Из допросной выволакивают Алексея, вялого, полуживого от таблеток, которыми его накачали, следом выскальзывает и старается потеряться где-нибудь за ободранным углом или среди вёдер безнадёжно серой краски Лида. С дрожью перепачканные чернилами принтера пальцы перебирают плотные листы картонной папки. Копии вещдока — личного дневника Алексея. Её клиента. Бывшего.

Убежать хочется; отмыться, уволиться — тоже. А ещё проклясть того, кто блокирует остатки адекватности так безжалостно: с Алексеем невозможно становится разговор вести, понять невозможно, кто ошибся — полиция или всё-таки Лида.

— Я же предупреждал, что это пустая трата времени.

Данила Романовский — старый знакомец, участковым шугавший гопоту от Лидиного подъезда лет семь назад — теперь легендарный оперативник, поймавший их местного “потрошителя”, стоял здесь всё время, ждал. Лида хмурится и, мотнув головой, расплетает тугой пучок (ей приказали собрать волосы, чтобы не спровоцировать у Алексея приступ: маньяк был охотником до золотистых шелковистых волос). Губ Данилы касается улыбка, тонкая, почти хищная, торжеством сверкают тёмные глаза.

— Неужели же я оплошала? Не заметила убийцу перед самым носом?

— У тебя пять лет практики — немудрено.

Пальцы Данилы осторожно скользят по её плечу и прихватывают локоть. Лида дёргается, и пустая баночка из-под краски с грохотом падает к её ногам.

Данила примирительно прячет руки за спину и насмешливо, как любопытствующая сорока, склоняет голову к плечу. У него практики в поимке маньяков и того меньше, но он почему-то абсолютно уверен в своей правоте.

— Вы его накачали. Как я могла с ним разговаривать?

В горле клокочет злость.

— А зачем говорить, когда и так всё ясно?

Данила многозначительно кивает на папку, которую Лида сжимает до судороги в костяшках. Шелестят страницы под пальцами. Ей и смотреть на них не надо, чтобы читать — за две ночи до разговора выучила всё наизусть.

---

«Сегодня большая радость. Их одиннадцать. Двенадцатая прядь должна стать её прядью — так везде написано. Про двенадцать. Двенадцать месяцев, двенадцать знаков зодиака, двенадцать апостолов. У меня двенадцать женщин, двенадцать золотых прядей.

<…>

Главное — не забыть сжечь этот дневник. Когда всё будет кончено. Когда его прочитает она. Хотя с огнём дружим мы плохо, почему-то верю, что он должен помочь. В этот раз»

Лиде очень хотелось поговорить с Алексеем. Но чем больше она смотрела, тем больше убеждалась — напрасно. Алексей дрожал, путался в собственных пальцах, мыслях, словах. На висках проступил пот.

Он себя-то помнил с трудом после такой дозы таблеток — интересно, какой изверг после безмедикаментозной терапии решил его ими накачать! — что уж говорить об именах убитых девушек. О перетянутых алыми лентами длинных прядях волос, таких же золотистых, как у Лиды.

— Я не знаю, что это, — похрипывал он, — я пришёл. А там уже был он… Этот… Имя забыл. Смотрит своими глазищами и в трусы лезет. Не в мои, в ящик. И коробку оттуда достаёт. А у меня такой никогда не было. Я не пользуюсь духами.

— Аллергик, — выдохнула Лида вместе с ним.

— Знаете, сначала мне было очень-очень холодно, потом очень-очень страшно. Такой страх, как будто кто-то грязными ногтями в грудь заполз и сердце ковыряет…

Он снова ковырнул ожог, и Лида невольно коснулась его руки своей. Тут же вздрогнула и отпрянула. Алексей взглянул на неё из-под разбитой брови и поджал пальцы, как втягивает когти случайно царапнувший хозяйку пёс.

— А теперь всё равно. Даже не больно.

— Это плохо, — выдохнула Лида и снова протянула к нему руку. — Дай мне руку.

— Вы боитесь.

— А ты — нет.

Алексей тяжело моргнул, звякнули наручники, когда он с осторожностью вложил покусанные кончики пальцев в её ладони.

С противным треском заверещала красная тревожная кнопка под потолком — Данила решил, что на этом сеансодопрос должен быть закончен.

«Их кровь так тяжело отстирывается — кто бы знал. Она такая грязная, тёмная, бурая. Впрочем, как и они. Думают лишь о своём развлечении, удовлетворении низменных потребностей. Как им нравится, когда я сверху давлю на них, сжимаю до хруста кости. Почти так же, как им нравится танцевать в ночных клубах, петь в машине…

А вот она не такая. Она помогает мне. Когда она коснулась моей руки, я вдруг подумал, что она так близко. Что ещё немного, и я приведу её к себе, уложу на простыни…

Уверен, с ней всё будет по-другому. Не так, как с ними.

Но её всё равно нельзя будет отпустить. И нужно сохранить пряди её волос»

Страницы: 1 2 3

В глубине зеркала в квартире-студии, так же аккуратно обставленной в стиле лофт, жила девушка, как две капли воды похожая на Аню. Когда она улыбалась, пусть немного болезненно и несмело, у неё на щеках появлялись такие же ямочки и щербинка меж верхних зубов тоже проглядывала. Она перебирала пальцами гладкие тёмные пряди каре, как бы невзначай касаясь плотных рубцов за ушами, точно так же.

Только жила она совершенно другой — правильной — жизнью. Она не влюблялась до умопомрачения, не принимала из покоцанных ожогами рук дорогие подарки, не декорировала прокуренную переговорную в бизнес-центре работой своего парня — чёрным идеальным кубом на подставке (из тротила, как оказалось потом). Она не цеплялась за жёсткую камуфляжную ткань обожжёнными пальцами, не просила прощения за свою слепоту и сотни загубленных жизней, не создавала себе лицо из ожогов заново.

И со следствием сделок тоже не заключала: куда ей, даже не скромному столичному дизайнеру — учительнице МХК в тихом городке с подобающей ему незаметной размеренной жизнью! Разве что соседствовала через тамбур она с двумя молчаливыми мужчинами, в чью кожу, кажется, впитался запах ружейной смазки (охотники, наверное, — пожимала плечами она и нервно сжимала подол платья).

Поправив лангету на сломанной руке, Аня стянула с прикроватной тумбы новый паспорт, оставленный куратором. Сиреневые страницы зашелестели под пальцами. «Ну просто Оля-Яло», — сорвался с губ смешок. Паспорт с глухим стуком приземлился обратно.

Аня одёрнула платье-рубашку и, миролюбиво улыбнувшись, сделала шаг к зеркалу. Девушка по ту сторону сделала то же самое.

— Ну привет… Яна! — Аня вытянула руку вперёд, кончиками пальцев касаясь стекла, разделявшего их с отражением. — Я тебя не знаю. Но очень хочу с тобой познакомиться.

Уголки губ дрогнули. Улыбка сломалась. Аня вплотную приблизилась к Яне, коснулась лбом её лба.

И тихонько расплакалась.

Грегори Гритти отменно ругался по-итальянски. Не то чтобы он целенаправленно это делал — вовсе нет, обычно он был сдержанным интеллигентным джентльменом, но только не когда руки вытачивали из камня совершенно не то. В такие моменты кровь приливала к голове и стучала в виски бранными итальянскими словами.

Это случалось редко, но в последнее время чаще и чаще. Камень, обычно гибкий и податливый, приятнее глины, оставался неколебимо неживым. Девятнадцатилетняя Софи Легран, на свою беду согласившаяся быть музой и натурщицей для новой скульптуры Грегори Гритти, неловко поёрзала на трёхногой жёсткой табуретке, убрала всегда раздражавший Грегори локон и чуть повернула голову вправо.

Сделала ровно то, что всегда требовал Грегори в минуты раздражения.

Грегори Гритти ругаться не перестал. Вместо воздушной девы в тоге, истинной музы, в его руках лежал неуклюжий холодный гранит, обжигающий гладкостью.

— Мсьё Гритти, — неловко позвала Софи и тут же отвела взгляд. — Я опять что-то сделала не так?

— Не так! — согласился Грегори, отшвыривая в сторону инструменты и до жара растирая пальцы посеревшей тряпкой с пятнами глины и краски. — Всё не так, синьорина! Вы стали музой не того скульптора! Я чёртова бездарность, приправленная полной неизвестностью!

— А мне нравится, — тихо вставила Софи, скользя взглядом по полкам с безжизненными кусками гранита и кремня, улыбаясь мрачным бюстам Леонардо да Винчи и Гая Юлия Цезаря, приподнимая тонкие брови в попытках угадать, кто остался недоделанным.

Грегори скривился и неуловимым взмахом скрыл очередную недоделку под плотной серой тканью. Упал в кресло, вытянув длинные ноги, и прикрыл глаза. Софи безмолвной статуей осталась сидеть напротив. Вот её бы сейчас облачить в белый мрамор и так и оставить. Грегори, приоткрыв один глаз, скользнул взглядом по Софи и коротко кивнул: «Да, получилась бы очень живая скульптура. Настоящий шедевр. А не это…»

Грегори болезненно наморщился и помассировал переносицу.

Софи весенним ветром скользнула по мастерской и оказалась рядом с недоделкой.

— Не трогай! — Грегори подскочил, предостерегающе подняв ладонь.

— Но я одним глазком, — умоляюще закусила губу и наморщила тонкие брови Софи, — пожалуйста. Мсьё Гритти, мне очень нравится!

Слова Софи были такими наивно-честными, но при всей искренности слишком сильно резанули самолюбие. Грегори лишь пренебрежительно скривился и, как обычно, предложил продолжить завтра.

Софи покорно кивнула.

Глухо захлопнулась за её спиной старая дверца мастерской на углу, на секунду впустив в пыльную мастерскую запах влажного асфальта и шум машин. Грегори широкими рваными шагами отмерил комнату, остановившись у огромного окна. Тусклый свет, едва-едва просачивающийся сквозь серо-сизые тонкие тучи, болезненно резанул глаза. Потерев глаза, Грегори проводил худенькую фигурку Софи, на ходу натягивающей на золотые кудри типичный французский красный беретик. Рука дёрнула нити.

С перехрустом опустились пластиковые жалюзи, и мастерская погрузилась в полумрак.

Отвернувшись от окна, Грегори окинул те немногие фигуры, что выжили после выставки в местном художественном музее. Вздохнул. Он не просто помнил каждое лицо — он помнил те секунды, когда он чувствовал, как из-под его пальцев выходит что-то по-настоящему прекрасное и живое, взирающее с интересом или раскрывающее душу.

Не безмолвный кусок камня.

А ведь всё так хорошо начиналось.

Знакомство по интернету с ценителем искусства, предложение организовать

первую выставку.

Продажа лучших скульптур в частные коллекции богачей.

Просторные двухкомнатные апартаменты на первом этаже старого домика стали идеальным местом для мастерской первого скульптора маленького городка.

Десяток заказов.

В один момент всё рухнуло. Последний заказ был завершён без особого энтузиазма и привычного праздника в жизни. Заказчик, разумеется, был в восторге: Грегори Гритти был одним из немногих скульпторов, которому удавалось не просто воссоздавать силуэты, но вселять душу в камень.

А самого Гритти начало подташнивать от камня. Заперев мастерскую, он пустился жить: веселился в клубах, впитывал воздух французской провинции, знакомился с людьми. И постоянно прислушивался к себе — тщетно. Внутри ничего не ёкало. Только глухо звенела пустота.

И только недавно, в парке он случайно столкнулся с Софи Легран, потерявшей серёжку. В то мгновение в душе что-то дёрнулось, такое живое, настоящее, за что Грегори вцепился, как утопающий за соломинку. Он вложил серёжку в её руку и долго не хотел отпускать эти нежные тёплые пальцы.

Умолял стать его музой.

Она старалась изо всех сил. Две недели Грегори то оживал, вдохновлённый живым румянцем Софи и колыханием её кудрей, то умирал, удручённый неестественностью складок её сарафана. Но каждый раз, когда она приходила, в душе слабо теплилось забытое чувство творческого подъёма, и руки сами тянулись к камню.

Иногда на час. Иногда — на пару мгновений.

— Что смотришь? — рыкнул Грегори на укоризненно взирающего со стены кумира, Леонардо да Винчи. — Ты тоже свою Лизу не с первого раза написал. Так что я ещё повоюю.