Особняк на окраине Стамбула казался совсем нежилым: пустым и тихим, как склеп, как и любой замок, который выбирал Влад. Только теперь эта тишина совсем не пугала, не царапала тревожными ледяными мурашками нежную кожу — успокаивала. И чтобы не потревожить её, Лайя даже осторожно сняла на пороге комнаты удобные босоножки с серебряными нитями, под стать подаренному Мехмедом платью, и через плечо глянула на Лео.

Едва они прибыли в особняк, Влад небрежным взмахом предложил им располагаться, а сам уединился с Ноэ в своей спальне. Вот только располагаться было нечем: все вещи остались у Сойданов. Лайя беспомощно улыбнулась Лео, усаживаясь на кровати. Он запустил пятерню в лохматые кудри: не знал, что и сказать.

Громкий звук сообщения эхом прокатился под потолком комнаты. Лайя испуганно вздрогнула. Воздушный шлейф, надорванный у подола на мероприятии и по пути в особняк, печально затрещал в кулаках. Лео едва глянул на экран и присел на корточки перед Лайей с мягкой улыбкой.

— Ну ты чего?

— О чём ты? — Лайя осторожно выпутала ногти из сеточки шлейфа и погладила колени. — Ничего сверхъестественного ведь не произошло. Просто… Просто меня только что выиграли в шахматы.

— Лайя…

Она вздрогнула, когда Лео бережно накрыл ладонями её пальцы, и только теперь поняла, что продрогла до костей. Лео задумчиво поправил большим пальцем тонкий браслет на её запястье и, сощурившись, подмигнул с усмешкой, лучом солнца коснувшейся лица. Лайя несмело улыбнулась и качнула головой.

— Я даже не знаю, что делать дальше…

Она сильнее сжала дрожащие пальцы. Лео поднялся и скинул свой пиджак ей на колени.

— Держи, накинь, а то ты вся светишься. Я договорился встретиться с Эзелем на нейтральной территории. Эльчин обещалась помочь с твоими вещами.

Лайя поспешно отстегнула порядком утомивший её шлейф, больше напоминавший тонкую изысканную паутину, в которой так легко запутаться, и послушно накинула пиджак на плечи.

— Ну как?

— Теплее.

— Так-то лучше, — с удовлетворённой усмешкой Лео приблизился к Лайе и легонько щёлкнул по носу: — Не вешай нос. Теперь всё будет, как обычно.

«Как обычно…» — эхом отдалось в сознании Лайи вместе с глухим стуком удаляющихся шагов Лео. Скользнув ладонью по шее, где всё ещё перекатывались два крохотных круглешка шрама, Лайя плотнее закуталась в пиджак, казавшийся сейчас надёжней кольчугой, и на носочках подобралась к окну. Сквозь мутное от дождевых разводов стекло и пышную зелень буйно цветущей растительности, заставившей узенький подоконник, Лайя увидела, как Лео стремительным твёрдым шагом покидает маленький двор. У самой калитки он обернулся и махнул рукой. Едва ли увидел её — скорее почувствовал. Лайя несмело махнула рукой в ответ.

В ответ на её движение вдруг с грохотом распахнулась форточка. С подвыванием скрипнули петли, и в комнату ворвался ветер с Босфора. Гордый и своенравный, он дёрнул подол платья, болючим холодом скользнул по босым ногам и закинул волосы на плечо совершенно человеческим жестом.

Как шехзаде Мехмед столетия назад путался пальцами в волосах Лале, горячим дыханием опаляя кожу.

Как Мехмед Сойдан накануне, стоя за её спиной и обжигая алчным взглядом случайно обнажившуюся шею, помогал ей совладать с распущенными волосами.

От воспоминаний в и без того не обжитой комнатке стало совсем неуютно. Лайя попятилась и, вцепившись в пиджак Лео, как в щит и волшебную ниточку, ведущую вон из лабиринта, выбежала из комнаты по лестнице вниз.

Ей нужно было увидеть Влада.

В особняке было непривычно пусто: не было даже прислуги, которая в прошлых замках сновала незаметными, молчаливыми тенями, хранящими сотни хозяйских тайн. От этого стук сердца вбивался в виски до монотонной боли, сливающейся в одну мысль: «Это был мираж…»

Лайя заглядывала в распахнутые двери, просовывалась в комнату за комнатой, так что у неё кружилась голова, а небольшой с виду особняк ощущался настоящим дворцом.

Ей нужно было увидеть Влада, услышать его голос, сказать ему столько всего, что она не успела сказать две недели назад. Прикоснуться…

Очередная ручка обожгла ладонь металлическим холодом, но Лайя не успела её повернуть: из-за двери послышались приглушённо вибрирующие голоса.

— В конце концов, главное, что всё вышло как нельзя лучше. Правда? Королева снова со своим королём, пускай и не во дворце. Пускай и король не может развернуть свою силу…

Лайя осторожно отпустила дверную ручку. Та даже не звякнула, а если и звякнула, то этот жалкий звук потонул в грозно вибрирующем голосе Влада, от которого мурашки застыли на коже:

— Я спросил: чья это была идея. Эвана?

Ноэ надтреснуто рассмеялся, и Лайя нахмурилась: она успела узнать Ноэ достаточно, чтобы понять, что эта иллюзия веселья просто отвратительна. Он даже не старался скрыть тревогу. Или, может быть, вовсе не хотел скрывать.

— Ты же там был! Сам видел. Смышлёный мальчишка попался.

— Ноэ!

— Ну допустим… Его кто-то легонько подтолкнул к этой мысли…

— Что ты сделал, Ноэ?

Что-то грохотнуло в комнате, Лайя прикусила палец, размышляя, стоит ли вмешиваться или хоть раз следует позволить двум стихиям разобраться самостоятельно. Снова зазвучал голос Ноэ, на этот раз не задиристо-насмешливый, не саркастичный и даже не ворчливый — гордый. Таким голосом признают вину, соглашаются с приговорами — таким голосом приговоры выносят.

— То, что забыли сделать вы. Дал Лайе право выбирать.

В горле задребезжало, хрустально и колко, до слёз в уголках глаз. Право выбирать… С тех пор, как ей предложили стать владелицей картин, она и забыла о том, что такое право у неё существовало. Её похищали, передавали, спасали, оберегали, запирали, приглашали, оставляли на ужины — разыгрывали, как какую-то вещицу. Сосуд. Драгоценный, красивый, бездушный.

Если бы Лайе дали право выбирать, она бы… Она…

Лайя покачала головой и в изнеможении прислонилась виском к двери. Она слишком давно, безнадёжно глубоко тонула в этих кипящих тьмой и тайнами водах, буйных, как воды Босфора, так что и позабыла, как выглядит земля.

Если бы ей дали право выбирать, её бы не разыгрывали в шахматы. «Хотя это же Ноэ, — устало приподняла уголки губ Лайя, смиряясь с участью быть разыгранной. — Мог бы предложить хотя бы шашки…» И поскуливая, рассмеялась в прикушенный до тупой боли палец.

Вместе с ней рассмеялся Влад, и от этого смеха Лайя перестала дышать. Не так, как обычно: затаила дыхание от восторга, разглядывая редкие искорки веселья, как брызги солнца, в вечно ледяных глазах — задержала дыхание от страха, лишь бы оказаться незамечнной, лишь бы переждать вскипевшую в венах Влада бурю. Смех показался валом ледяной воды, разбившейся об острые камни.

— О каком праве выбирать ты говоришь? Она за вечер не произнесла ни слова.

— Можно подумать, вы бы её послушали.

Ноэ фыркнул это в сторону, почти вполголоса, однако намереваясь быть услышанным. И его услышали — в ужасе задрожали, застонали стены особняка.

— Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты подбил меня разыграть её в шахматы! А теперь обвиняешь в том, что я не забрал бы её, если бы она сказала хоть одно слово. Одно слово. Одно только её слово — и я разнёс бы в щепки этот Стамбул. Развеял пылью по ветру крепость, прахом…

— И тем не менее ты охотно согласился, — едко отметил Ноэ. — И правильно. Твоя слепая ярость — причина, по которой я подтолкнул Эвана к этой затее.

Лайя не дышала. Впитывала каждое слово Влада, грозовым грохотом раскатывавшееся по особняку, и не могла поверить, что ради неё можно разрушать города и жизни. Не могла поверить, что это говорит Влад. Влад, который так боялся причинить ей боль, напугать её, готов был по одному её слову начать войну.

Но даже не спросил.

Влад медленно шумно выдохнул. Тяжёлые шаги прогремели совсем рядом с дверью, и Лайя метнулась в сторону, к холодной шершавой стене.

— Что ж, я понял твою идею. Шахматы — игра королей. Но Мехмед тоже не глуп. Если это действительно он, он был владыкой, неплохим стратегом…

Ноэ хохотнул:

— Кажется, ты пропустил главное, Влад. Ты пропустил первую часть.

Наверное, Влад в немом удивлении взглянул на друга, а Лайю пронзила догадка, острая, колкая, болезненная, за секунду до вкрадчивого ответа Ноэ:

— Я. Дал. Лайе. Право. Выбирать.

Влад молчал. Лайя тяжело и глубоко дышала.

Медленно до них доходил смысл сказанного — сотворённого Ноэ. И это было подобно погружению в полный кипящей воды котёл.

— А ты думал, вы в шахматы играли? — Ноэ рассмеялся совсем демонически. — Нет! Вы колесо Фортуны крутили. А Фортуной была Лайя.

Влад взметнулся:

— Как ты мог!

— Мог что? Не позволить тебе разрушить Стамбул до основания? Лучше бы вы там обнажили мечи и свою сущность заодно? По-твоему это было бы лучше?

— Я сумел бы сдержаться.

— Да ну. А если бы победил Мехмед?

— Да. А если бы он сейчас победил?

— Ты не понял? Исход игры решала Лайя. Только её желание…

Ноэ осёкся, очевидно, ошарашенный догадкой так же, как и оцепеневшая, вжавшаяся в стену от разбушевавшихся внутри эмоций, Лайя.

Пока она стояла, скрестив все пальцы и моля всех известных богов об удаче вновь оказаться рядом с Владом, вновь прикоснуться к нему, просто хотя бы посмотреть ему в глаза и увидеть в них своё отражение, пока Ноэ дурманил всех своими фокусами, Влад математически просчитывал стратегию её завоевания. Так завоёвывают не женщин — крепости, трофеи, статуи древних богинь.

— Ты ей не веришь, — Ноэ хохотнул. — Ты, убеждавший и убедивший меня, что она лучшая и светлейшая из душ, лучшая из людей… Не веришь той, кого любишь.

— Замолчи.

— Нет. Ты серьёзно думаешь, что она выбрала бы не тебя?

— Заткнись, Ноэ, иначе проверишь на крепость стены этого особняка.

Дверь распахнулась с неожиданной лёгкостью и грохотом. Влад, взъерошенный, сверкавший налитыми яростью и кровью глазами, за горло вжимал Ноэ в стену, а тот и не сопротивлялся толком. Только взгляд широко распахнутых глаз растерянно метался то в одну, то в другую сторону. Тёмные вены на бледных руках Влада вздулись вскипающей тьмой.

— Влад, не надо! — крикнула Лайя, как кричала и прежде.

Он даже не взглянул на неё. Только бросил сквозь зубы:

— Уйди, Лале.

Такое знакомое, почти ставшее близким, но совершенно чужое имя кнутом стегануло меж рёбер. Лайя отшатнулась, пиджак упал под ноги. Теперь в нём не было надобности. В груди засвербел странный жар, словно бы она проглотила жидкий огонь и сама стала отчаянно яростным пламенем. Лайя шагнула в комнату, приблизилась к Владу вплотную и накрыла ладонью запястье.

— Я Лайя! — процедила она сквозь зубы, перехватывая взгляд помутневших от гнева глаз. — И я никуда не уйду!

Тьма вздыбилась, столкнувшись с пламенем. Влада скрутила боль. Он дёрнулся, разжимая хватку, и рухнул на колени. Ноэ устоял, вцепившись в стену пальцами.

— Так вот, в чём дело, — хрипло выдохнул он, поправив галстук.

Влад сдавил переносицу, помотал головой и поднял голову на Лайю.

— В чём?

Лайе стало больно. Она моргнула раз, другой — комната подёрнулась мутной пеленой — и повторила тише, так что слова горечью растеклись на языке:

— Я не Лале. Я Лайя.

Влад озадаченно потирал лоб, словно бы не понимал разницы между этими, такими похожими, именами, словно бы не видел, что перед ним не Лале — Лайя.

— Я Лайя, слышишь, Влад? Лайя.

Тёплая мягкая рука успокаивающе скользнула по покрывшемуся холодными мурашками плечу.

— Ты дрожишь, человеческий детеныш, — неровно усмехнулся Ноэ и, отряхнув пиджак Лео, накрыл им Лайю. — Подслушивать вообще-то нехорошо. Но спасибо.

Лайя безмолвно вцепилась дрожащими пальцами в его ладонь, задерживая на своих плечах, на пиджаке Лео — в попытке уцепиться за какие-то остатки здравомыслия в этом круговороте мыслей и эмоций. Влад всё ещё сидел на полу, тяжело дыша, и потирал запястье: кажется, сегодня свет оказался сильнее. Ноэ не двинулся с места. Застыл, ободряюще сжимая её плечи. Лайя шмыгнула.

— Ну-ну, Бэ-эмби, — Ноэ погладил её по плечам. — Всё уже позади.

— Нет, — опустила голову Лайя.

Пальцы дёрнулись в воздухе, желая вытянуться навстречу Владу, помочь ему подняться, скользнуть по его лицу, такому нежному и родному. Лайя сжала руку в кулак.

— Если ты хочешь меня ударить, то только не по лицу. В Тёмном мире… Не поймут, — хохотнул Ноэ, опасливо отступая на полшага. — К тому же, я и так уже задержался, если меня поймают на горячем… То я уже не вырвусь к вам.

Ноэ лёгким бризом метнулся от Лайи к двери. Лайя обернулась, покусав губу. На языке крутилось столько вопросов, но Ноэ лишь качнул головой:

— Боюсь, тут я вам не помощник. Ты явно знаешь больше, чем я.

Хлопнула форточка. Лайя вздрогнула, глянула через плечо, а когда обернулась, Ноэ уже исчез. И дверь была плотно закрыта.

Лайя прикрыла глаза, крепко сжала и медленно разжала кулаки, пуская под кожей бережно покалывающий жар. Кровь пульсировала в проступивших голубоватых венах, стучала в виски, сердце с силой ударялось о рёбра. Ноэ был прав: не он был с Владом, когда тот видел, как Лале в подарках от шехзаде Мехмеда приходила целоваться к нему; не он был с Владом, когда Лале позволяла шехзаде одевать её шею в ожерелье из жгучих поцелуев; не он был с Владом, когда они с Лале играли помолвку под аркой из ивы и светлячков, а потом её называли султаншей…

Не Ноэ был с Владом. Но и не Лайя.

— Влад, — она обернулась и протянула ему ладонь. — Мне кажется, пришла пора поговорить?

Влад коротко мотнул головой, отказываясь не то от разговора, не то от её руки, и поднялся сам. Лайя в смятении сунула руки подмышки.

Конечно, он не станет об этом говорить. Это ниже его гордости и чести.

Конечно, он не хочет об этом говорить. Это прошлое, за которое он ещё цепляется.

Конечно, он не сможет об этом говорить. Это ведь его боль.

Они стояли друг напротив друга, смотрели друг другу в глаза и молчали. Так было уже сотни раз, но казалось, что если они ещё немного промолчат, то больше никогда уже не будет. Лайе казалось, что впервые взгляд Влада полон не нежности, не восхищения, не слепого вожделения и даже не ужаса от того, что он сотворил. Лёд голубых глаз треснул — там была боль, глубокая, тёмная боль, и вина.

От распахнутой форточки в комнате стало холоднее, Лайя сжалась, а Влад остался стоять, пряча руки в карманах, как неколебимая каменная глыба.

— Влад…

— Ла…йя.

Обращения сорвались с губ одновременно. Они вместе сделали шаг навстречу.

— Я не могу.

Влад поморщился, сжимая переносицу, и в этом признании Лайе удалось считать и усталость от удержания тьмы (она обязательно спросит о том, как он вернулся в сознание и человеческих облик, но позже), и сковывающие его цепи подписанного кровью договора, и травянистую горечь воспоминаний.

— Я знаю.

Лайя ответила в тон ему в надежде, что Влад тоже поймёт чуть больше, чем сказано.

Она знает о том, что по договору он не имеет права делиться с кем-то радостями и печалями о своих друзьях; знает, что он отвык от того, что его кто-то, кроме Ноэ, понимает; догадывается, что Лале предала его, пусть и случайно, пусть и сожалела об этом, пусть потом и предавала Мехмеда…

Влад понял и присел на край кровати, застеленной накрахмаленными белыми простынями без единой складки и плотным пёстрым покрывалом. Лайя неуверенно опустилась рядом, пальцами повторяя золотистые узоры на багровой гобеленной ткани.

— Влад, я хочу… Послушай… Мне кажется… Мне начинает казаться, что ты забываешь, где ты сейчас. И что я — это я. Не Лале. Лайя…

— Прости. Мне жаль, что причинил тебе…

— Влад… — Лайя нашла в себе силы сморгнуть накатившие слёзы и посмотреть на него. — Я вовсе не имею в виду, что это запутало меня или… Когда ты появился сегодня на приёме как представитель Румынии, когда я увидела тебя, я с трудом сдержалась, чтобы не кинуться к тебе там же. Я боялась, что ты лишь мираж. И сейчас боюсь, что ты растаешь.

— Не растаю, — улыбка, тронувшая губы Влада, была тонкой и болезненной, как укол иглой. Он костяшками пальцев коснулся очертаний её подбородка. — Знай, что я не видел света, кроме тебя.

Лайя почти не почувствовала холодка, вскользь коснувшегося её кожи, поэтому рискнула: с осторожностью перехватила его запястье и большим пальцем погладила кожу. Влад не дёрнулся — позволил взять себя за руку и чувствовать пульсацию тьмы в сероватых венах.

— Но я не только свет. Понимаешь? Я не сосуд души Лале. Я Лайя. Я не художница, а реставратор. Я выросла не во дворцах, а в маленьком городе. У меня есть мама, сестра. Ты ведь помнишь об этом, правда?

— Помню, — глухо отозвался он, отводя взгляд.

Если бы Лайя не знала, что Влад не умеет лгать — презирает ложь как гнусного змея — то подумала бы, что он лукавит. Может быть, тогда не было бы так больно, не свело бы пальцы судорогой, дрожь не объяла бы всё тело.

Знать, что он помнит, что перед ним не Лале, но всё равно, как в бреду, зовёт её чужим именем, меряет её по чужим поступкам, ждёт от неё чужого голоса, чужого взгляда, было тяжелее, чем думать, что он просто путается в лицах и воспоминаниях.

— Мне больно, Влад, — прошептала Лайя, в который раз глотая слёзы, и крепче сжала его ладонь, чтобы он не отдёрнул. — Мне больно от того, что ты думаешь, что я способна причинить тебе боль.

— Лале…

— Мне больно, что ты судишь обо мне по Лале. — Лайя прижала их руки к груди: пусть почувствует, как отчаянно болезненно бьётся её сердце в рёбра. — Я знаю. Знаю, что сделала Лале.

— Она ненарочно.

— Да. Лале запуталась, и это причинило тебе боль. Она не предала тебя, но и не принадлежала тебе полностью — так, как вы оба мечтали.

Влад выдохнул, запрокидывая голову, будто бы переплетения нитей на обратной стороне балдахина могли ему что-нибудь подсказать. Ладонь плотнее вжималась в ладонь, пальцы цеплялись за пальцы.

— Расскажи, — прохрипел он. — Расскажи, что знаешь.

— Влад…

Лайя дёрнула его за руку, вынуждая посмотреть на неё. Глаза Влада поблескивали от навернувшихся слёз. Лайя закусила губу и с нежностью скользнула костяшками пальцев по виску — так же, как он недавно. Влад посмотрел на неё, потянул их руки на себя и аккуратно коснулся губами тыльной стороны её ладони.

— Пожалуйста.

И Лайя стала рассказывать. Рассказывала, как Лале — по доброте и искреннему любящему сердцу, конечно — простила Мехмеда, углядела в стихах и планах зерно доброты и мудрости. Убеждала, что Лале, в надежде помочь друзьям укрепиться в чужой им Османской Империи, налаживала добрые и тёплые отношения с кузеном. Поделилась, как Лале не сумела вернуть подарок, подобный произведению искусства, как не решилась скрывать его, такой прекрасный, от дарителя. Призналась, как та целовала Мехмеда, пытаясь выставить между ними меч, словно опоенный любовным зельем Тристан. Утешала, что Лале сама себя не любила за тягу к Мехмеду, что жалела об этом, но сама на шее своей затягивала удавку.

Лайя рассказывала, пододвигаясь всё ближе к Владу, и казалось, будто бы стена недоступности, неприкасаемости сейчас тает гораздо быстрее, чем прежде, и каждое прикосновение обжигает их не заклятьем, а искренностью. Влад морщился, с присвистыванием выдыхал сквозь зубы, иногда сжимал её пальцы едва ли не до хруста, но не просил замолчать.

Ему это было нужно, как печальному бывает нужно горькое вино, чтобы залить горе.

Ему это было нужно, как овдовевшему нужны слёзы, чтобы смириться с потерей.

Ему это было нужно, как больному нужна перевязка, чтобы вместо кровавых ран остались рубцы.

И Лайя лечила, как умела. Рассказывала, бережно вскрывая воспалённые рубцы загрубелой одичалой души, в надежде залечить их насовсем, оставить лишь тонкой светлой линией. И хотя понимала, что вряд ли получится — Влада не исцелили века от потери Лале, разве может теперь одна женщина, девчонка по сравнению с ним, помочь ему? — не могла остановиться.

— Я знаю, о чём думала Лале, Влад. Я не знаю, чем всё закончилось, но мне кажется, что ей пришлось… Что бы там ни было, ей пришлось подчиниться правилам игры Османского дворца. Но это не значит, что она этого хотела.

— Нет. Конечно, нет. Я не виню тебя. Её. Никогда не винил. Это Мехмед. Он умел ухаживать так… Его учили ухаживать, обольщать, подкупать, шантажировать. Я всегда был честен. Просто честен. И Лале всегда отвечала тем же. Всегда была честна со мной. Кроме этого.

— Поэтому тебе было ещё больнее.

Влад тяжело выдохнул, опуская голову на сцепленные в замок руки. Лайя осторожно приобняла его и ткнулась лбом в спину. От Влада пахла севером, хвоей и камнем — от этих чуждых Турции запахов в комнате вдруг стало уютнее. Ладони несмело скользнули чуть ниже, к груди, замерли там, где билось (во всяком случае, ещё должно было!) сердце. Достаточно каменное, чтобы уничтожать города, заледенелое, чтобы изощрённо мстить, но слишком хрупкое, чтобы забыть одно предательство и одну женщину.

— Я хотела прийти к тебе, но след твой потеряла, и больше не у кого было спросить, что же с тобою стало¹, — на выдохе, наверняка, коверкая добрую половину румынских слов, зашептала в шею Влада Лайя, прикрыв глаза.

— Я просил — и ты явилась, — нараспев откликнулся Влад, бережно обнимая её руки. — Ты сама пришла, без зова. Счастье ты мне подарила — и не надо мне другого².

— Я люблю, когда читаешь мне румынских поэтов, — прошептала Лайя, всем корпусом прижимаясь к его спине.

— Я люблю, когда ты слушаешь… — в тон ей отозвался он. — Иди ко мне.

Лайя мягко выскользнула из-за спины Влада в его объятия. Он ткнулся носом в макушку и прошептал:

— Ты сама пришла и молча на плечо ко мне склонилась… Ах, за что мне, сам не знаю, от судьбы такая милость!..²

— Влад… — Лайя зажмурилась и выдохнула. — Я никогда не смогу причинить тебе боль, понимаешь?

Влад ничего не сказал.

Они сидели в тишине, слушая отголоски румынских слов, будто бы всё ещё бьющихся в тихом влажном пряном воздухе Стамбула, из последних сил дрожащих в воздухе, как мотыльки в сумерках. Они сидели, прижавшись друг к другу, не сказав ничего о том, что произошло и что будет дальше.

Лайе казалось, что она может сидеть так целую вечность, пока из распахнутого окна не послышался тоненький скрип калитки.

— Лео приехал, — слабо выдохнула она в грудь Владу и неохотно поднялась, поправляя помятое, потрёпанное, пропахшее Турцией (и как будто шехзаде Мехмедом) белое платье. — Пойду, переоденусь.

Влад глянул на неё снизу вверх. И глаза его смотрели совсем не так как прежде. Прежде они скользили сверху вниз и слева направо, словно пытались запечатлеть каждую деталь в Лайе (на самом деле — искали Лале!), теперь же смотрели прямо, и в этом взгляде действительно хотелось раствориться.

— Не надо, — слабо окликнул её он и ухватил за запястье.

Лайя развернулась. Влад, не отводя взгляд ни на миг, медленно коснулся губами её запястья и прошептал, опаляя кожу тёплым дыханием:

— Не уходи, Лайя.

1. Вероника Микле «Я хотела прийти к тебе» (пер. подстрочный) ↩︎
2. Михай Эминеску «Я просил у звёзд высоких» (пер. И. Миримского) ↩︎

В каморке холодно и раздражающе дёргается старая мутная лампа, а незахлопнувшаяся дверь противно поскрипывает петлями, шатаясь туда-сюда. И когда она приоткрывается, всё глохнет в грохоте волн. Хоуп кривится, покусывает губу и раздражённо выцарапывает зигзаги вокруг колец блокнота. Книга не поддаётся.

«Книга Апокалипсиса» иногда кажется таким же живым творением Шепфа, как люди, бессмертные, звери и птицы. Живым и своенравным. Именно поэтому иногда Хоуп может разгадать тайны целых глав за пару часов, а иногда неделю сидит над одним абзацем и пытается понять, куда же отнести этот проклятый символ с точкой наверху, который одинаково похож и не похож на все предыдущие, но от которого зависит толкование всей книги. От которого зависит Спасение!

У Хоуп права на ошибку нет.

Рука двигается жёстче, резче, расчерчивая пустые поля бессмысленными символами, которые её окружают: звёздами, крестами, полумесяцами, цветками камелии… Ручка издаёт предсмертный хрип и прорывает бумагу.

— Проклятье, — рычит Хоуп и швыряет её в сторону двери.

Другой ручки у неё с собой нет. Хоуп прячет руки в карманы широких чёрных штанов, которые нашла в укрытии Ордена, и, с удивлением нащупав там шестигранную деревяшку, извлекает на свет огрызок карандаша. Торжество растягивает губы в усмешке и приятно щекочет в груди: а все говорили, что она ерундой занимается, собирая шмотки везде, где найдёт. Зато у неё есть шанс продолжить работу, а ещё — Хоуп задумчиво колупает едва различимый развод на ляжке — пятен крови на них не видно.

Хоуп морщится, потирает перебинтованный живот, и прикусывает кончик карандаша. Она редко использует карандаши в работе: после того, как «Книга Апокалипсиса» столько раз выскальзывала из её рук, иногда страшно, что и блокнот с заметками попадёт в чужие руки, которые легко исправят карандашные заметки. Но за столько дней ещё никто не покусился на её блокнот, да и — Хоуп, чуть откинувшись на спинку стула, оценивающим взглядом наискосок окидывает надорванную страницу — расшифровать её заметки будет, пожалуй, сложней, чем «Книгу Апокалипсиса».

В приоткрытую дверь стучат.

Хоуп хмурится: Ян обычно заходит без стука, а больше никто и не суётся сюда, в этот негласный кабинет по изучению документов и разгадыванию тайн Ордена и Апокалипсиса. Дверь скрипит и приоткрывается.

— Это значит «можно»? — смешливо спрашивает замерший на пороге Грег.

От неожиданности Хоуп роняет карандаш под стол.

— Заходи, пока тебя дверью не зашибло, — фыркает Хоуп и наклоняется за карандашом.

Дверь наконец-то захлопывается. Хоуп кончиками пальцев касается карандаша, и охает: живот пронзает болью, как будто острие ножа вспарывает тонкий розовый рубец, к горлу подкатывает тошнота. Хоуп жмурится и коротко выдыхает через рот.

— Эй, Хоуп.

Грег оказывается рядом в один прыжок.

— Всё в порядке… — полушёпотом выдыхает Хоуп и растягивает губы в убедительной улыбке.

Грег болезненно морщится и, бесцеремонно обхватив её за плечи, помогает вернуться в вертикальное положение. В его тёмных зрачках Хоуп мерещится своё отражение, гораздо бледнее обычного, выдающее такую будничную ложь. Боль постепенно отступает, Хоуп откидывается на спинку стула и жмурится на дрожащую лампу. Грег поднимает карандаш и, устраиваясь на соседнем стуле, протягивает его Хоуп.

— Спасибо, — улыбается она. — Так ты чего пришёл-то?

— Анна просила передать тебе обезбол, — Грег поочерёдно ныряет в карманы штанов, прежде чем протягивает ей таблетку в серебристой упаковке, отрезанную от блистера.

— Анна? — скептически переспрашивает Хоуп.

Анна бы скорее всего пришла сама, или потребовала бы позвать её, чтобы осмотреть и проконтролировать, как заживает ножевое от Грега. Хоуп руку — ту самую, со шрамом, что так дорога Каину — готова дать на отсечение, что Грег пришёл по своему желанию. И именно поэтому.

У Грега настоящий талант: в пылу ярости причинять Хоуп такую боль, какую не причинял никто из отряда, а потом залечивать её, нежно, бережно и осознанно.

Они толком не разговаривали после того, что случилось в поезде, но Хоуп этого и не нужно. Она видела: все тогда были не в себе. И она — не исключение: иначе не объяснить, почему она бросилась на нож, закрывая собой генерала. А ещё Хоуп знает, что Грег никогда не посмел бы причинить ей боль, поэтому расслабленно откидывается на спинку и прячет карандаш за ухо.

— Ладно, сдаюсь. Я пошёл к Анне, чтобы узнать, где найти тебя. Надеюсь, не помешал.

— Ты сидишь здесь, рядом со мной, и я пока не пытаюсь отбиться. Думаешь, помешал? — хлопает ресницами Хоуп.

Ей безумно нравится поддразнивать Грега: он теряется и смущается, как мальчишка, как не смущался никто, кого она знала когда-либо. В этом, впрочем, Хоуп не уверена, но искренне верит, что Грег действительно исключительный: иначе не объяснить, почему она отодвигает «Книгу Апокалипсиса» и блокнот, всё пространство предоставляя Грегу.

— Я хотел поговорить.

Хоуп кивает, уже предполагая, о чём пойдёт разговор, но Грегу удаётся застать её врасплох. Он вдруг, хрустнув суставами пальцев, хрипит:

— Расскажи мне, как… Умер… Ник.

Хоуп давится воздухом.

— Зачем?

— Я… Думаю о нём. О том, смог бы я что-то исправить… Просто, пожалуйста, расскажи. Только честно. Я же прекрасно понимаю, что Кира упала не просто так, потому что не увидела люк.

— Ты прав, — Хоуп раздражённо расчёсывает шрам. — Это Ник туда её сбросил.

Хоуп накручивает безжизненный посечённый локон на палец, медленно погружаясь в воспоминания.

Она хотела выбрать книгу, потому что ради неё всё затевалось, потому что каждый из отряда готов отдать жизнь за «Книгу Апокалипсиса» и ту, что способен её перевести. Раньше, после того как её допрашивали под препаратом, как держали под замком, это бы ей польстило, но тогда…

Тогда Хоуп вспомнила, какими глазами смотрел на неё отряд, узнавший, что она отдала Пилеону сыворотку.

И ей захотелось спасти Киру. Потому что никому не позволено решать, кому жить, а кому умирать — уж точно не Нику.

Хоуп помнит потные горячие пальцы Киры, выскальзывающие из её руки, помнила её слезы и запах крови, металла и догоревших свечей, витавший там. Помнит тонкие пальцы, сжавшие её лодыжки до синяков. Помнит всколыхнувшуюся в ней ярость — силу, захлестнувшую её с головой.

— Я не хотела его убивать, — мотает головой Хоуп. — Хотела оставить его для вас. А чтобы он не дёргался, сунула его руку в тиски шредера. Знаю, есть другие способы обезвредить противника, но, знаешь, после того как я едва не отрубила себе руку ради того, чтобы спасти и Киру, и книгу, он это заслужил.

Грег напряжённо сопит, а Хоуп складывает руки под грудью. Он хотел правды — и не перенёс бы вранья.

— Что-то пошло не так… — вкрадчиво выдыхает Грег, и невозможно было понять, он поверил Хоуп и просит продолжения, или ищет подвох в её словах.

— Да всё, — Хоуп кривится. — Он попытался вырваться, включил машину, вывихнул руку… Я попыталась ему помочь, а он за это напал на меня. Рядом был пистолет. Я хотела прострелить ему ногу, чтобы далеко не ушёл. Направила дуло в упор в коленку. Но… Пистолет дал осечку.

Хоуп кусает щёку изнутри. После разговора с Каином о её сути, о её сущности, о её силе, после чёрной жидкости, по капле сочащейся из шрама, Хоуп сомневается, что пистолет дал осечку случайно: она стреляла, конечно, не профессионально, но не настолько, чтобы в упор вместо ноги попасть в самое сердце. Ей не жаль Ника — ей жаль, что не удастся его допросить, и не хочется, чтобы кто-то думал, что она убила его нарочно, чтобы на неё снова смотрели с недоверием.

— Каин не врал, когда говорил, что я защищалась. Просто не сказал всей правды. Может, если бы я вырубила его, то он бы сейчас был жив, — пожимает плечами Хоуп. — Но он убил Киру. Я не могла позволить ему просто валяться.

— И решила отрубить ему руку.

— Нет. Просто показать, что он не один тут может играться с людьми.

Грег недоверчиво качает головой и потирает переносицу:

— Хоуп… У меня… В голове не укладывается.

Хоуп поглаживает себя по ляжкам и дёргает плечом:

— Ты просил правду. Вот она. Я не стала бы лгать. Только не тебе.

— Ты странная, Хоуп, — вытянувшись на столе, Грег смотрит на неё и задумчиво почёсывает кончик носа: — В один день ты хладнокровно вредишь Нику за то, что ты чуть было не решила сделать, но бросаешься под нож и рискуешь собой, чтобы защитить генерала.

Хоуп фыркает. Тонкая рана под плотной повязкой опасно натягивается, но обезболивающее Анны уже начало действовать, и у Хоуп получается хохотнуть без сильной боли:

— Генерала? Нет…

Грег озадаченно сдвигает брови к переносице. Хоуп поджимает губы и хочет сползти под стол от того, что не знает, как и сказать. Грег прав: она странная.

Но дело не в том, что она сперва убивает Ника, а потом бросается на нож, пытаясь предотвратить кровавую бойню между генералом и Грегом, хотя прекрасно знает, что в начавшуюся драку лучше не лезть.

Дело в том, что когда она возвышалась над Ником, преисполненная силой, она была пуста: не было боли от гибели Киры, да и ярость уже улеглась, не было ни желания мстить, не было ничего. Только мысль: «Я могу сделать с тобой всё, что хочу!» Но когда она обеими руками сжимала лезвие, вспоровшее кофту и холодком дрожавшее у живота, в Хоуп билась жизнь. Она смотрела в туманные, замутнённые глаза Грега, и внутри неё горячим ключом било чувство — вера. Хоуп знала, что Грег не останется таким, как прежде, если убьёт генерала, и верила, что именно она может его спасти.

Глупее не придумаешь… Так подумала бы Хоуп, которая очнулась в Роткове, почти не помнящей себя, ледяной и подозрительной. Но сейчас Хоуп сидит рядом с Грегом, поглаживая повязки на животе, и ей кажется, что поступка, лучшего, чем это, она не совершала

— Мы бы отлично справились бы и без генерала, — неровно усмехается Хоуп и легонько щипает Грега за плечо, он не двигается. — Ты отлично справлялся с командованием. Но, знаешь, мы бы… Я бы… Точно не справилась без тебя.

Хоуп опускает голову, жар разливается неровными красными пятнами по щекам, но в полумраке тусклой лампы это, наверное, и незаметно. Грег едва внятно стонет, растирая ладонями лицо:

— Каждый раз ты подкидываешь мне всё больше загадок…

Они сидят в молчании, слушая шум волн, разбивающихся о ржавые борта рыболовецкого судна. Наконец Грег поднимается, и что-то внутри Хоуп сжимается, когда скрежещет стул, когда куртка Грега шуршит о стены каморки. Грег едва успевает отойти от стола на полшага, Хоуп подрывается с места и зовёт его:

— А теперь ты!

В её голосе стали и льда хватит, чтобы потягаться с Донован, так что она сама пугается. Грег крупно вздрагивает и оборачивается. Его голос лишён привычной теплоты — он напряжённый, подозрительный:

— Что «я»?

Хоуп вжимает пальцы в столешницу и, туго сглотнув, понижает интонацию. Она вовсе не хочет приказывать Грегу — не хочет его оттолкнуть. Если уж в ней столько неизлечимой тьмы и пустоты, то пусть в нём хватает жизни на них двоих.

Хоуп присаживается на край стула и, перекинув светлые пряди на грудь, хрипло просит:

— Расскажи… Как он жил.

Усмехнувшись, Грег расстёгивает куртку и возвращается к Хоуп. Его лицо расслабляется, когда он закидывает руки за голову, а ноги на стол, и начинает рассказывать, как ему прикрепили напарника, который ему был без надобности, а Хоуп подпирает щёку кулаком и кивает невпопад.

Грег никому бы не сказал, но ему нужно поговорить о Нике.

Хоуп никому не признается, что ей интересно слушать Грега, и неважно, о чём он говорит…

Анна сегодня в патруле — к счастью, если, конечно, так можно назвать возможность посидеть в комнате, задвинув хлипкую щеколду, и не разговаривать ни с кем, ни на кого не отвлекаться — и в пустой комнате мрачно; в исчерченные морозными узорами стёкла практически не попадает мутный свет уличных фонарей. Хоуп допивает очередную чашку облепихового чая (правда, тепло не обволакивает, как обещает круглый почерк на крафтовой бумаге, просто в горле перестаёт першить), с тихим стуком возвращает её на поднос и захлопывает «Книгу Апокалипсиса».

Безнадёжно.

Ей снова необходимо знание (и не-знание) Каина, чтобы понять, за что цепляться дальше, где она видит больше него (хорошо бы ещё выяснить, почему), и мимоходом разгадать его загадку.

Все вокруг — сплошные загадки. Но самая главная, пожалуй, она.

Хоуп посмеивается, откидываясь на подушку, и глядит на голубоватые прямоугольные отсветы на потолке с тёмными трещинами и изящной лепниной. Они двигаются, сменяются, перемигиваются, как чёрно-белые клавиши под тонкими бледными пальцами с бурыми разводами въевшейся крови.

И звучит орган…

Хоуп прикрывает глаза.

И уже ничего не слышит.

Хоуп ничего не снится: ни железная дорога, уходящая вдаль; ни старая детская площадка в тумане; ни лабиринт коридоров; ни полыхающие алой кровью глаза в густой черноте. Хоуп не спит — опускается в пустоту, как в горячую ванну. Отпускает сознание, беспрестанно терзаемое вопросами настоящего, будущего — и прошлой себя, расслабляет пальцы, все в чёрно-синих чернильных пятнышках — и как будто бы выключается. А большего ей и не нужно.

Хоуп не нужны цветные сны и воспоминания, похожие на картинки из старых книг, яркие, симпатичные и ненастоящие. Хоуп не нужны мелодии, голоса и смех, звонкие и раздражающие, как сигналы автомобилей, как звон давно умолкших семафоров. Хоуп не нужны краски лета и цветы, когда вокруг — стужа.

В пустоте нет ничего — этим и спасается Хоуп. Она бы сказала, что в этом радость — но радости нет; как нет ни печали, ни вины, ни удивления. Только холодное любопытство, покалывающее раздражение и спокойствие заледеневшей глади озера.

Пустоту взрывает грохот щеколды, и Хоуп, не открывая глаза, хватается за нож для писем, стащенный из монастыря во время очередного поиска материалов для перевода. Если узнает Дмитрий — ей придётся несладко, хотя вряд ли он способен придумать что-то изощрённее пистолета в лоб и уж точно не страшнее перерезанной глотки. Хоуп приподнимается на локтях и спросонья хрипит:

— Кто здесь?

— Открывай, Хоуп.

Грег. Ну конечно, нашли, кого оставить стеречь поместье. И её. Хоуп раздражённо морщится, потирая переносицу, возвращает нож под матрац и, взъерошив и без того небрежный хвостик, нарочито громко шаркает к двери. Накрывает пальцами щеколду — но открывать не спешит.

— А не боишься? — ехидно посмеивается она, а фантомная хватка Дмитрия вдруг начинает тянуть запястье. — Говорят, это я Амира убила.

— Не переживай, Хоуп, я всегда начеку.

Хоуп даже через дверь видит его обаятельный оскал, и губы невольно расплываются в ответной ухмылке. Лёгким нажатием на щеколду она открывает дверь и кивком головы разрешает пройти. Грег осторожно переступает порог и оглядывается — оценивает обстановку, а Хоуп, не забыв запереться, невозмутимо забирается с ногами обратно на кровать. Грег присаживается неподалеку, на край кровати, и смотрит на неё искоса. Крупный, высокий, он всё стремится опуститься на уровень её глаз, и Хоуп недовольно поскрипывает зубами: Дмитрий с Анной хотя бы не притворяются, что им не безразличен её комфорт, а Грег…

Грег потерял друга — напоминает себе Хоуп, — правда, это вряд ли способно что-то исправить.

— Признаки заражения, прячущихся отродий или планируемого побега не найдены? — едко начинает разговор она, поглаживая обложку «Книги Апокалипсиса».

— Давно она у тебя? — хмурится Грег, начисто игнорируя вопрос.

— Вопросом на вопрос? Серьёзно? — вскидывает бровь Хоуп, но почему-то, не в силах противиться внимательному тёмному взгляду, отвечает: — С того самого вечера. С Амиром.

— Думаешь, охотились за ней? Поэтому к тебе пытались ломиться?

— А мне положено думать?

Хоуп бросает на Грега сердитый колючий взгляд: пусть не думает, что она забыла, как он первый среди всех кинулся допрашивать её о пропаже Ника, пусть не думает, что она в тот момент не почувствовала что-то вроде… Разочарования?

Грег смотрит внимательно и открыто, и Хоуп раздражённо мотает головой.

— Мне кажется, или ты затаила обиду? Ну, на наш фокус с амиталом натрия.

— Фокус? — с губ срывается смешок, нервный, неровный, как надрыв струны. — Ну и как? Понравилось шоу?

— Хоуп, пойми. Я… Мы тебя совсем не знаем. У Дмитрия, может, и есть какие-то данные, но он ведь не делится ими, — Грег запускает пятерню в волосы и растягивается корпусом в изножье кровати, поглядывая на неё снизу вверх приручённым котом. — А ты столько всего знаешь. Знаешь о «Книге Апокалипсиса», о зиме, о «Сибири», о железной дороге и Нике…

— Мне кажется, мы уже говорили об этом, — отрывисто перебивает его Хоуп.

Сверху вниз Грег кажется беззащитным: тёплый мягкий взгляд выдаёт за грудой мышц… Человека?

И перед Хоуп вдруг, как слово за словом открывается текст при правильно подобранных шифре, знаках, языке, разворачивается душа Грега. За постоянным набором массы и мышц — страх оказаться бессильным перед отродьями, бессмертными, не защитить кого-то; за весёлой усмешкой — горечь потерь; за внимательным тёплым взглядом — поиски подтверждения надежде…

Которую она сама ему и дала.

Хоуп неровно дёргается, как от выстрела, и спешит опустить глаза.

— Мне приснилось, — сглотнув, шепчет она, сгибая-разгибая страницы блокнота; не видит, но чувствует, как приподнимается Грег. — Железная дорога и Ник. Он просил сказать тебе, и я сказала.

— Почему ты соврала?

— Не сказала всей правды, — уклоняется Хоуп и рассеянно накручивает на палец безжизненный — обесцвеченный в полевых условиях, чтобы не было напоминания о себе прежней — локон. — Вокруг меня и так аура подозрения. Это было бы ещё странней.

— Что ж… — Грег вздыхает, и его жёсткая ладонь накрывает мелко подрагивающие над страницей блокнота пальцы. — Спасибо за честность, Хоуп. Может быть, я и правда где-то перегнул палку. Как думаешь, Ник всё-таки может быть жив? Даже после монаха?

— Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate¹, — вполголоса цитирует она, несмело поднимая на Грега взгляд, а онемевшие пальцы цепляются за его ладонь, как за опору.

Комната, и без того мутная в сумраке ледяной сибирской ночи, дрожит пеленой тумана, и что-то забыто чешется в пазухах, покалывает в уголках глаз. Это не аллергия на пыль — это что-то иное.

Что-то, чему не должно быть места здесь и сейчас, в этой новой жизни с чистого листа.

— Уходи, Грег, — сипит Хоуп, чувствуя, как к горлу подступает предательский ком. — Я хочу ещё поработать.

Хоуп вырывает руку из его хватки и, почти разрывая страницы, находит в блокноте заметки. Грег довольно усмехается уголком губ, как если бы всё же успел прочитать искреннее смятение на её лице от накрывших лавиной ощущений, хлопает по ладони и уходит, прикрывая дверь.

Хоуп сидит ещё какое-то время на кровати, таращась в пустоту перед собой, которую совсем недавно занимал Грег. И она почему-то не успокаивает — травит душу, заставляя неприятно тянуть что-то под рёбрами. Хоуп мутит. Она сползает с кровати, на неверных ногах подбирается к двери, защёлкивает щеколду — и тут же падает бесполезной грудой мяса и костей, едва не срывая ручку двери.

Хоуп трясёт — лихорадит! — но отнюдь не от холода. От жара, расползающегося по телу царапающими нитями сочувствия, горечи, понимания. На мгновение Хоуп закрывает лицо ладонями, а отнимает их уже насквозь мокрыми от едких, разъедающих обветренную шелушащуюся кожу слёз. Хоуп упирается затылком в дверь, жмурится до боли и беззвучно бормочет слова колыбельной, всплывшие откуда-то из небытия.

«Делайте со мной, что хотите, — думает Хоуп. — Только не трогайте мою милую пустоту. Только не заставляйте чувствовать».

Потому что когда ты ничего не чувствуешь — тебе и терять нечего.

1. (итал.) «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — надпись, выгравированная на вратах в Ад согласно «Божественной комедии» Данте Алигьери ↩︎