В глубине зеркала в квартире-студии, так же аккуратно обставленной в стиле лофт, жила девушка, как две капли воды похожая на Аню. Когда она улыбалась, пусть немного болезненно и несмело, у неё на щеках появлялись такие же ямочки и щербинка меж верхних зубов тоже проглядывала. Она перебирала пальцами гладкие тёмные пряди каре, как бы невзначай касаясь плотных рубцов за ушами, точно так же.

Только жила она совершенно другой — правильной — жизнью. Она не влюблялась до умопомрачения, не принимала из покоцанных ожогами рук дорогие подарки, не декорировала прокуренную переговорную в бизнес-центре работой своего парня — чёрным идеальным кубом на подставке (из тротила, как оказалось потом). Она не цеплялась за жёсткую камуфляжную ткань обожжёнными пальцами, не просила прощения за свою слепоту и сотни загубленных жизней, не создавала себе лицо из ожогов заново.

И со следствием сделок тоже не заключала: куда ей, даже не скромному столичному дизайнеру — учительнице МХК в тихом городке с подобающей ему незаметной размеренной жизнью! Разве что соседствовала через тамбур она с двумя молчаливыми мужчинами, в чью кожу, кажется, впитался запах ружейной смазки (охотники, наверное, — пожимала плечами она и нервно сжимала подол платья).

Поправив лангету на сломанной руке, Аня стянула с прикроватной тумбы новый паспорт, оставленный куратором. Сиреневые страницы зашелестели под пальцами. «Ну просто Оля-Яло», — сорвался с губ смешок. Паспорт с глухим стуком приземлился обратно.

Аня одёрнула платье-рубашку и, миролюбиво улыбнувшись, сделала шаг к зеркалу. Девушка по ту сторону сделала то же самое.

— Ну привет… Яна! — Аня вытянула руку вперёд, кончиками пальцев касаясь стекла, разделявшего их с отражением. — Я тебя не знаю. Но очень хочу с тобой познакомиться.

Уголки губ дрогнули. Улыбка сломалась. Аня вплотную приблизилась к Яне, коснулась лбом её лба.

И тихонько расплакалась.

Грегори Гритти отменно ругался по-итальянски. Не то чтобы он целенаправленно это делал — вовсе нет, обычно он был сдержанным интеллигентным джентльменом, но только не когда руки вытачивали из камня совершенно не то. В такие моменты кровь приливала к голове и стучала в виски бранными итальянскими словами.

Это случалось редко, но в последнее время чаще и чаще. Камень, обычно гибкий и податливый, приятнее глины, оставался неколебимо неживым. Девятнадцатилетняя Софи Легран, на свою беду согласившаяся быть музой и натурщицей для новой скульптуры Грегори Гритти, неловко поёрзала на трёхногой жёсткой табуретке, убрала всегда раздражавший Грегори локон и чуть повернула голову вправо.

Сделала ровно то, что всегда требовал Грегори в минуты раздражения.

Грегори Гритти ругаться не перестал. Вместо воздушной девы в тоге, истинной музы, в его руках лежал неуклюжий холодный гранит, обжигающий гладкостью.

— Мсьё Гритти, — неловко позвала Софи и тут же отвела взгляд. — Я опять что-то сделала не так?

— Не так! — согласился Грегори, отшвыривая в сторону инструменты и до жара растирая пальцы посеревшей тряпкой с пятнами глины и краски. — Всё не так, синьорина! Вы стали музой не того скульптора! Я чёртова бездарность, приправленная полной неизвестностью!

— А мне нравится, — тихо вставила Софи, скользя взглядом по полкам с безжизненными кусками гранита и кремня, улыбаясь мрачным бюстам Леонардо да Винчи и Гая Юлия Цезаря, приподнимая тонкие брови в попытках угадать, кто остался недоделанным.

Грегори скривился и неуловимым взмахом скрыл очередную недоделку под плотной серой тканью. Упал в кресло, вытянув длинные ноги, и прикрыл глаза. Софи безмолвной статуей осталась сидеть напротив. Вот её бы сейчас облачить в белый мрамор и так и оставить. Грегори, приоткрыв один глаз, скользнул взглядом по Софи и коротко кивнул: «Да, получилась бы очень живая скульптура. Настоящий шедевр. А не это…»

Грегори болезненно наморщился и помассировал переносицу.

Софи весенним ветром скользнула по мастерской и оказалась рядом с недоделкой.

— Не трогай! — Грегори подскочил, предостерегающе подняв ладонь.

— Но я одним глазком, — умоляюще закусила губу и наморщила тонкие брови Софи, — пожалуйста. Мсьё Гритти, мне очень нравится!

Слова Софи были такими наивно-честными, но при всей искренности слишком сильно резанули самолюбие. Грегори лишь пренебрежительно скривился и, как обычно, предложил продолжить завтра.

Софи покорно кивнула.

Глухо захлопнулась за её спиной старая дверца мастерской на углу, на секунду впустив в пыльную мастерскую запах влажного асфальта и шум машин. Грегори широкими рваными шагами отмерил комнату, остановившись у огромного окна. Тусклый свет, едва-едва просачивающийся сквозь серо-сизые тонкие тучи, болезненно резанул глаза. Потерев глаза, Грегори проводил худенькую фигурку Софи, на ходу натягивающей на золотые кудри типичный французский красный беретик. Рука дёрнула нити.

С перехрустом опустились пластиковые жалюзи, и мастерская погрузилась в полумрак.

Отвернувшись от окна, Грегори окинул те немногие фигуры, что выжили после выставки в местном художественном музее. Вздохнул. Он не просто помнил каждое лицо — он помнил те секунды, когда он чувствовал, как из-под его пальцев выходит что-то по-настоящему прекрасное и живое, взирающее с интересом или раскрывающее душу.

Не безмолвный кусок камня.

А ведь всё так хорошо начиналось.

Знакомство по интернету с ценителем искусства, предложение организовать

первую выставку.

Продажа лучших скульптур в частные коллекции богачей.

Просторные двухкомнатные апартаменты на первом этаже старого домика стали идеальным местом для мастерской первого скульптора маленького городка.

Десяток заказов.

В один момент всё рухнуло. Последний заказ был завершён без особого энтузиазма и привычного праздника в жизни. Заказчик, разумеется, был в восторге: Грегори Гритти был одним из немногих скульпторов, которому удавалось не просто воссоздавать силуэты, но вселять душу в камень.

А самого Гритти начало подташнивать от камня. Заперев мастерскую, он пустился жить: веселился в клубах, впитывал воздух французской провинции, знакомился с людьми. И постоянно прислушивался к себе — тщетно. Внутри ничего не ёкало. Только глухо звенела пустота.

И только недавно, в парке он случайно столкнулся с Софи Легран, потерявшей серёжку. В то мгновение в душе что-то дёрнулось, такое живое, настоящее, за что Грегори вцепился, как утопающий за соломинку. Он вложил серёжку в её руку и долго не хотел отпускать эти нежные тёплые пальцы.

Умолял стать его музой.

Она старалась изо всех сил. Две недели Грегори то оживал, вдохновлённый живым румянцем Софи и колыханием её кудрей, то умирал, удручённый неестественностью складок её сарафана. Но каждый раз, когда она приходила, в душе слабо теплилось забытое чувство творческого подъёма, и руки сами тянулись к камню.

Иногда на час. Иногда — на пару мгновений.

— Что смотришь? — рыкнул Грегори на укоризненно взирающего со стены кумира, Леонардо да Винчи. — Ты тоже свою Лизу не с первого раза написал. Так что я ещё повоюю.