рукой касается жемчужной нити, оборачивается на семью. Что-то бормочет отец, горестно рыдает мать, сёстры силятся сказать что-то — Рана не слышит: у неё в ушах шумят горные ручьи и эхо пещер, шумят невиданные леса и неспетые песни. Она вплотную подходит к королевичу и кладёт свои руки в его.

— Стану, стану твоей. Стану делать, что ни пожелаешь, коли сдержишь слово своё.

— Сдержу, Рана, сдержу, — ладонь королевича, холодная, шероховатая, бережно касается её щеки.

А после Рана видит, что слухи — ложь. Крылья у драконьи, перепончатые, могучие, у королевича прямо из спины вырастают, а следом он весь чешуёй чёрной, что тьма ночная, что дно речное, покрывается. И из хрупкого юноши в огромного змея обращается.

— Одумайся, дочь! Змей не даст тебе счастья, — ловит её руку отец.

— Будто бы с речным богом мне счастье было обещано!

Горячая, влажная рука у отца. Рана вырывает свою с пренебрежением и, подхватив подол кафтана да сорочки ночной, ловко, будто бы целую жизнь так делала, взбирается на спину королевича

.Пара мощных хлопков крылами — и Рана касается неба…