— Выйди вон. Говорить будем.

Морана складывает руки под грудью и изгибает бровь. Её из терема, пусть нелюбимого, неприютного — мужниного, выгоняют. Притом выгоняет не враг, да и не супруг — брат Перун, силой её к супружеству приволокший. Он даже не смотрит на неё, не оборачивается: бороду огненно-рыжую только оглаживает в нетерпении да пристукивает носком сапога сафьянного, красного не то от жара, не то от крови вражеской.

Морана стоит на месте ледяною глыбой — и медленно плавится под раскалёнными взглядами воинственных, пламенных мужей. 

Знает Даждьбог, супруг нелюбимый, исправления ради, но в наказание ей назначенный, что нет в его руках, управляющих и солнцем, и мечом, власти над нею. Знает и брат Перун, что Моране и сил, и норова хватит выстоять против приказа его.

— О чём? — вопрошает Морана; крадучись, подступает к брату вплотную. — О чём разговоры ваши? Чего я не слышала? Чем думаете меня удивить али напугать?

— Разговоры эти тебя не удивят и не напугают, Мара. Токмо не для твоих они ушей.

Перун разворачивается к ней, накрывая ладонью рукоять меча, и грозные молнии сверкают в его чёрно-лиловых глазах. А Морана — смеётся. Ведомо ей, чего ей ведать не следует: вновь брат с мужем речи затеят о том, как губительна тьма Моранина для всего живого, обитающего по эту сторону Дремучего леса, как избавить Морану от этой тяжёлой ноши, её не спросивши, как исцелительна сила Даждьбожья, а паче того — дитя, которого нет и впомине, но которое отчего-то непременно должно родиться.

Ведомо ей, что вновь её судьбу брат решать да вершить будет, как годы назад, когда она путами Скипер-Змиевыми скована была, и даром, что ныне она свободна, голоса у неё всё ещё нет.

— Как знаешь, Перунушка, — посверкивает глазами Морана в ответ, жаждая холодом уколоть, ужалить до зуда, до жжения. — Только помни: неведение — плодородная земля для тьмы. Ибо что неведомо, то и страшит, и влечёт.

Морана подмигивает Даждьбогу и, встряхнув косами длинными, тяжёлыми, как была — с непокрытой головой да босая — выбегает из терема прочь, а бессильная ярость Даждьбожья жжётся на нежной коже муравьиными укусами.

Пусть разговаривают, пусть вершат судьбы — едва ли только её судьба на острие меча Перунова, — пусть льют медовуху, пьют из золочёных кубков, в которых играет солнце, смеются, усы отирая. То словеса — не дела.

Дел им с собою Морана свершить не позволит.

Морана хмурится, оглядываясь на терем, что уж скрылся из виду, и только блики заходящего солнца, играющие на красной крыше языками пожара, напоминают ей о месте, куда надлежит возвратиться.

Морана выходит к озеру, равноудалённому и от Дремучего леса, куда Моране приближаться не следует, по решению семьи её, и от дома, в который самой возвращаться не хочется. Раскинулось оно под небесами серебряным зеркалом, и Морана подходит к кромке воды, чтобы взглянуть в отражение. Мелкие травинки росяной предсумеречной прохладой щекочут ступни, а те, что повыше — задирают подол льняного платья, норовят поцарапать икры.

В отражении водной глади Морана всё та же: всё те же глаза матушкины, всё те же косы чёрные, что уголь, каким отец кузни свои топит, только алые ленты в них — змеи, чужеземные, ядовитые, медленно отравляющие душу. Устроившись на каменистом берегу, Морана распускает узлы на концах, и прядь за прядью распутывает тугие косы жены. Освобождается. Озеро журчит, тихо и бережно прохладной водой целует стопы Мораны, а с густеющих предвечерних небес спускается лебедь. 

Горделивая, изящная и белая, что первый снег, Мораной на землю насылаемый в начале зимы, лебедь кружит в воздухе, а после опускается на воду.

— Здравствуй, лебедь, — уголком губ улыбается Морана и обнимает колени. — Отчего одна?

Лебедь, ожидаемо молчалива, гневливо хлопает крыльями по воде и зарывается клювом в пёрышки — Морана поправляет рукав платья.

— Али не нашла себе избранника по сердцу? Али не люб тебе избранник? Али сердца у тебя вовсе нет?

Лебедь горделиво изгибает шею, и крохотный уголёк её глаза с пониманием посверкивает сущей тьмою, Морана качает головой:

— Мне тоже говорят, будто сердце моё чернотою изъела тьма. Словно она и не тень мира вовсе, а червь, подъедающий плодоносное древо.

Лебедь отвечает задиристым едким смехом, и губ Мораны тоже касается мрачная усмешка. Кончики пальцев перебирают влажные камни, поблескивающие пуще драгоценных камней, гладкие и ровные они — обтесанные ласковыми мягкими волнами, как лучшим мастером.

Камень разбивает зеркальную гладь вдребезги, искры-осколки взмывают вверх, а белая лебедь недовольно кряхтит. Однако подбирается к Моране поближе. Морана протягивает ей навстречу ладонь.

— Быть бы мне, лебёдушка, как и ты, птицей вольною, — пух у лебеди прохладный, шелковистый и плотный, что Моранины платья в зимнем тереме; лебедь голову под поглаживания Мораны подставляет, — я бы тогда бежала прочь. Сквозь Дремучий лес да в хижину Велесову. Обернулась бы лебедью белой, снежным пухом бы засыпала землю, да улетела высоко и далеко, за реку огненную да в царство смерти, если бы только могла…

— И вовсе не обязательно.

Морана содрогается всем телом, бережно прижимает к себе вскрикнувшую лебедь и оборачивается. Холодный страх, нахлынувший мгновенно, отступает.

Морана выдыхает с облегчением:

— А, это ты…

Перед нею стоит незваный, но такой долгожданный гость её свадьбы. 

Единственный, кто пил не брагу, а вино, кто, как и она, не веселился и не улыбался на торжестве, кого сторонились и опасались, как и её, о ком слухи начали распускать, будто бы Чернобог не желает дочерей Сварожьих отпускать и нового сына послал, дабы под уздцы их взять, как прежде. У Мораны страха, как не было, так и нет. Она оглядывает его с ног до головы: в чёрном кафтане, подбитым серым мехом, в высоких сапогах с тяжёлыми подошвами, ни травинки, тем не менее, не шевельнувших, без меча, он совсем не похож ни на мужа её, ни на брата, ни на отца. И Скипер-Змеевой чернотой, густой и вязкой, от него не веет.

— Ждала меня, Морана? — усмехается он.

Морана головой качает и улыбается так счастливо, так искренне, как, думала, и забыла улыбаться. И как же она могла не признать его даже со спины, если в хрипотце его голоса — перестук костей и сыпучесть праха слышатся.

— Не ждала, посланник Чернобожий, воевода мертвецов, — прищуривается она, сквозь ресницы глядя на гостя, пока ладонь по лебяжьей шее успокаивающе скользит сверху вниз, а сердце чувствует частое сердцебиение лебеди.

— Кощеем меня зовут, — приосанивается Кощей и щурится в ответ, разгадать её желает. — И тебе это ведомо. Я не просто посланник Чернобожий. Я князь царства мертвецов.

— Князь? — приподнимает бровь Морана с усмешкой и, заправив за ухо прядь,

отворачивается к озеру. — И что же ты забыл здесь, по эту сторону Дремучего леса, князь царства мёртвых?

— Можешь считать, явился исполнить все твои чаяния.

— Это как же?

— А отправишься со мной за Дремучий лес в царство мёртвых гостьей, не убоишься?

Морана оборачивается стремительно, и тень улыбки слетает с её уст. Коли шутит так посланник Чернобожий, не избежать ему беды: пусть будет уверен, опрокинет она на него всю холодную ярость, что в груди её годами томилась, пока она — в собственной горнице.

Не шутит — понимает Морана и прижимает лебедь к себе нежнее, чтобы сердца в унисон бились, размеренно, успокаивающе.

— Не убоюсь. Отправлюсь.

— Отправишься? — Кощей хмурится: не ждал такого ответа. — С чужим мужчиной да простоволосая в его терем отправишься?

— То, что я испытала, никому, окромя меня, неведомо, Кощей, — Морана лебедь из рук выпускает и собирает с платья снежно-белый пух. — Только после плена Скипер-Змеева меня уж ничем не напугать.

— Не о том я, Морана. Не сочтут ли тебя прелюбодейкой?

— Прелюбодеянием это было бы, коли был бы мне люб супруг мой, — отвечает Морана, горделиво подняв голову. — Коли был бы моим супругом. А так… Наречённый братом, что мой, что чужой мужчина — едино.

Склонив голову к плечу, Кощей прицокивает с восторгом и удивлением. Морана пожимает плечами и печально улыбается в ответ на его недоумение: ведомо ей, что язык у неё остёр и колок и что за такими речами следует наказание жестокое. Да только здесь никого, кроме озера, травы да них с Кощеем.

Даже лебедь улетела, оставив их наедине.

— Ну так что, князь царства мёртвых, воевода рати Чернобожьей, покажешь мне свои владения?

— С одним условием, — ухмыляется Кощей и протягивает ей руку. — Зови меня по имени.

Морана из-под ресниц глядит на него, мрачного, поджарого, бледного, как из глыбы льда выточенного, посмеивается лукаво, а потом касается кончиками пальцев его руки и поднимается легче весеннего ветра.

Из-за пазухи, из ниоткуда, Кощей вытягивает сафьянные сапожки, красные, что вино, и накидку, чёрным волком подбитую и ведёт её за собой к частоколу елей.

Ленты алые, золотом расшитые, Даждьбогом ко дню свадьбы подаренные, остаются змеиться в высокой траве.

Всё начинается с прикосновения, осторожного, почти невесомого.

Морана сидит в свадебном платье, что расшивали золотыми узорами да оберегами нежные ловкие руки её сестёр, в драгоценном золотом кокошнике, что сдавливает лоб до тупой, размеренной боли, рядом с Даждьбогом в золочёной кольчуге. 

Рядом с законным мужем с этого дня и до скончания времён, могучим сыном Перуна, правой рукой солнечного Хорса. С благородным воином, владыкой дневного света.

Отец будто в насмешку отдал дочь, смирившуюся с тьмой, окропившей душу, поразившей тело, в руки солнечного, сияющего мужа. «Только яркому горячему свету под силу рассеять глубокую тьму, — говорил Сварог, запирая Морану в светлице — доме, что сталь клеткой хуже темницы Скрипер-Змиевой, — после попытки скрыться в Нави. — Одно есть средство, что сильнее любого оружия, сильнее любой силы — то жар любви. Одной искре по силам обратить в пепел то зло, что осталось в душе твоей. Такою любовью возлюбил тебя Даждьбог. Не беги прочь, смирись. Позволь ему избавить тебя от тяжёлой тьмы, раз уж не удалось моему огню». 

И не слышал отец плача дочери, и не слышал убеждений Мораны, что нет в ней сущего зла Скипер-Змиева — то холод и тьма, с которыми жить и возможно.

Даждьбог сжимает тонкую бледную руку Моранину горячей грубой хваткой могучего воина. В этом жесте нет нежности — лишь желание обладать. Морана содрогается и опускает взгляд на колени, причудливо расшитые на любовь, на семейное счастье.

Его присутствие, его прикосновения Моране чужды. Как холод и лёд пожирают друг друга до гибели, так и они с Даждьбогом будут сосуществовать, пока не уничтожат друг друга.

Морана не ненавидит Даждьбога, но и полюбить его не сумеет.

Да и как может полюбить испорченное тьмою, поражённое холодностью сердце?

Морана усмехается собственным мыслям и вдруг кожей сквозь плотную ткань платья ощущает прикосновение. Невесомое, осторожное прикосновение чужого взгляда ласкает кожу приятной прохладой. 

Сердце вздрагивает, и Морана ищет глазами по трапезной того, кто смотрит на неё так. Не находит. Но взгляд возвращается снова и снова, и Моране наконец удаётся его перехватить.

Высокий, с чёрными волосами, небрежно перевязанными на затылке тесьмой, мужчина так сильно не похож на воинов из Перуновой дружины, что громко и буйно празднуют свадьбу Даждьбожью. Он стоит в тени поотдаль, не в сияющей кольчуге, а в доспехах из чёрной, как сама ночь, кожи, набросив на одно плечо плащ, и смотрит на неё серыми полупрозрачными глазами, в которых тучами клубится тьма.

Сердце вновь вздрагивает, а под кожей прокатывается трепетный бархатный жар, от которого дыхание застревает хрипом в горле.

Морана его не знает, но уже её сердце тянет к нему, как одинокую лодку — к причалу, как перелётных птицу — в родные края. Морана не знает, кто он, но уже знает, что с ним ей будет спокойно.

Морана — лишь изредка бросая притворно-благодарные взгляды на гостей, что желают им бесконечного счастья — внимательно разглядывает молчаливого гостя, без дрожи, без смущения выдерживая его испытующе-любопытствующий взгляд.

Но приходит пора скрепить союз поцелуем и Даждьбог решительным властным жестом поднимает Морану из-за стола. Его мозолистые горячие пальце оглаживают её лицо, и каждая клеточка внутри Мораны застывает маленькой льдинкой.

Морана не может раскрыть губы в ответ на поцелуй Даждьбога, Морана не хочет слышать радостный смех уже захмелевших гостей и крик: «Горько!». Поцелуй и вправду до ужаса горький, так что хочется утереть рукавом рот. Но приходится полностью отдаваться Даждьбогу. 

А когда Даждьбог усаживает Морану обратно, она видит молчаливое сочувствие в глазах  мрачного незнакомца.

Уже гости начинают расходиться, уже Даждьбог уединяется с другими воинами, когда Морана наконец может подняться из-за стола. Она к Живе, золотоволосой, румяной от хмеля, празднества и танцев, в которые её утягивали воины отцовской дружины, и осторожно касается плеча.

— Мара! — Жива радостно протягивает к ней руки. — Как я счастлива за тебя, милая сестрица!

— Не нужно, Жива, — Морана хмурится и крепко, со всем отчаянием, что горечью переполняет её, сжимает её пальцы.  — Ты знаешь: не в радость это мне. Нет в моём сердце отрады, сестра.

— Не отчаивайся, — переплетает Жива их пальцы. — Конечно, погасить свет гораздо легче, чем прогнать тьму. Но Даждьбог поможет, как помогает всем.

— Не быть мне его супругой, Жива. Не быть.

В холодном и хриплом голосе Мораны не отчаяние — уверенность и пророчество, поэтому Жива отшатывается, прижимая ладонь к груди. Она видит всё в её глазах, но понять этого, конечно, не может.

Морана поднимает голову с тяжёлым кокошником, расправляет уставшие плечи и, бросив через плечо взгляд на тёмного незнакомца, справляется как бы между прочим:

— Что за воин там стоит в стороне ото всех? Не Перуновой дружины он воин. Другой стороне служит — я чувствую.

Морана просидела в родной светлице (отцовской темнице) в ожидании свадьбы слишком долго — и много не знает. Жива переминается с ноги на ногу и, заправив за ухо прядь, с сомнением бормочет:

— Говорят, что Кощеем его кличут. Имени его никто не знает, откуда он явился — тоже. Просто однажды встал во главе рати Чернобожьей, и все волкодлаки, вся нечисть, вся тьма его покоряется. Поговаривают, это сам Чернобог и переродился.

— Неужели батюшка разрешил самому злу посетить эту свадьбу? — усмехается Морана, и насмешка эта сочится ядом и злобой.

Жива хмурится, но заученно повторяет заветы отца:

— Тьма и свет всегда рука об руку ходят.

— Только тьма всегда ищет тьму, — напоследок пожимает плечами Морана и разворачивается, чтобы уйти, да только Жива хватает её за руку.

— Мара! Нельзя. Ты совершаешь ошибку. Быть беде большой!

— Запомни, Жива, — Морана вырывает руку из руки сестры и шипит сквозь зубы: — Я иду своей дорогой. И беда обрушится на тех, кто помешает мне. Я покину Даждьбога однажды. Может быть, завтра, а может, через сто лет. Но только вместе мы не будем. Никогда.

Полна решимости, Морана подходит к Кощею почти вплотную. Он стоит у распахнутой в ночь, где поют сверчки, ставни и глядит на неё с лёгкой полуусмешкой. От него веет свежей тьмой, замогильным холодом и кровью. 

— Морана, — слегка склоняет он голову, но удивлённым не выглядит: как будто ждал, когда она подойдёт. — С праздником.

— Не стоит, — отмахивается Морана. — Я вижу, ты ждал меня. Зачем?

— Ты не счастлива, — замечает Кощей с горечью. — Отчего? Даждьбог хорош собой: силён, крепок, широкоплеч и… Слишком светел, верно?

— Именно так, — кивает Морана, и мимолётная улыбка касается её губ; не желая выдавать себя, Морана разворачивается и смотрит на усыпанное белыми крошками-звёздами полотно небес. — У меня нет выхода, кроме как подчиниться воле отца.

Кощей тоже отворачивается к окну, и его холодная рука накрывает её ладонь, сжимает пальцы крепко, надёжно — и у Мораны всё нутро трепещет, а тьма кажется теплее, ласковее света.

— Отчего же выхода нет? — щурится он смешливо. — Коли пожелаешь — похищу тебя, утащу в Навь, куда ты так отчаянно просилась.

Мимо проходит Перун, и его взгляд из-под густых бровей грозен и воинственен. Кощей разжимает руку, Морана прикладывает ладонь к груди — и замирает на мгновение в раздумьях. Слишком искусительно, слишком сладко — слишком заветно звучит всё то, что он обещает. 

— Кто ты? — хмурится Морана, и в голосе её звеняще посвистывает вьюга.

— Я? Я — Смерть. Я правая рука Чернобога, — Кощей распаляется, голос его звучит опьянело, в глазах разгораются молнии. — Я его повелитель. Я держу в руке всё сущее стихийное зло. Я контролирую каждый его шаг, каждый его помысел. Я правлю Навью. Все жертвы ему — мне. Все его силы — мои.

— Почему же я должна верить твоим словам?

— Потому что ты хочешь этого, Мара.

Усмехнувшись, Кощей вкладывает в её руки свой кубок с вином и уходит неслышно и незаметно, растворяясь в сумраке дверного проёма.

Морана делает глоток. Вино горечью пощипывает кончик языка и живительной силой проносится по разгорячённому, утомлённому долгим празднеством и роскошными одеждами, телу. Поболтав вино в кубке, Морана оборачивается к окну.

Мрачная худощавая фигура поправляет меховую накидку на плече и, лихо вскочив на коня, уносится прочь. В густой воздух долгой летней ночи слышится глухой перестук костей. Морана делает ещё глоток.

Её хочется верить словам Кощеевым, хочется вскочить на коня и так же смело, отчаянно, под перестук костей мёртвых, под завывание волкодлаков, раствориться в тенях, остаться в Нави — царстве, в котором она не была, но с которым теперь тесно связана.

Грохочет бряцаньем металла хохот дружины Даждьбожьей, и Морана закатывает глаза: а пуще всего жаждет она избавиться от оков нежеланного брака.

И Кощей может ей в этом помочь, если не убоится. «Вещать-то все мастера, — усмехается уголком губ Морана, исподлобья наблюдая за затихающим празднеством. — А ты возьми да увези».

Морана допивает вино залпом и утирает неосторожную каплю краешком рукава — смывает с губ масляные и жгучие поцелуи Даждьбожьи.