VIKTOROOK

дом для моих историй

Метка: пропущенная сцена

  • Цена мира — война

    Фэйсяо просыпается ночью. В палате темно, только сквозь окошко, расположенное так высоко, чтобы, видимо, никто не пытался сбежать, роняет длинный рассеянный луч света луна.

    Не кровавая — золотая.

    Фэйсяо медленно садится на постели и накидывает на плечи плащ. Холодный, он ещё хранит запах битвы: крови, металла, подпаленной шерсти и льда. Фэйсяо затягивает ремень плаща поверх свободной рубахи, которую выдали в Комиссии по алхимии, чтобы не повредились повязки, и поднимается.

    Её немного пошатывает: голова кружится не то от пережитого, не то от трав и припарок, которыми здесь, на Лофу Сяньчжоу, лечат. Фэйсяо хватается за изголовье кровати и, сжав переносицу, делает несколько глубоких вдохов и выдохов.

    Лунный блик пляшет на ширме, отделяющей генерала от двух тёмных силуэтов на постелях поменьше: Лишённый генерал не может лишиться своих верных соратников. Прячущегося в тенях стража и хитроумного лекаря.

    Из горла рвётся протяжный, болезненный вздох, а в груди ворочается желание взвыть. Госпожа Байлу действительно целительница редкая: у Фэйсяо уже не болит ничего. За исключением одной раны. Но эта рана так глубоко, что госпоже Байлу её не заметить, а Фэйсяо не выгнать, не вытравить, как дикого зверя на охоте: это болит вина. Она когтями вонзилась в сердце — и отпускать не хочет.

    И в Фэйсяо впервые за долгое время просыпается Саран. Запуганная, загнанная — жертва.

    Фэйсяо знает только один способ перестать быть жертвой: стать охотником, встретиться с преследователем лицом к лицу. Поэтому выходит из-за ширмы.

    Моцзэ спит в тёмном углу: даже здесь не изменяет привязанности к теням. Спит крепко, утомлённый, вымотанный боем и переживаниями. А напротив него, под ещё одним окном, тревожно подёргивая ухом, дремлет Цзяоцю… Бледный от потери крови и бинтов, наложенных на раны — длинные, рваные, кровавые следы когтей Хулэя.

    Когда Фэйсяо видит Цзяо таким, под кожей начинает зудеть холодная ярость. Лавиной стрел опрокидывающаяся на каждого, кто встанет на её пути, сейчас она могла бы уничтожить её. На глазах у Цзяо — повязка. С припарками или примочками, Фэйсяо не знает: Цзяо сказал бы ей, если бы не лежал сейчас на том месте, которое обычно занимала она.

    Переступив с ноги на ногу, Фэйсяо осторожно присаживается на край кровати и слегка склоняется над Цзяо, как обычно склонялся над нею он. Простынь мнётся, доски скрипят, и Цзяоцю подёргивает хвостом.

    Фэйсяо уже сообщили (доложили — не слишком подходящее слово: Цзяоцю для неё больше, чем просто Целитель, может быть, даже больше, чем друг), что одним из возможных последствий станет слепота, поэтому свое присутствие оно обозначает голосом. Неловким и тихим, но не от бессилия — от растерянности.

    — Цзяо… Это я…

    — Мой генерал, — Цзяо едва улыбается и пытается приподняться на локтях; Фэйсяо поправляет ему подушку. — Как-то неловко даже.

    Фэйсяо вздыхает. Хуже, чем неловко: страшно, волнительно — горько. И эту горечь никакое изысканное блюдо Цзяоцю не способно замаскировать. Ей нужно сказать Цзяоцю слишком много, но она не находит слов, только неловко, с молчаливого согласия Цзяо, подвигается к нему чуть ближе.

    — Как там? Всё плохо?

    Фэйсяо окидывает взглядом многочисленные повязки и опустевшие склянки на полках шкафа в углу и не знает, что и сказать, как ответить правильнее. Это не она всегда находила правильные, лечебные слова — Цзяо!

    Оказывается, это непросто.

    Цзяо усмехается:

    — Молчишь? Значит, плохо. Но лучше, чем могло быть. Правда?

    У Фэйсяо забыто щекочет в носу тёплым коричным запахом — это аромат тёплой выпечки в Переулке ауруматонов, это запах ужина в «Величайших специях», так пахнет уют, посиделки в тёплой компании. Так пахнет Цзяоцю. Фэйсяо шмыгает носом и растирает его ладонью, пытаясь прогнать назойливый зуд в носу и уголках глаз.

    — Фэйсяо, — шепчет Цзяоцю, и его ладонь скользит вдоль тела.

    Фэйсяо с готовностью подаёт ему дрожащую руку. Цзяоцю обхватывает её запястье некрепко, но привычным жестом: два пальца — у сухожилия.

    Цзяоцю считает её пульс, и Фэйсяо, приструнённая за годы лечения, покорно молчит.

    — Как себя чувствуете, генерал? Ваше смелое сердце бьётся… Горячо.

    — Всё в порядке, Цзяо…

    — Надеюсь, что вы не лукавите, генерал, и с вами действительно всё в порядке, — Цзяоцю половчее перехватывает её пальцы и вздыхает полушёпотом, как будто сам не верит своим словам: — Я сдержал своё обещание, Фэйсяо, я… Я остановил войну.

    Цзяо улыбается, поглаживая застарелые мозоли на её ладонях.

    Луна давно ушла в сторону, и теперь её луч бросает на стену у двери огромные мрачные тени, которые через пару мгновений разбиваются о разноцветные стёкла склянок.

    — Прости… — роняет Фэйсяо. — Я мечтала об этом. Но… Не такой ценой.

    Не Хулэй, не борисинцы, не должность генерала-арбитра дрожали на острие её копья — не они были целью её Охоты. А мир. Фэйсяо так отчаянно охотилась за ним, что совершенно позабыла: цена мира — война.

    Чтобы к Лисьему народу и его друзьям пришёл мир, принёс за собой спокойствие, безопасность, должна совершиться война. Должна пролиться кровь, должны хрустнуть, ломаясь, кости, должны сгореть дома и дети должны остаться сиротами, чтобы кто-то однажды мозолистой, сильной рукой принёс на эти земли мир.

    Такие жертвы требует мирно сияющее небо и размеренно пульсирующее в груди спокойствие.

    Фэйсяо думала, что примет любые жертвы: в конце концов, в прошлой жизни ей пришлось пережить немало потерь, оплакать немало соратников. Но за Цзяоцю больнее всего.

    Она — генерал-арбитр. Она — Соколиная Мощь. Она — Фэйсяо, приручившая внутреннего зверя…

    Но она совершенно бессильна, обезоружена перед страданиями того, кто столько лет спасал её — кто по-настоящему спас и пострадал ради этого, потому что она воин — не целитель. Она не умеет лечить.

    Что Фэйсяо знает наверняка, так это то, что однажды ей было гораздо легче, проснувшись с болью во всём теле и почти без сил, обнаружить генерала Юэюй рядом.

    Фэйсяо сжимает ладонь Цзяо и шепчет:

    — Цзяо… Я обещаю, я буду рядом.

    — Знаю.

    В его знании — нечто большее: понимание, чувство. Оно сладко-прохладное и целительное, как чистая вода после долгого жаркого боя. Фэйсяо хочется испить это чувство до дна, и она захлёбывается словами и слезами, которым не позволила пролиться на постель Цзяо.

    — Ты исцелил меня, теперь моя очередь.

    Цзяо мотает головой и, приподнявшись на локте, едва касается губами её руки. Фэйсяо теряется на мгновение: она знает, что иногда таким образом выражают почтение — и прочие чувства, но как генералу-арбитру ей чаще всего выражали почтение ладонью на груди.

    — Оставь это целителям. Того, что ты рядом, достаточно.

    Нет. Не достаточно. Никогда не будет «достаточно». Она может больше.

    Кому как не ей, вечно балансирующей на острие копья Повелителя Небесной Дуги, знать цену жизни — знать её тайные мелочи, преумножающие её красоту?

    Возможно, потом ей будет очень стыдно, она будет пунцоветь и жалеть о словах, что бросила вот так — в полубреду, в ночном полумраке, едва встав с постели. Однако сейчас Фэйсяо говорит то, что им обоим так нужно услышать, чтобы начать исцеление:

    — Ты подарил мне мир, Цзяо… И я… Я покажу тебе его. Обещаю.

  • Моя милая пустота

    Анна сегодня в патруле — к счастью, если, конечно, так можно назвать возможность посидеть в комнате, задвинув хлипкую щеколду, и не разговаривать ни с кем, ни на кого не отвлекаться — и в пустой комнате мрачно; в исчерченные морозными узорами стёкла практически не попадает мутный свет уличных фонарей. Хоуп допивает очередную чашку облепихового чая (правда, тепло не обволакивает, как обещает круглый почерк на крафтовой бумаге, просто в горле перестаёт першить), с тихим стуком возвращает её на поднос и захлопывает «Книгу Апокалипсиса».

    Безнадёжно.

    Ей снова необходимо знание (и не-знание) Каина, чтобы понять, за что цепляться дальше, где она видит больше него (хорошо бы ещё выяснить, почему), и мимоходом разгадать его загадку.

    Все вокруг — сплошные загадки. Но самая главная, пожалуй, она.

    Хоуп посмеивается, откидываясь на подушку, и глядит на голубоватые прямоугольные отсветы на потолке с тёмными трещинами и изящной лепниной. Они двигаются, сменяются, перемигиваются, как чёрно-белые клавиши под тонкими бледными пальцами с бурыми разводами въевшейся крови.

    И звучит орган…

    Хоуп прикрывает глаза.

    И уже ничего не слышит.

    Хоуп ничего не снится: ни железная дорога, уходящая вдаль; ни старая детская площадка в тумане; ни лабиринт коридоров; ни полыхающие алой кровью глаза в густой черноте. Хоуп не спит — опускается в пустоту, как в горячую ванну. Отпускает сознание, беспрестанно терзаемое вопросами настоящего, будущего — и прошлой себя, расслабляет пальцы, все в чёрно-синих чернильных пятнышках — и как будто бы выключается. А большего ей и не нужно.

    Хоуп не нужны цветные сны и воспоминания, похожие на картинки из старых книг, яркие, симпатичные и ненастоящие. Хоуп не нужны мелодии, голоса и смех, звонкие и раздражающие, как сигналы автомобилей, как звон давно умолкших семафоров. Хоуп не нужны краски лета и цветы, когда вокруг — стужа.

    В пустоте нет ничего — этим и спасается Хоуп. Она бы сказала, что в этом радость — но радости нет; как нет ни печали, ни вины, ни удивления. Только холодное любопытство, покалывающее раздражение и спокойствие заледеневшей глади озера.

    Пустоту взрывает грохот щеколды, и Хоуп, не открывая глаза, хватается за нож для писем, стащенный из монастыря во время очередного поиска материалов для перевода. Если узнает Дмитрий — ей придётся несладко, хотя вряд ли он способен придумать что-то изощрённее пистолета в лоб и уж точно не страшнее перерезанной глотки. Хоуп приподнимается на локтях и спросонья хрипит:

    — Кто здесь?

    — Открывай, Хоуп.

    Грег. Ну конечно, нашли, кого оставить стеречь поместье. И её. Хоуп раздражённо морщится, потирая переносицу, возвращает нож под матрац и, взъерошив и без того небрежный хвостик, нарочито громко шаркает к двери. Накрывает пальцами щеколду — но открывать не спешит.

    — А не боишься? — ехидно посмеивается она, а фантомная хватка Дмитрия вдруг начинает тянуть запястье. — Говорят, это я Амира убила.

    — Не переживай, Хоуп, я всегда начеку.

    Хоуп даже через дверь видит его обаятельный оскал, и губы невольно расплываются в ответной ухмылке. Лёгким нажатием на щеколду она открывает дверь и кивком головы разрешает пройти. Грег осторожно переступает порог и оглядывается — оценивает обстановку, а Хоуп, не забыв запереться, невозмутимо забирается с ногами обратно на кровать. Грег присаживается неподалеку, на край кровати, и смотрит на неё искоса. Крупный, высокий, он всё стремится опуститься на уровень её глаз, и Хоуп недовольно поскрипывает зубами: Дмитрий с Анной хотя бы не притворяются, что им не безразличен её комфорт, а Грег…

    Грег потерял друга — напоминает себе Хоуп, — правда, это вряд ли способно что-то исправить.

    — Признаки заражения, прячущихся отродий или планируемого побега не найдены? — едко начинает разговор она, поглаживая обложку «Книги Апокалипсиса».

    — Давно она у тебя? — хмурится Грег, начисто игнорируя вопрос.

    — Вопросом на вопрос? Серьёзно? — вскидывает бровь Хоуп, но почему-то, не в силах противиться внимательному тёмному взгляду, отвечает: — С того самого вечера. С Амиром.

    — Думаешь, охотились за ней? Поэтому к тебе пытались ломиться?

    — А мне положено думать?

    Хоуп бросает на Грега сердитый колючий взгляд: пусть не думает, что она забыла, как он первый среди всех кинулся допрашивать её о пропаже Ника, пусть не думает, что она в тот момент не почувствовала что-то вроде… Разочарования?

    Грег смотрит внимательно и открыто, и Хоуп раздражённо мотает головой.

    — Мне кажется, или ты затаила обиду? Ну, на наш фокус с амиталом натрия.

    — Фокус? — с губ срывается смешок, нервный, неровный, как надрыв струны. — Ну и как? Понравилось шоу?

    — Хоуп, пойми. Я… Мы тебя совсем не знаем. У Дмитрия, может, и есть какие-то данные, но он ведь не делится ими, — Грег запускает пятерню в волосы и растягивается корпусом в изножье кровати, поглядывая на неё снизу вверх приручённым котом. — А ты столько всего знаешь. Знаешь о «Книге Апокалипсиса», о зиме, о «Сибири», о железной дороге и Нике…

    — Мне кажется, мы уже говорили об этом, — отрывисто перебивает его Хоуп.

    Сверху вниз Грег кажется беззащитным: тёплый мягкий взгляд выдаёт за грудой мышц… Человека?

    И перед Хоуп вдруг, как слово за словом открывается текст при правильно подобранных шифре, знаках, языке, разворачивается душа Грега. За постоянным набором массы и мышц — страх оказаться бессильным перед отродьями, бессмертными, не защитить кого-то; за весёлой усмешкой — горечь потерь; за внимательным тёплым взглядом — поиски подтверждения надежде…

    Которую она сама ему и дала.

    Хоуп неровно дёргается, как от выстрела, и спешит опустить глаза.

    — Мне приснилось, — сглотнув, шепчет она, сгибая-разгибая страницы блокнота; не видит, но чувствует, как приподнимается Грег. — Железная дорога и Ник. Он просил сказать тебе, и я сказала.

    — Почему ты соврала?

    — Не сказала всей правды, — уклоняется Хоуп и рассеянно накручивает на палец безжизненный — обесцвеченный в полевых условиях, чтобы не было напоминания о себе прежней — локон. — Вокруг меня и так аура подозрения. Это было бы ещё странней.

    — Что ж… — Грег вздыхает, и его жёсткая ладонь накрывает мелко подрагивающие над страницей блокнота пальцы. — Спасибо за честность, Хоуп. Может быть, я и правда где-то перегнул палку. Как думаешь, Ник всё-таки может быть жив? Даже после монаха?

    — Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate1, — вполголоса цитирует она, несмело поднимая на Грега взгляд, а онемевшие пальцы цепляются за его ладонь, как за опору.

    Комната, и без того мутная в сумраке ледяной сибирской ночи, дрожит пеленой тумана, и что-то забыто чешется в пазухах, покалывает в уголках глаз. Это не аллергия на пыль — это что-то иное.

    Что-то, чему не должно быть места здесь и сейчас, в этой новой жизни с чистого листа.

    — Уходи, Грег, — сипит Хоуп, чувствуя, как к горлу подступает предательский ком. — Я хочу ещё поработать.

    Хоуп вырывает руку из его хватки и, почти разрывая страницы, находит в блокноте заметки. Грег довольно усмехается уголком губ, как если бы всё же успел прочитать искреннее смятение на её лице от накрывших лавиной ощущений, хлопает по ладони и уходит, прикрывая дверь.

    Хоуп сидит ещё какое-то время на кровати, таращась в пустоту перед собой, которую совсем недавно занимал Грег. И она почему-то не успокаивает — травит душу, заставляя неприятно тянуть что-то под рёбрами. Хоуп мутит. Она сползает с кровати, на неверных ногах подбирается к двери, защёлкивает щеколду — и тут же падает бесполезной грудой мяса и костей, едва не срывая ручку двери.

    Хоуп трясёт — лихорадит! — но отнюдь не от холода. От жара, расползающегося по телу царапающими нитями сочувствия, горечи, понимания. На мгновение Хоуп закрывает лицо ладонями, а отнимает их уже насквозь мокрыми от едких, разъедающих обветренную шелушащуюся кожу слёз. Хоуп упирается затылком в дверь, жмурится до боли и беззвучно бормочет слова колыбельной, всплывшие откуда-то из небытия.

    «Делайте со мной, что хотите, — думает Хоуп. — Только не трогайте мою милую пустоту. Только не заставляйте чувствовать».

    Потому что когда ты ничего не чувствуешь — тебе и терять нечего.

    1. (итал.) «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — надпись, выгравированная на вратах в Ад согласно «Божественной комедии» Данте Алигьери ↩︎
  • Стены

    Стены

    — Здесь слишком много стен, — заявляет Ви так авторитетно, будто бы кто-то всерьёз интересовался её мнением, и закидывает ноги на низенький столик перед диваном.

    — Никто не мешал тебе устроиться в пустом мусорном баке где-нибудь в Кабуки, — задорно подмигивает ей Джеки и, позвякивая бутылками пива, пристраивается рядом: без лишних церемоний тоже по-хозяйски закидывает ноги в грубых ботинках на стол.

    Старенький видавший виды диван издаёт тоненький жалкий скрип, от чего Джеки на мгновение замирает. Ви со смешком шлёпает его по плечу и забирает свою бутылку.

    На ново-новоселье (спортивную сумку с нехитрым скарбом, брошенную в середине пустой и душной квартиры) приглашён только он — настоящее веселье с алкоголем, коктейлями, светомузыкой, электронными битами и добрым десятком приятелей, с которыми Ви свела судьба в лице Джеки за последние месяцы, будет позже.

    Сейчас Ви просто-напросто хочется почувствовать себя дома. В своём доме.

    И всё-таки что-то не так.

    — Можно подумать, раньше вокруг тебя не было стен, — пожимает плечами Джеки, прикладываясь к горлышку.

    — Их было значительно меньше, — фыркает Ви. — Ну, знаешь, все эти вынесенные взрывами и пожарами стены на заброшенных заводах и в ничьих домах. Мы их затягивали брезентом. И небо… Вместо потолка.

    Ви научилась говорить о жизни кочевницей, небрежно-насмешливым тоном плотно заштриховывая, как дешевым консилером синяки на лице, смутно колющуюся тоску по прошлой жизни. Пыльная, прорезиненная, пропитанная машинным маслом, в неоновых огнях городских дорог она отчего-то манит её обратно.

    — Вот как: небо?..

    Пускай в голосе Джеки звучит резкая, грубоватая насмешка, он закидывает руку на спинку дивана и запрокидывает голову так, будто бы вместо серого давящего потолка сейчас увидит густой мрак, разреженный белыми микрочастицами — звёздами, пробивающимися через пыль, дым, смог. У Джеки на языке, должно быть, вертится тонна вопросов: они хотя и будто бы из одного мира, но всё-таки жили по-разному.

    Жизнь Джеки — это Найт-Сити.

    Жизнь Ви — это бесконечность пересекающихся в Пустошах дорог.

    И сейчас ей недостаёт именно этого.

    Безграничности.

    Джеки приврал: в Найт-Сити миллион путей, но ни одной дороги. Найт-Сити — это искусственное сердце, имплант, оплетённый неоновыми трубками, запечатанный в высоких холодных стенах, где по кругу пущены одни и те же жизненные маршруты.

    Пустоши — это мозг, взбудораженный, жаждущий нового; хитросплетение извилин, по которым можно петлять бесконечно, сменяя дороги одну за другой в поисках той самой, нужной. И быть уверенной, что лучшее — всё ещё впереди. За одним из необкатанных поворотов…

    А Ви, разогнавшейся в этих стенах на полную на пути соло-наёмницы, успех кружит голову, так что кажется, что лучше уже не будет.

    Потому что за поворотом — всё тот же маршрут, и больше нет ничего — только высокие толстые стены.

  • Проверка на прочность

    Проверка на прочность

    Лея Шепард даже во время работы на «Цербер» не переставала считать себя офицером Альянса. Поэтому, когда адмирал Хакетт попросил в одиночку вызволить его старую знакомую из батарианской тюрьмы в системе Бахак, без раздумий, едва пережив один ад, кинулась в другой…

    Вот только какой станет награда для героя, который, спасая галактику, уничтожил её часть?

    к оглавлению

  • Добро пожаловать в Найт-Сити, город мечты!

    — Ну и? Разве этого ты хотела? — пересохшими от долгой дороги и вязко-дымного воздуха города губами едва бормочет Ви, вглядываясь в мутное отражение напротив.

    Ей отчаянно хочется с кем-то поговорить: завалиться на потрепанный диванчик в трейлере, закинув гудящие ноги на спинку, с тихим хлопком вскрыть дешманский эль, прикупленный в забегаловке напротив автомастерской, и под взрывающийся на языке химозный терпко-виноградный привкус перекинуться парой бодрящих шуток с Салли, Джонотаном и Гейлом, как всегда после залётов. Но единственный человек в этой комнате — Джеки — трескуче переговаривается с кем-то по телефону, беспощадно мешая англо-американский с испанским, и Ви остаётся один на один со своим отражением.

    В потёртой куртке с въевшимися радужными бликами масляных пятен, разводами вечно стойкой подводки по всему лицу и бурым пятном засохшей крови на пропитанной пылью (или это просто цвет такой, грязно-дорожный?) рваной футоблке, она кажется себе такой… Жалкой.

    Бездомной побитой дворнягой, прихрамывающей на левую лапу.

    Озверевшей псиной, отбившейся от стаи и не жалевшей шкуры, чтобы защитить сомнительного знакомца, в котором учуяла что-то своё, родное.

    Ви безнадёжно качает головой. Не так она представляла себе жизнь вне клана. Впрочем, враньё, конечно: она не представляла себя вне клана, вне Пустоши, вне машин и дорог вообще. Отчаянно хочется скулить (от боли или, может быть, от полного чувства покинутости, к которому не была готова, как бы ни убежадала себя и других), и Ви, зло оскалившись на своё отражение, упрямо закусывает губу.

    Джеки бросает в телефонную трубку что-то весёлое, на подъёме, пусть по-прежнему и малопонятное, скидывает звонок и перехватывает взгляд Ви. В его глазах ни жалости, ни насмешки, ни — удивительно, ведь она не член его клана, стаи, семьи! —безразличия.

    Джеки её понимает.

    Ви опускает голову.

    — Добро пожаловать в Найт-Сити, город мечты, — хмыкает Джеки вдруг над ухом и с хлопком перехватывает Ви за плечи, как будто бы позабыв, как часов пять назад в разбитой машине криво штопал распоротое пулей плечо.

    Ви вздрагивает. Вот только не от короткой судороги, стянувшей плечо жгутом — от прикосновения. В нём, небрежном, мимолетном, почти невесомом, слишком многое…

    — Мечты? — с кривой усмешкой отзывается Ви, глянув на Джеки в зеркало. — Какой смысл?..

    Она не договаривает. Отмахивается от жалости к себе, от возможного сочувствия, от сжимающейся в груди пустоты.

    — Эй, не время грустить, amigo, — задорно подмигивает ей Джеки и снова шлёпает её по плечу. — Мы сорвали большой куш. Я покажу тебе места в Найт-Сити, где его можно потратить.

    — А увеличить? — прищуривается Ви, невольно заряжаясь бодростью Джеки.

    — Como quieras! 1

    Джеки раскатисто хохочет, а Ви, следуя за ним, только и успевает выхватывать пунктики планов из круговерти мыслей: прикупить машину, новую одежду, позаимствовать у Джеки парочку выражений…

    А пока — Ви с застенчивой улыбкой принимает из рук Мисти жидкую вишневую помаду с металлическим отблеском — ей хватит и этого: а m i g o.

    1. Как пожелаешь! (исп.) ↩︎

  • Каково это — умирать, Шепард?

    «Нормандия», 2185

    — Каково это — умирать, Шепард? — спрашивает у Леи Миранда, когда двери в её каюту глухо смыкаются, и точными быстрыми взмахами разворачивает на голографическом экране компьютера записи предыдущих сессий.

    Голограмма замка вспыхивает красным, отрезая путь к отступлению. Лея бухается на диванчик и, уткнувшись затылком в холодную переборку, смотрит на Миранду снизу вверх сквозь ресницы. Она складывает руки на столе жестом примерной ученицы и подаётся вперед. Её глаза, обычно голубые, как вода в вечно пустом аквариуме, в этом свете, в этой обстановке кажутся темнее и холоднее — как льды Алкеры, и Лея невольно сглатывает и сжимает руки в кулаки.

    С этого вопроса начинается каждая пятничная сессия. Джокер называет их пытками, Гаррус — пустой тратой времени, Заид — сообщает СУЗИ — ворчит, если ему вдруг оказывается нужна Шепард в этот пятничный час, Джейкоб, уходящий от Миранды незадолго до сессии, невнятно бормочет что-то осуждающее и бросает на Шепард сочувственный взгляд. Но никто не заявит об этом открыто ни Миранде Лоусон, ни Лее Шепард, ни — тем более — Призраку.

    И Лея тоже не скажет.

    Им всем нужна Лея Шепард — настоящая, полноценная, здоровая, окончательно сбросившая кокон, саван после короткого гудка тревоги «Лазарь! Иди вон!». В том числе и ей.

    Каждую пятницу Миранда задаёт ей добрую сотню однообразных вопросов, и на некоторые из них Лея уже выучила подходящий ответ. Но как отвечать на этот вопрос — всё ещё не знает.

    Жарко? Душно? Быстро?

    Лея виновато пожимает плечами, Миранда поджимает губы, делает пометку в компьютере и листает к следующему вопросу: классическому тесту Роршаха.

    И Лея, как и всегда, видит в нём крейсер, планирующий в безвоздушном пространстве.



    — Интересно, каково это — умирать? — едва бормочет Гаррус, после того как Карин Чаквас выпускает его из медотсека, и касается поддерживающей челюсть повязки.

    Они стоят в главной батарее. Длинные заострённые пальцы Гарруса что-то перебирают на голографическом экране, а Лея наблюдает за ним из-за плеча, навалившись спиной на прохладную стену. Вопрос прокатывается по коже прохладными мурашками, и Лея прячет руки подмышки.

    — Страшно, — сипло шепчет она и в два чеканных шага подходит к Гаррусу вплотную. — И быстро.

    — Оу, прости, — смешивается Гаррус и опускает голову.

    Лея Шепард не очень хорошо понимает турианскую мимику, но хорошо знает Гарруса и ободряюще похлопывает его по плечу. Конечно, он не хотел ей напоминать о случившемся два года назад. Конечно, он задал вопрос скорее самому себе, не ожидая, что она услышит.

    Конечно, он не мог не спросить, сам оказавшись в миге от смерти.

    — Шепард, я… — шипит Гаррус и мотает головой, болезненным жестом прикасаясь к повязке.

    Лея приподнимает уголки губ в улыбке, и кажется, в груди в самом деле разливается мягкое и успокаивающее тепло.

    — Ты выжил, в отличие от меня, — голос срывается на мгновение, но Лея находит в себе силы продолжить. — Это самое главное. Тебе не придётся думать, ты ли стрелял бандитов Омеги, прежде чем словить пулю…

    — Ракету, — со смешком поправляет Гаррус.

    Лея посмеивается:

    — Это метафора, устойчивое выражение, Гаррус. Пуля, нож, ракета — земляне всё равно скажут «словить пулю».

    — Я запомню, Шепард, — кивает Гаррус и, прицокнув, осуждающе качает головой. — Извини, но если мы не обновим орудия, боюсь, моё чудесное спасение потеряет смысл.

    — Я запомню, Вакариан, — посмеивается Лея.

    «Каково это — умирать?» — задаётся вопросом Джокер каждый раз, когда Лея появляется в рубке пилота, чтобы отдать приказ, установить координаты или просто поговорить, сложив руки за спиной и глядя, как потоки света облизывают «Нормандию» со всех сторон.

    Джефф никогда не спросит об этом вслух — Лея всегда прочитывает этот вопрос в его глазах. Каждый раз, когда она появляется рядом с ним, они широко распахиваются, и Лея видит в них Землю — не ту, какой она стала сейчас, а ту, какую она разглядывала в космических атласах перед сном, сидя на папиных коленях и слушая его истории: иссиня-зелёную, зачаровывающую, не похожую ни на какую другую планету.

    Джефф всегда встречает её улыбкой и какой-нибудь дурацкой шуткой из своего боевого арсенала, а Лея всегда смеётся, пусть даже слышит эту шутку в двадцатый раз, но повисающее на мгновение молчание позвякивает болью.

    «Каково это — умирать?» — хмурится Джефф, потирает переносицу и надвигает кепку ниже.

    «Хорошо, что ты этого не узнал», — отвечает ему Лея, накрывая ладонью спинку его кресла.

    Но они никогда не заговорят об этом вслух.



    Каково это — умирать?..

    Лея Шепард слышит этот вопрос слишком часто. На каждой планете, от каждого встречного, кто хотя бы раз слышал её имя в новостях — о победе над Сареном ли, об охоте на СПЕКТРа ли, о гибели в пространстве над Алекрой ли, в интервью матери ли, или интервью адмирала Хакетта — она слышит этот вопрос. Даже не заданный, он повисает в воздухе, в молчании между её именем и дальнейшей фразой собеседника.

    Не каждый день увидишь живого мертвеца — понимает Лея. Но не уверена, что она умирала — получила тяжёлые травмы, была в глубокой коме просто чуть дольше положенного. У неё, в конце концов, нет могилы, и её жетонов на Алкере нет — и все знакомые радостно улыбаются ей!

    Но в улыбках скрывают один и тот же вопрос: каково это — умирать?..

    Лея не знает ответа на этот вопрос. Не может его придумать, ведь каждая попытка вспомнить последний полёт заканчивается на пламени, пожирающем последнюю спасательную капсулу, и лицом Джокера, полным ужаса и отчаяния.

    И только во снах, редких снах, больше походящих на забытые воспоминания, ей видится лицо в веснушках цвета песков Акузы — багрово-рыжих — со взъерошенными волосами. Это лицо смеётся, подпихивает в плечо и со смешной округлостью звука [р] называет Лею «Второй».

    Они сидят на возвышении над тихим и пока ещё целым лагерем, разбитым среди барханов, в ущелье между двумя рыжими глинистыми скалами, болтают ногами и смотрят на небо, усыпанное алмазами звёзд. И тогда Джеймс Шепард, «Первый», во всём первый однофамилец, по-свойски приобнимает её за плечо и спрашивает полушёпотом:

    — Эй, Вторая, а расскажи, каково это — жить?

    И Лея смотрит на его лицо, лучащееся солнечным оптимизмом, и к горлу подступает ком.

    Лея Шепард просыпается после таких снов, задыхаясь, в мокрой от слёз и пота постели и, дрожащей рукой схватив бутылку воды с прикроватной тумбы, пьёт её, холодную, сладковатую, жадными, неровными глотками.

    У неё все спрашивают, каково это — умирать?

    Никто не спрашивает, каково это — жить?

    Впрочем, всё равно: Лея Шепард ни на один из этих вопросов не даст ответа…

  • Добро пожаловать в «Посмертие»

    Добро пожаловать в «Посмертие»

    — Здорово, chica!

    Появление Джеки (уже как всегда) сопровождается жгуче-нежным ворчанием мамы Уэллс на испанском и грохотом расхлябанной двери в их комнату. Ви торопится выйти из своего аккаунта на компьютере Джеки, который он — как и всё остальное — с неожиданной щедростью предоставил ей, и резко разворачивается на скрипуче-потрескивающем кресле ему навстречу. На заглючившем компе остаются мерцать неоном хитросплетения линий метро.

    — Привет, amigo!

    От натянутой улыбки режет в уголках губ, и Ви прикусывает щёку изнутри.

    — У меня отличные новости, Ви, — грохочет Джеки, и эти хорошие новости на глазах превращаются в пятизначное золотистое число на счёте. — Я наконец сбыл эту малышку, которая потрепала нам нервишки и твою тачку. Но думаю, она своего стоила.

    — Это же замечательно! — продолжает улыбаться Ви, растирая ладонями колени. — Спасибо.

    — Эй, да не за что: мы ж с тобой партнёры, — отмахивается Джеки и вдруг, качнув головой, подозрительно прищуривается: — А ты почему ceño1?

    Ви гулко сглатывает сухой царапучий воздух и неопределённо передёргивает плечами в жалкой попытке отмахнуться от вопроса, но Джеки усаживается на кровать напротив неё, широко расставив ноги и подавшись вперёд, преисполненный решимости выслушать. Он смотрит не испытующе, а с искренним интересом, которому Ви безвольно сдаётся.

    Начинать новую жизнь оказывается гораздо сложнее, чем она себе представляла, с надрывом в голосе разрывая все связи с «Баккерами», когда-то своими, родными.

    Раньше у неё не было ничего, кроме машины и клана: ржавые заправки, пустые города, стихийно сгрудившиеся поселения и пыльная дорога без конца и края. Теперь перед ней Найт-Сити — город возможностей и подростковых грёз, а у неё нет совсем ничего, кроме неоплатного долга перед Джеки и мамой Уэллс.

    Колёсико мышки залипает, а сустав в среднем пальце глухо похрустывает — с таким усердием она пролистывает страницы вакансий, пытаясь найти пристанище: работу на первое время, квартиру или тачку, в которой можно жить. Но не находит. В корпорациях ей не место, в торговле она не смыслит — а ещё Джеки тешит её надеждами на карьеру соло и обещает, что у них будут лучшие заказы, что их имена будут волновать сердца жителей Найт-Сити…

    Ви стыдно жаловаться (да и кому? тому, кому она обязана всем, что имеет?), но держать в себе ещё тяжелее, особенно когда мессенджеры — сколько бы она не гипнотизировала их до сухости в глазах — молчат. Ви украдкой от самой себя проверяет их каждый день, ожидая увидеть хоть что-нибудь: смешную гифку с роняющим пиво Джонатоном, сообщение о том, что Карла опять взломала старый код кассы какой-то заправки и они могут пировать, скупой смайлик.

    Но чаты молчат.

    Только в строке ненабранных сообщений мигает треугольник с красным восклицательным знаком — лишнее напоминание Ви, что не существует обратных дорог. Дороги ведут только вперёд.

    — Entonces a la mierda el pasado2, Ви, — решительно взмахнув рукой, поднимается Джеки и на её недопонимающий взгляд поясняет: — Забей. Расслабься. Поехали.

    Он протягивает ладонь ссутулившейся в поскрипывающем кресле Ви, и она с робостью смотрит на него снизу вверх. В голове — десяток вопросов (куда, зачем, нужно ли собираться), но Ви без слов хватается за руку Джеки.

    — Хэй, хватит киснуть. Я покажу тебе Найт-Сити, — подмигивает он, выдёргивая её с кресла.

    Ви успевает только выхватить из верхнего ящика глянцевый тинт для губ.

    Джеки вырывает Ви не из-за компьютера — из тоскливо-унылых, безнадёжных мыслей о туманном будущем, и усаживает за собой на взятый в аренду «Арч Назаре». Ви восхищённо присвистывает, с осторожностью пристраиваясь практически на бензобаке. Джеки бормочет, что обязательно выкупит эту зверюгу, как только вернёт Ви машину.

    Ви не успевает отказаться, потому что «Арч» с рёвом срывается с места.

    Город проносится мимо пучками неоновых огней и кислотно-вызывающих граффити, запахами фаст-фуда — вока и бургеров, начос и стрипсов — и техники — влажностью подворотен и горечью подпалённых в дрифте покрышек. Под задницей вибрирует нагревающийся металл, Ви чувствует, как соскальзывает, и цепляется крепче: одной рукой за плечо Джеки, другой — за сидение.

    Джеки коротко оборачивается, и в глазах его сверкает нездоровый азарт. Ви не успевает его предупредить быть аккуратней — иначе Найт-Сити раскатает её по асфальту во всех смыслах — рывком обхватывает Джеки за пояс и прижимается к нему всем телом: так резко он прибавляет скорости.

    Ви ничего не видит, кроме бесконечной полосы огней, круто петляющей то влево, то вправо, то лихо закручивающейся петлёй, не слышит ничего, кроме ритмично грохочущего в уши пульса сквозь свист бешеной свободы — и даже не может сказать, её это пульс или города — и не чувствует совсем ничего. Ни хлестких ударов ветра, ни ног, ни рук — ни даже себя. Только где-то глухо и глубоко понимает, что они несутся на огромной скорости в бешеном ритме Найт-Сити, полностью сливаясь с ним.

    Ви взвизгивает, когда на крутом повороте забывает наклониться вслед за Джеки, и их вдруг заносит. Визжат шины, гавкают клаксоны, на волоске от асфальта и столбов Джеки выравнивает мотоцикл. И Ви почему-то смеётся.

    Всё внутри горит и немеет от азарта, ледяного ужаса и сумасшедшей скорости движения.

    Качнув головой, Джеки выкручивает скорость на максимум — и Ви уже не чувствует ничего.

    «Арч» тормозит в какой-то подворотне, где один за одним не спеша спускаются китчево разодетые люди с хитро спрятанными стволами в какой-то подвал.

    — Ну как тебе? — со смешком любопытствует Джеки, мягко расцепляя намертво сомкнувшиеся на его талии руки Ви.

    Ви вытягивает перед собой мелко подрагивающие пальцы и медленно, вразвалку, как в первый раз после поездки на байке, сползает на прохладный асфальт. Прикрыв глаза и отсчитав до трёх, ехидно выдаёт:

    — Жива. Как ты ни старался. — И зачем-то повторяет, пробуя слово на вкус: — Жива.

    Джеки хохочет и подаёт Ви руку:

    — Тогда пошли. Кое-какие приятели моего фиксера хотят познакомиться с парочкой, уведшей из-под носа у «Арасаки» живую рептилию.

    Ви поднимается, цепляясь за руку Джеки, и растерянно оглядывается по сторонам.

    — Добро пожаловать в «Посмертие», Ви. Слышала что-нибудь об этом?

    Ви слышала, конечно, многое: такая же голубая мечта подростков-кочевников, как и Найт-Сити. Но сказать ничего не может, лишь вслепую взмахнув кистью тинта по губам, чуть пьяненькой от кипящего в крови адреналина походкой торопится вслед за Джеки.

    Ви чувствует, как в груди, в решётку рёбер, разгоняя по камерам горячую кровь, бьётся сердце — пульсирует жизнь, и будто бы в унисон ей пульсируют биты за дверью легендарного клуба «Посмертие».

    1. хмурая ↩︎
    2. тогда к чёрту прошлое ↩︎