Метка: постапокалипсис

  • Лея Шепард — член Совета Цитадели

    Лея Шепард — член Совета Цитадели

    2188, Цитадель

    — Я не политик, — скромно улыбается Лея и, размешав стеклянной трубочкой шарики в коктейле, отворачивается к панорамному окну.

    Болтающаяся на околоземной орбите, Цитадель восстанавливается медленно, как и весь мир. Восстающая из праха и пепла Тессия высылает обнаруженные чертежи, схемы, записи протеан Совету Цитадели, а Лиара и Явик переводят их, горячо ругаясь в процессе.

    От былой Цитадели остался только скелет — мятый корпус с рассыпавшимися зданиями, перепутанными улицами, сгоревшими растениями, битыми стёклами, — на который теперь по-новому натягивают корпус. Металлические ударопрочные листы, трубы терморегуляции, системы климат-контроля — они не те же, что были до Жатвы, однако работают не хуже протеанских.

    Может быть, когда реконструкция завершится, когда станцию откроют, её никто не назовёт Цитаделью, но пока думать так — привычнее.

    Полуорганические останки Жнецов идут на переработку: кварианцы, мастера создавать всё из ничего в космическом вакууме, разбирают их на трубочки, конечности, челюсти — на запчасти, чтобы восстановить разрушившиеся кольца в ядрах ретранслятора, починить поломанные корабли.

    По камню, по клумбе, по зданию, на осколках, обломках, из пепла воссоздаётся былое величие — раскрываются лепестки Цитадели, и губы Леи трогает улыбка:

    — Я и не подумала, что все так быстро воспрянут.

    Она сидит за столиком у панорамного окна на последнем этаже самого первого небоскрёба обновлённой Цитадели и потягивает через трубочку бабл-ти по рецепту с Тессии, пока под ногами расстилается живой, сияющий, цветущий мир — сегодня по графику имитация экосистемы Земли.

    — Все воспряли, потому что с нами всегда были вы, Шепард, — вкрадчиво произносит посол Тессии, поглаживая ручку кружки перед собой. — Кто знает, что стало бы с миром, если бы не стало вас.

    — Не переоценивайте мои способности, — усмехается уголком губ Лея и покачивает головой. — Я всего лишь солдат своей планеты. И всё, что я делала, было ради Земли.

    — Советник Тевос знала, что вы так скажете, и просила передать, что все члены Совета Цитадели беспокоятся в первую очередь о благополучии своей планеты. Но от себя хочу добавить, что вы ошибаетесь. Вы отправились на Тессию, захваченную Жнецами, вы вернули кварианцам Раннох, вы… — азари понижает голос. — Вы даже сумели положить конец вражде турианцев, саларианцев и кроганов, хотя, признаюсь, в некоторых кругах, делали ставки против вас.

    Лея болезненно морщится и потирает висок: восхищение посла отдаётся холодком вдоль позвоночника и тонким уколом под сердцем. Едва ли обман кроганов был дипломатически верным решением, однако саларианские учёные для строительства Горна были гораздо нужнее воинов, а о том, что случится потом, Лея не думала. Она не думала, что «потом» однажды настанет.

    Однако оно настало.

     Лея обнимает стакан обеими руками, чтобы не выдать дрожь в пальцах, и покачивает головой:

    — Я всего лишь человек. И ошибаюсь чаще, чем мне хотелось бы.

    — А кто нет, Шепард? — азари посмеивается и, откинувшись на спинку стула, обводит ладонью пространство. — Но всё это есть у нас благодаря вам. Подумайте, вам удалось сплотить все планеты перед лицом опасности. Сделать то, что не удавалось цивилизациям более развитым, чем наши! Это ли не признак выдающихся дипломатических способностей?

    — И всё-таки мой ответ: нет, — твёрдо отвечает Лея и поднимается из-за стола. — Передайте Советникам, что я благодарна за предложение, но на эту должность им следует поискать кого-нибудь более… Соответствующего.

    В голове шумит, бедро простреливает болью, перед глазами на мгновение темнеет — импланты не те, что использовались на «Лазаре», всё ещё приживаются и иногда шалят, — Лея хватается за спинку стула и рвано выдыхает. Посол Тессии поднимается из-за стола и подходит к ней вплотную. Её большие глаза завораживающе сияют лиловым, но в них нет и толики той мудрости и рассудительности, что у Лиары. «Она совсем молодая, — озаряет Лею. — И это задание — шанс проявить себя как дипломат. Жаль, я не могу ей помочь».

    — Послушай, Шепард, — заговаривает азари, и в голосе её нет былой елейности. — Ты серьёзно хочешь оставить всё, что ты сделала, на растерзание коршунам? Хочешь, чтобы они прибрали к рукам власть и за пару лет от былого мира ничего не осталось?

    — Как раз наоборот, — выдавливает сквозь зубы Лея и расправляет плечи. — Я хочу, чтобы это попало в хорошие руки. А мои по локоть в крови.

    Лея поправляет рукава рашгарда и уходит, прихрамывая на правую ногу. Зеркальные двери учтиво разъезжаются в стороны: Лея успевает лишь краем глаза выхватить свой размытый, помятый и совершенно не торжественный силуэт и замечает, что посол Тессии активирует инструментрон. Что бы она ни сообщила Советникам, как бы они ни пытались её соблазнить местом в Совете, Лея Шепард постарается убедить их, что это плохая идея.

    Лифт несёт её на двенадцать этажей вниз — в апартаменты, выделенные им, два года приписанным к «Нормандии», без прописки, без дома, без пристани, решением Совета Цитадели. Перед глазами неоновыми водопадами проносятся рекламные баннеры, вывески, объявления, сливаясь в одну бесконечную разноцветную ленту, так похожую на мерцание космоса, волнами облизывающего несущуюся на всех скоростях «Нормандию».

    Касанием ладони Лея деактивирует замок. Подмигнув зелёным огоньком, дверь пищит и распахивается совсем по-родному, как на «Нормандии». В апартаментах приятно пахнет морским бризом, в динамиках под потолком шуршит дождь, а проекция бросает на окна несуществующие капли. С протяжным стоном, вцепившись в поручень у двери, Лея стягивает кроссовки с ортопедической подошвой, бросает их рядом со стойкой для тростей и блаженно прикрывает глаза. Под босыми ногами пол тёплый, как песок на берегу океана на южных пляжах Земли.

    За прошлый год они посетили все пляжи, какие только могли, оставив в стороне службу, войну и геройство.

    Страницы: 1 2 3

  • Живое не подчиняется закону энтропии

    На базе было холодно, как на глубине Ада, пускай Дэйв и не хотел признавать это сравнение, и выходить курить приходилось практически ежечасно — а запас сигарет необратимо истощался. Как, впрочем, и топливо для зажигалок. Элисон тихо задвинула за собой тяжёлую дверь в лабораторию и дважды свернула по тёмному коридору к вытяжке. Электричество в коридорах они вырубили через месяц, после налёта.

    Количество шагов до места курения Элисон знала наизусть.

    Колёсико зажигалки щёлкнуло, неохотно высекая крохотную искру. Элисон на мгновение затаила дыхание — отсыревшая сигарета зажглась. Густой тяжёлый дым почти привычно зацарапал горло: личные запасы «Silk Cut» закончились почти сразу, пришлось перейти на солдатские пайковые сигареты, к которым так и не удалось привыкнуть, а впереди маячила перспектива самокруток — трубки мира, как шутил Дэйв, выбираясь покурить к Элисон.

    Как сейчас, например.

    Элисон услышала его неровные, чуть подпрыгивающие шаги ещё в начале поворота, и когда Дэйв оказался в паре шагов, без слов отвела руку с сигаретой в сторону. Дэйв выхватил сигарету практически на лету и, смачно затянувшись, чеканно выпустил в воздух три кольца.

    Элисон хмыкнула:

    — Понтуешься.

    — А что ещё делать? — в тон ей отозвался Дэйв, возвращая сигарету.

    Элисон коротко затянулась и пожала плечами.

    — А что ты предлагаешь?

    — Ну… Действовать?

    — Действовать? — голос сорвался на полуписк, полусмешок, Элисон торопливо впихнула в пальцы Дэйва сигарету. — Действовать… В каком направлении?

    — Запустить механизм.

    Элисон обернулась и уставилась на Дэйва. Его лицо, слабо освещённое крупицами огонька на кончике догорающей сигареты, не выражало ничего, кроме бесконечной усталости. Элисон понимала: сама изо дня в день у отражения в мутных зеркалах душевых комнат находила новые мимические морщины и седые волосы — новую причину ненавидеть всё это.

    — Странно, — фыркнула Элисон, после короткой затяжки вновь передавая сигарету Дэйву, — мне казалось, из нас двоих у меня должна наблюдаться тяга к смерти как у старого больного животного.

    — Перестань, — хохотнул Дэйв, подталкивая её локтем в плечо, — ты не такая уж и старая. К тому же… Разве смысл не в этом?

    — Смысл? — Элисон мрачно усмехнулась, сделала последнюю затяжку и, затушив сигарету о стену, затолкала окурок за решётку воздуховода: к кучке таких же. Обернулась к Дэйву, с трудом различая его коренастый силуэт. — Я уже не уверена, что он был. Прости.

    В мрачном молчании сумрачного коридора они двинулись обратно, в лабораторию. Рукава пуховиков шуршали, соприкасаясь, единым звуком прокатывалось эхо размеренных твёрдых шагов по выложенным железными плитами коридорам.

    Когда-то именно Элисон заприметила активного, заинтересованного студента в университете, где читала курс факультативных лекций по основам мировоззрения, и предложила ему участие в проекте «Феникс», который — как верила она и все те, кто теперь телами грудился в морозильных камерах-хранилищах — должен был перевернуть представления о мире и сам мир.

    Перевернул. Их — так уж точно.

    Дэйв отодвинул дверь, пропуская Элисон вперёд, в лабораторию. Одна из продолговатых ламп болталась на грани перегорания и паре проводов — иногда истерично мигала зеленоватым больничным светом. Элисон, уже почти не морщась, скинула пуховик на покосившийся стул и подошла к панели управления станцией. Запасной, разумеется — центральный пульт разворотили в период налёта. Дэйв пантерой оказался рядом, уперев смуглые грубые кисти по обе стороны от главного экрана, кивнул на него:

    — Пара движений — и всё закончится.

    Элисон бухнулась на стул, так что его уцелевшие колёсики протестующе скрипнули, и взъерошила волосы.

    — Вот именно: всё. И мы в том числе.

    — Мы? — на губах Дэйва промелькнула нервно-недоверчивая усмешка. — Мы и так скоро закончимся, Элисон.

    Его пальцы крутанули пару датчиков, переключили рычажки, и на главный экран вывелась статистика по базе. Элисон обречённо уперлась кулаками в виски: статистика была удручающей, и Дэйву не было нужды всё перечислять. Однако он перечислил.

    Кислородных баллонов оставалось немного; генератор барахлил; половина дверей к выходу были уже заблокированы, и без доступа к главному компьютеру, который был уничтожен, возможность открыть их была маловероятной.

    — То, что мы выжили — это чудо.

    — Хорошее чудо, — скривилась Элисон, закатив глаза, — я выхаживала тебя две недели.

    — Я о том, что мы не поубивали друг друга, не поломали друг друга, не сошли с ума…

    —У нас было дело, — повела плечом Элисон. — Мы должны были восстановить разрушенное.

    — И доделать работу, — нахмурился Дэйв.

    Элисон покосилась на рабочий экран. То там, то здесь на микрокарте Земли мигали красные точки опасности: вооружённые конфликты, эпидемии, разрушения. Задачей проекта «Феникс» было решить все эти проблемы — одним разом. Буквально одним нажатием кнопки.

    — Мы можем связаться с большой землей, сообщить, что мы живы… И тогда…

    Элисон утомлённо помотала головой: она цеплялась за паутинку, за соломинку, пока их кружило в водовороте. Дэйв мягко похлопал её по колену.

    — И тогда всё повторится. Ты этого хочешь?

    На безымянном пальце блеснуло потемневшее золото кольца, Элисон прокрутила его, разгоняя припухлость, и мотнула головой. Вряд ли ей бы хватило выдержки пережить всё ещё раз.

    Страницы: 1 2 3

  • Моя милая пустота

    Анна сегодня в патруле — к счастью, если, конечно, так можно назвать возможность посидеть в комнате, задвинув хлипкую щеколду, и не разговаривать ни с кем, ни на кого не отвлекаться — и в пустой комнате мрачно; в исчерченные морозными узорами стёкла практически не попадает мутный свет уличных фонарей. Хоуп допивает очередную чашку облепихового чая (правда, тепло не обволакивает, как обещает круглый почерк на крафтовой бумаге, просто в горле перестаёт першить), с тихим стуком возвращает её на поднос и захлопывает «Книгу Апокалипсиса».

    Безнадёжно.

    Ей снова необходимо знание (и не-знание) Каина, чтобы понять, за что цепляться дальше, где она видит больше него (хорошо бы ещё выяснить, почему), и мимоходом разгадать его загадку.

    Все вокруг — сплошные загадки. Но самая главная, пожалуй, она.

    Хоуп посмеивается, откидываясь на подушку, и глядит на голубоватые прямоугольные отсветы на потолке с тёмными трещинами и изящной лепниной. Они двигаются, сменяются, перемигиваются, как чёрно-белые клавиши под тонкими бледными пальцами с бурыми разводами въевшейся крови.

    И звучит орган…

    Хоуп прикрывает глаза.

    И уже ничего не слышит.

    Хоуп ничего не снится: ни железная дорога, уходящая вдаль; ни старая детская площадка в тумане; ни лабиринт коридоров; ни полыхающие алой кровью глаза в густой черноте. Хоуп не спит — опускается в пустоту, как в горячую ванну. Отпускает сознание, беспрестанно терзаемое вопросами настоящего, будущего — и прошлой себя, расслабляет пальцы, все в чёрно-синих чернильных пятнышках — и как будто бы выключается. А большего ей и не нужно.

    Хоуп не нужны цветные сны и воспоминания, похожие на картинки из старых книг, яркие, симпатичные и ненастоящие. Хоуп не нужны мелодии, голоса и смех, звонкие и раздражающие, как сигналы автомобилей, как звон давно умолкших семафоров. Хоуп не нужны краски лета и цветы, когда вокруг — стужа.

    В пустоте нет ничего — этим и спасается Хоуп. Она бы сказала, что в этом радость — но радости нет; как нет ни печали, ни вины, ни удивления. Только холодное любопытство, покалывающее раздражение и спокойствие заледеневшей глади озера.

    Пустоту взрывает грохот щеколды, и Хоуп, не открывая глаза, хватается за нож для писем, стащенный из монастыря во время очередного поиска материалов для перевода. Если узнает Дмитрий — ей придётся несладко, хотя вряд ли он способен придумать что-то изощрённее пистолета в лоб и уж точно не страшнее перерезанной глотки. Хоуп приподнимается на локтях и спросонья хрипит:

    — Кто здесь?

    — Открывай, Хоуп.

    Грег. Ну конечно, нашли, кого оставить стеречь поместье. И её. Хоуп раздражённо морщится, потирая переносицу, возвращает нож под матрац и, взъерошив и без того небрежный хвостик, нарочито громко шаркает к двери. Накрывает пальцами щеколду — но открывать не спешит.

    — А не боишься? — ехидно посмеивается она, а фантомная хватка Дмитрия вдруг начинает тянуть запястье. — Говорят, это я Амира убила.

    — Не переживай, Хоуп, я всегда начеку.

    Хоуп даже через дверь видит его обаятельный оскал, и губы невольно расплываются в ответной ухмылке. Лёгким нажатием на щеколду она открывает дверь и кивком головы разрешает пройти. Грег осторожно переступает порог и оглядывается — оценивает обстановку, а Хоуп, не забыв запереться, невозмутимо забирается с ногами обратно на кровать. Грег присаживается неподалеку, на край кровати, и смотрит на неё искоса. Крупный, высокий, он всё стремится опуститься на уровень её глаз, и Хоуп недовольно поскрипывает зубами: Дмитрий с Анной хотя бы не притворяются, что им не безразличен её комфорт, а Грег…

    Грег потерял друга — напоминает себе Хоуп, — правда, это вряд ли способно что-то исправить.

    — Признаки заражения, прячущихся отродий или планируемого побега не найдены? — едко начинает разговор она, поглаживая обложку «Книги Апокалипсиса».

    — Давно она у тебя? — хмурится Грег, начисто игнорируя вопрос.

    — Вопросом на вопрос? Серьёзно? — вскидывает бровь Хоуп, но почему-то, не в силах противиться внимательному тёмному взгляду, отвечает: — С того самого вечера. С Амиром.

    — Думаешь, охотились за ней? Поэтому к тебе пытались ломиться?

    — А мне положено думать?

    Хоуп бросает на Грега сердитый колючий взгляд: пусть не думает, что она забыла, как он первый среди всех кинулся допрашивать её о пропаже Ника, пусть не думает, что она в тот момент не почувствовала что-то вроде… Разочарования?

    Грег смотрит внимательно и открыто, и Хоуп раздражённо мотает головой.

    — Мне кажется, или ты затаила обиду? Ну, на наш фокус с амиталом натрия.

    — Фокус? — с губ срывается смешок, нервный, неровный, как надрыв струны. — Ну и как? Понравилось шоу?

    — Хоуп, пойми. Я… Мы тебя совсем не знаем. У Дмитрия, может, и есть какие-то данные, но он ведь не делится ими, — Грег запускает пятерню в волосы и растягивается корпусом в изножье кровати, поглядывая на неё снизу вверх приручённым котом. — А ты столько всего знаешь. Знаешь о «Книге Апокалипсиса», о зиме, о «Сибири», о железной дороге и Нике…

    — Мне кажется, мы уже говорили об этом, — отрывисто перебивает его Хоуп.

    Сверху вниз Грег кажется беззащитным: тёплый мягкий взгляд выдаёт за грудой мышц… Человека?

    И перед Хоуп вдруг, как слово за словом открывается текст при правильно подобранных шифре, знаках, языке, разворачивается душа Грега. За постоянным набором массы и мышц — страх оказаться бессильным перед отродьями, бессмертными, не защитить кого-то; за весёлой усмешкой — горечь потерь; за внимательным тёплым взглядом — поиски подтверждения надежде…

    Которую она сама ему и дала.

    Хоуп неровно дёргается, как от выстрела, и спешит опустить глаза.

    — Мне приснилось, — сглотнув, шепчет она, сгибая-разгибая страницы блокнота; не видит, но чувствует, как приподнимается Грег. — Железная дорога и Ник. Он просил сказать тебе, и я сказала.

    — Почему ты соврала?

    — Не сказала всей правды, — уклоняется Хоуп и рассеянно накручивает на палец безжизненный — обесцвеченный в полевых условиях, чтобы не было напоминания о себе прежней — локон. — Вокруг меня и так аура подозрения. Это было бы ещё странней.

    — Что ж… — Грег вздыхает, и его жёсткая ладонь накрывает мелко подрагивающие над страницей блокнота пальцы. — Спасибо за честность, Хоуп. Может быть, я и правда где-то перегнул палку. Как думаешь, Ник всё-таки может быть жив? Даже после монаха?

    — Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate1, — вполголоса цитирует она, несмело поднимая на Грега взгляд, а онемевшие пальцы цепляются за его ладонь, как за опору.

    Комната, и без того мутная в сумраке ледяной сибирской ночи, дрожит пеленой тумана, и что-то забыто чешется в пазухах, покалывает в уголках глаз. Это не аллергия на пыль — это что-то иное.

    Что-то, чему не должно быть места здесь и сейчас, в этой новой жизни с чистого листа.

    — Уходи, Грег, — сипит Хоуп, чувствуя, как к горлу подступает предательский ком. — Я хочу ещё поработать.

    Хоуп вырывает руку из его хватки и, почти разрывая страницы, находит в блокноте заметки. Грег довольно усмехается уголком губ, как если бы всё же успел прочитать искреннее смятение на её лице от накрывших лавиной ощущений, хлопает по ладони и уходит, прикрывая дверь.

    Хоуп сидит ещё какое-то время на кровати, таращась в пустоту перед собой, которую совсем недавно занимал Грег. И она почему-то не успокаивает — травит душу, заставляя неприятно тянуть что-то под рёбрами. Хоуп мутит. Она сползает с кровати, на неверных ногах подбирается к двери, защёлкивает щеколду — и тут же падает бесполезной грудой мяса и костей, едва не срывая ручку двери.

    Хоуп трясёт — лихорадит! — но отнюдь не от холода. От жара, расползающегося по телу царапающими нитями сочувствия, горечи, понимания. На мгновение Хоуп закрывает лицо ладонями, а отнимает их уже насквозь мокрыми от едких, разъедающих обветренную шелушащуюся кожу слёз. Хоуп упирается затылком в дверь, жмурится до боли и беззвучно бормочет слова колыбельной, всплывшие откуда-то из небытия.

    «Делайте со мной, что хотите, — думает Хоуп. — Только не трогайте мою милую пустоту. Только не заставляйте чувствовать».

    Потому что когда ты ничего не чувствуешь — тебе и терять нечего.

    1. (итал.) «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — надпись, выгравированная на вратах в Ад согласно «Божественной комедии» Данте Алигьери ↩︎