Вика приходит снова, как и семь дней подряд до этого, плотно прикрывая за собой белую пластиковую дверь. Только на этот раз не в форме, не в гражданском — в человеческом (её принадлежность к погонам выдает разве что запись в журнале посещений, сделанная слишком уж аккуратным почерком студентки-санитарки). В мягком свитере и серых джинсах её легко принять за одну из посетительниц городской женской консультации: девушку, дочь, мать, подругу — сестру.

Вика знает не понаслышке, как важно в такие моменты видеть перед собой человека: лицо, способное слушать, сопереживать — выражать хоть какое-то эмоции, а не молча требовать ответов. Поэтому без слов присаживается на край стула рядом с кроватью: Вере всё ещё не рекомендовано вставать. Вера прижимает к груди потрёпанного плюшевого мишку и ворчит ему в ухо:

— Я же сказала, что не буду ничего говорить. Не буду давать никаких показаний!

О таком — не говорят. И Вика не настаивает.

— Хорошо, — легко соглашается она, придушивая жаркий порыв гнева, — я просто пришла тебя навестить.

— Серьезно?

Большие тёмные глаза Веры, обрамленные пушистыми ресницами, смотрят на неё с недоверчивой надеждой, а не скепсисом, который старательно она вворачивает в голос. Вика кивает. И с улыбкой — от напряжения подрагивают уголки губ — рассказывает о своих студенческих годах и парнях.

Парне. Одном. Единственном.

Вика делится этим уже без какой-либо надежды на результат.

О таком не рассказывают: хранят в секрете до тех пор, пока результаты анализов не бросят в жар, пока в полицию не позвонят из администрации женской консультации и не сообщат о механических повреждениях.

— Я не хотела, — вдруг прерывает Викин рассказ Вера, подтягивая колени к груди, — оно случайно вышло. Ну то есть…

«Это моя вина», — слышит Вика свой голос сквозь года за мгновение до того, как это сорвется с искусанных и разбитых губ Веры.

— Он сказал, что это всего лишь игра. И что всё так и должно быть, и…

«…что все так делают регулярно и даже по несколько раз в день — только глупенькие боятся», — знает Вика.

Пальцы скручивают ломкие волосы в пучок, не с первого раза. Покусанные ногти больно цепляются за пряди. Вика шипит кошкой, чьи права только что ущемили.

— Мы с ним встречались довольно долго…

«Почти год», — вздыхает про себя Вика, но продолжения не слышит.

Закашлявшись, Вера тянется в сторону графина с водой; синяки на смуглом предплечье отцветают анютиными глазками, едва заметные бордовые браслеты на коже — слишком привычный след, чтобы задерживать на нём взгляд. Вика торопливо подаёт Вере стакан. Расплескав половину на пол.

Вера пьёт жадно, рваными неровными глотками, но не отводит от Вики взгляда. Не то следит, чтобы она, наплевав на формальности, не включила диктофон, не то оценивает её как следователя, человека — женщину.

Стакан едва не разбивается — Вика ловит его почти у пола, ногтями зацепив рисунок маков, и аккуратно ставит на место. Вера пытается залезть под одеяло.

— Так вот, мы встречались целых три месяца. И он говорил, что всё серьёзно, что он…

«Никогда не встречал такую, как я», — уголки губ опускаются; Вика медленно, надавив на запяточную часть, стягивает кеды.

— Он был прав, по-своему, — Вера растопыривает пальцы; под ногтями эпителия не было: она не пыталась отбиваться, даже не думала. — Я соглашалась с ним. Он напоминал мне, что делал для меня…

«Водил в кино…»

— Заказывал суши.

«Давал попользоваться компьютером», — Вика подтягивает колено к груди и устраивает на нём подбородок. Смотрит на Веру, как Алёнушка в мутную воду, и видит своё отражение.

— Водил на скалолазанье.

«Подкармливал батончиками».

— Заказывал доставку цветов, — Вера качает головой головой, — справедливо было бы, чтобы и я, со своей стороны, хоть что-нибудь сделала.

— А неужели… — Вика заходится в кашле, и почти сразу видит перед собой стакан воды в мелко трясущейся Вериной руке; сделав пару глотков, продолжает: — Спасибо. И прости, пожалуйста. Так вот, неужели же ты ничего не делала?

Вера ведет плечом.

Вика знает — делала: наверняка, нет-нет, да готовила, приободряла его, поддерживала, баловала милыми подарками, угождала, уступала — да любила, в конце концов, наивно и слепо, как дура.

— Перед тем, как всё… случилось, — Верин голос понижается до мышиного писка, пальцы трясутся, Вика накрывает их своею рукой. — Он… Он думал, что я меркантильная, а мне его деньги нужны и не были вовсе. Но я не хотела. Не так. Так мне было страшно. Он сказал, он попросил…

«Докажи, что я тебе важен и нужен», — говорили его светлые глаза, жадно пожирающие её, обнаженную.

— А я… А я… Я не хотела. Я отбивалась. Но когда всё случилось, он… Он сказал, что всё так и было задумано и что мне должно было быть… Больно. Он убедил, что… Что я сама его попросила об этом.

— Что я сама его попросила об этом.

Слова срываются с языка лёгким эхом, припечатывающим к месту. Вику мелко трясёт вместе с Верой. Приходится стиснуть зубы, чтобы не стучали, и мягко привлечь к себе Веру. Она утыкается лбом ей в плечо и сопит — терпит, сдерживает эмоции, пока ещё их выпускать на волю опасно. Вика неровно гладит её по непослушным кудрям.

Хорошо, что в палате никого. У проницательных женщин постарше возникли бы вопросы: отчего у следователя покраснели веки и тушь потекла по виску вниз.

— Ты не виновата, — шепчет Вика, прикрывая глаза. — Если ты точно сказала нет, если ты говорила, что не готова, ты не виновата. И уж точно никто не позволял ему ограничивать твою свободу против твоей воли, доводить тебя до больничной койки. Никакая игра, никакое действие не может быть совершено против твоей воли.

— А как же сессия? Или работа? Это разве не виды насилия?

Вера, шмыгнув носом, отодвигается, а Вика смеется: это другое. У Вики, конечно, на кончике языка самый главный вопрос — ради которого она (и ещё половина полиции по распоряжению отца девочки) и кружит коршуном вокруг Веры восьмой день — но она терпеливо молчит. Вера в задумчивости жамкает кудри и вдруг поднимает на Вику глаза. И в этом прищуренном взгляде и гордо вздернутом носе Вика, пожалуй, узнает начальника военчасти, приезжавшего ругаться к её начальству.

— У него было восемь дней. — Вера выплёвывает слово за словом. — А он так и не объявился. Даже сраного букета не прислал. Не спросил, как я, даже ни через одну из подруг. Даже его друг приходил, под окнами стоял, его не пустили, но он мне моего мишку принес. Из его квартиры. Я у него в черном списке. Виктория Сергеевна, я готова говорить под протокол.

— Уверена? — спрашивает Вика, извлекая из чехла лаптоп; шаблон протокола — всегда на рабочем столе.

Вера кивает. И пальцы начинают мелькать по клавиатуре до зудящего жара в подушечках.

А когда Вика собирается уходит, Вера окликает её на пороге с неровной, дрожащей улыбкой:

— Виктория Сергеевна! Вы — чудо-женщина.

— Это моя работа, — усмехается Вика и торопится выйти вон.

На улице солнце щиплет глаза, и так слепые от слёз. Оперативник Толя — в панели быстрого набора, самый актуальный контакт.

— Толь! Толь!

Едва прекращаются гудки, Вика торопится выдать всю информацию Толе. Прежде, чем её разорвет на мельчайшие пылинки. Запрокинув голову, она шумно дышит в трубку и повторяет, как мантру:

— Толь! Она назвала. Назвала имя! Толь! Я знаю, кого надо искать! Имя скину.

Что отвечает ей Толя, Вика не слышит: слишком сильно гудит кровь в ушах. Вика прерывает звонок, падает на скамейку, больно ударяясь копчиком, и складывается пополам, пряча лицо в ладонях.

— Ты молодчина, Виктория Сергеевна. Только что ж ты трубку кидаешь? Я ж сказал, что тебя жду.

Над ухом насмешливо звучит мягкий голос, на плечо ложится тёплая ладонь — Вика с визгом соскакивает со скамьи. Мирно дремлющие у дымящихся люковых крышек голуби с нестройными хлопками подлетают на месте, несколько женщин оборачиваются на них. В их глазах — любопытство, осуждение, зависть и даже как будто готовность помочь.

— Прости, — тихо выдыхает Вика, присаживаясь на край скамьи.

Толя покорно опускается на противоположный:

— Виктория Сергеевна, что случилось?

Вика мотает головой и, зажав губы тыльной стороной ладони, молча всхлипывает. О таком не говорят — такое намётанному глазу видно, поэтому Толя медленно пододвигается ближе.

— О боже…

Вика отрицательно мотает головой: в целом, всё вышло не так плохо, как у Веры, но вполне могло закончиться и похуже.

— Ты поэтому пошла в полицию?

Вика пожимает плечами. Конечно, поэтому. А ещё потому, что однажды её, пьяненькую, от приставаний спас какой-то мальчишка-пэпээсник.

— Я ненормальная, Толь, — всхлипывает Вика рвано, стараясь стереть слёзы, которые теперь льются без остановки как будто бы за все годы молчания. — Мне не место… Здесь.

— А в полиции нормальных нет, — хмыкает Толя, по миллиметру пододвигаясь ближе и ближе, — тут либо идеей ударенные, либо сволочи.

— И кто я? В твоей иерархии? На последнем слове Вика начинает заикаться. Её морозит от мыслей, слёз и чувств, слишком резко выплеснувшихся наружу.

— Ты? Ты человек, — Толя улыбается, и кажется, что в ямочках на его щеках хранятся капельки солнца. — А ещё ты дрожишь. Можно?

Вика затравленно кивает и невольно сжимается, когда Толя накрывает её дрожащие плечи объятиями, как мягким одеялом. Ей это всё так чуждо.

— Я никому не позволю тебе навредить, обещаю.

Толя бережно прижимается губами к её макушке. И Вика расслабляется в его руках.

Между жертвой и преступником всегда есть связь — так её научили. 

Эта связь может быть тонкой, полупрозрачной ниточкой, липкой невидимой паутинкой, но она накрепко связывает преступника с жертвой: личные антипатии, детские травмы, извращённые фетиши, застарелые конфликты, кровные узы — эта связь есть всегда, и в условиях неочевидности, когда расследование приходится вести, как полагается, а не хватая ещё тёпленького мужа у остывающего тела убитой жены, Вика упрямо её ищет. 

И находит, к своему сожалению. 

«А почему она? Почему отец в завещание вписал её, дочь его шалавы, а не собственного сына? — искренне возмущался мужчина, заколовший сводную сестру на её же дне рождения и исчезнувший из толпы пьяных развесёлых гостей, которым было всё равно, что праздновать — лишь бы наливали. — Ну и что, что у неё детей трое? Она на пособия так жила, как мне и не снилось. А я мужчина! Мне деньги нужны! Я эту хату сброшу и дельце своё открою. В биткоин вложусь». Вика слушала его молча, съедая вязкую помаду с медовым привкусом с губ, и пальцы стучали по клавиатуре громче и злее, лишь бы поскорее закончить протокол и сбыть с рук это грязное мерзкое дело. 

Не грязнее, впрочем, тех, что были, и тех, что будут. 

Люди не меняются. Охочие до лёгких денег и недвижимости, ведомые слепыми эмоциями и глупой самонадеянностью, они обманывают, подставляют, предают, убивают — мучают своих близких, лгут себе и в конце концов оказываются в её кабинете, чтобы Вика продолжила терзать себя и гоняться, как собака за хвостом, за призрачной справедливостью.

Надев тёмно-синюю форму, на которой бурых пятен, посаженных неаккуратным движением на месте преступления, не видно, повязав на шею алый-алый галстук, как пионерский, из детских фильмов, Вика чеканит шаг. Грудь разрывает желанием спасти, защитить всех несправедливо обиженных, униженных, оскорблённых, растерянных и преданных, по осколкам собирающих привычный мир, как когда-то собирала она, но её душат слёзы. Жизнь снова и снова — насмешками обвиняемых, скепсисом пострадавших, ненавистью родственников каждой из сторон — наотмашь бьёт её по лицу.

Однако люди не меняются, не меняется и Вика, поэтому всё всегда заканчивается одинаково. Операм — благодарность, обвиняемому — клетка, суду — дело, а Вика, растирая пересохшие от бумажной пыли и чуть вибрирующие после дрели подушечки пальцев друг о друга, трясётся в маленьком автобусе, прячет форму под безликим чёрным плащом и мечтает уволиться и не знать того, что знает теперь. 

Квартира встречает Вику влажным запахом осени (она опять не закрыла окно утром) и зябким сумраком. Замок защёлкивается, и Вика сбрасывает тугие туфли, стягивает жёсткую форму и подставляет утомлённое тело и гудящую голову прохладным струям воды, пока зубы не начинают стучать друг о друга: напор горячей воды всё ещё до смешного слаб.

Укутавшись в большое махровое полотенце, Вика бродит по квартире в темноте: на обшарпанной двери над домофоном с оплавленными кнопками со вчерашнего дня висел кусок объявления о плановых работах на электросетях. За окном, усеянном крупными каплями тихого редкого дождика, нагнавшего её на остановке, — тоже тьма. Весь район обесточен и от этого кажется неживым. 

Есть Вике после подобных дел всегда не хочется, а сегодня ещё и не приготовить: электроплитка и микроволновка без сети не работают, а холодильник размораживать почём зря не хочется. Наощупь переодевшись в шёлковую пижаму, Вика зажигает свечи. Две старые, оплавившиеся, одна ароматическая — подарок Даны на день рождения. Вика забирается с ногами на диван, кутается в плед и бездумно таращится на пляску огней, на скольжение продолговатых уродливых теней брошенных на журнальном столике безделушек — резинок, браслетов, заколок, — по кухонному гарнитуру. 

Ноги мёрзнут. Темнота подбирается к центру квартиры уродливыми щупальцами спрута, хочет схватить за пятку, утащить во мрак, и Вика поджимает пальцы на ногах. Деревянный фитилёк аромасвечи трещит, как ветки в костре. От свечки нежно пахнет взбитыми сливками, ванилью и карамелью, да только эти запахи быстро растворяются в вязком запахе осени. Из окна тянет прелой листвой, влажным асфальтом, по подоконнику стучат капли, а электричество, видимо, включать никто не собирается.

Вика теснее кутается в плед и полушёпотом подбадривает себя:

— Ну ничего. Вспомни, как в грозу в лагере пробки выбило ночью. 

Гремела, грохотала, лютовала за окнами непогода, дети (а тогда ей ещё доверили отряд помладше) просыпались и бежали к ней, по случайности оставшейся дежурить в ночь, а она гладила их по голове и бормотала, что в грозе нет ничего страшного, хотя у самой сердце сжималось, едва слышались громовые раскаты.

Сейчас не гремела гроза, никто не плакал, не жался к груди, подрагивая всем телом, но Вика всё равно беспокойно ёрзала, пытаясь устроиться на маленьком диванчике поудобнее. Дождик неравномерно тарабанил по окну, совсем как обвиняемый постукивал пальцами по столешнице в кабинете.

«У вашей сестры, — нахмурилась Вика в ожидании, пока старенький принтер прогреется и пустит протокол на печать. — Осталось трое маленьких детей. Вы не думали, кто ими займётся?» Обвиняемый сощурился, прицокнул языком и усмехнулся: «Ну она же где-то откопала оленя, который её с прицепом взял. Вот пусть этот прицеп дальше и тащит». «Он мужчина», — процедила сквозь зубы тогда Вика и поторопилась подсунуть ему протокол на подпись.

Вика жмурится, пытается отогнать навязчивые воспоминания прошедшего дня, но они возвращаются и накрывают её ледяной волной тревоги, оседают мурашками вдоль позвоночника, дрожью в пальцах, пощипыванием в носу. И Вика, как в полубреду, тянется к телефону и открывает контакты. Листает список вызовов долго-долго, прежде чем находит нужный — и нажимает, пока не передумала.

Длинные гудки тянутся долго, заставляют дышать тяжелее и громче. Вика перекладывает трубку из руки в руку, накручивает на палец кисточку пледа и уже хочет всё бросить, но трубку наконец снимают.

— Привет! — за грубоватым голосом слышен грохот посуды и гул воды.

От привычного кухонного шума тревога улегается, и Вика выдавливает из себя непринуждённую улыбку, как будто её кто-то увидит:

— Привет, мам! Что делаешь?

— Ужин готовлю. Быстрее говори, что надо, — раздраженно бормочет мать и отворачивается от трубки, чтобы прикрикнуть на младших: — Заглохните вы уже! Хватит реветь из-за пустяка, Муська! Подумаешь, ударил. Нечего было ноутбук у Вадьки отбирать, вот и огребла. Сама виновата, знаешь ведь, что ему нужнее!

Слова, готовые вылиться слезами облегчения, каменеют в глотке, и Вика едва-едва выдавливает задушенный писк:

— Ничего. Просто… Рада была услышать.

Мать угукает и отключается, а Вика бросает телефон рядом с собой и утыкается лбом в колени. 

Её тошнит и потряхивает — сидеть одной в полной темноте и снова и снова вспоминать непроницаемые водянистые глаза обвиняемого невыносимо, но это её выбор — так сказала бы мать, если бы не бросила трубку.

Деревянный фитилёк начинает побулькивать, утопая в расплавленном воске. Теперь пахнет вовсе не сладкой ванилью, а горьким дымом костров и золой. Вика поднимает голову и краем глаза замечает, что у неё звонит телефон. Поставленный на беззвучный, он едва ощутимо вибрирует под боком, тускло мерцает экран. На голубом фоне белые буквы со смайликом кота на конец: «Котов».

Повертев телефон в руках, Вика всё-таки снимает трубку.

— Виктория Сергеевна, ты как?

В голосе Толи столько мягкого беспокойства, что Вика опускает тонну вопросов и ошарашенно шепчет:

— Привет! Я… Да… Нормально.

— На тебе просто лица не было, когда ты уходила. Что делаешь?

— Сижу, — хмыкает Вика и, поправив плед на плечах, зачем-то уточняет: — В темноте.

— А чего свет не включишь?

— У нас его во всём районе отключили. Мрак беспросветный…

— Хочешь, приеду?

Вика гулко сглатывает. Сердце подскакивает к горлу и, кажется, замирает там. Вика не просто хочет — Вике отчаянно нужно, чтобы на этом потёртом диване рядом сидел кто-то, кому она бы положила голову плечо, и чтобы в этой отсыревшей студии стало немножко теплее. Но она заправляет за ухо прядь волос и спрашивает с небрежной усмешкой:

— Зачем?

— Привезу горячей еды. Ты ведь наверняка не ужинала. Устроим ужин при свечах!

— Угадал, — глухо смеётся Вика. — Не хочу тебя напрягать, если честно.

— Спуститься вниз и купить горячий вок через дорогу, чтобы потом поужинать с тобой, куда приятнее, чем валяться на диване и таращиться в телефон. И совсем не в напряг.

— Правда?.. — в голосе предательски звякает надежда, Вика прикусывает кончик ногтя и бормочет вполголоса: — Тогда захвати ещё свечек. Мои… Почти потухли.

В жидком воске в панике трепыхаются затухающие огоньки. Толя на том конце трубки протяжно вздыхает, и Вике кажется, что сейчас они думают об одном и том же.

— Держись, солнышко. Я скоро приеду, — выдыхает он. — Ещё повербанк захвачу.

август, 2017

Сегодня долго гулять и шляться по крышам не получилось: ледяной августовский ливень обрушился на парней, загнав под козырёк ближайшего подъезда. Как только первые раскаты грома перестали греметь над головами, Фил предложил продолжить прогулку. Но Артём скептически принял его предложение: рубашка насквозь промокла, а футболка неприятно прилипла к телу. Да и кроссовки начинали подозрительно чавкать. Фил выглядел нисколько не лучше, но гораздо бодрее.

Помёрзнув под козырьком подъезда, они решили расходиться по домам.

— Пошли к тебе, — безапелляционно заявил Фил.

— А ты дома появляешься хоть иногда? — ехидно протянул Артём, доставая из кармана мелочь на автобус.

— Иногда, — Фил взъерошил мокрые волосы и тут же передёрнул плечами от холода. — Чтобы знали, что живой. И рано меня из собственников квартиры выписывать.

В квартире было тихо, душно и пыльно. Отец три дня назад уехал на рыбалку с мужиками и с тех пор Артём не очень-то и заботился о благосостоянии квартиры. Завтракал и ужинал он яичницей, а обед пропускал либо за играми, либо гуляя с Филом. Фил небрежно сбросил кеды в ближайший угол и, на ходу снимая белую футболку, почти прозрачную от воды, бросил:

— Пожрать есть что?

— А без еды никак? — отозвался Артём, распахивая белую дверь холодильника, увешанную разными стикерами-напоминалками.

В холодильнике повесилась мышь. В прямом смысле. К решётке под самым потолком за провод была примотана старая компьютерная мышка, которую Артём года два сломал в порыве гнева, а на мышке болтался ярко-оранжевый стикер. Артём приподнял бровь и, усмеяхаясь, отлепил стикер.

— Если ты нашёл мой подарок, Артём Александрович, значит, дела плохи, — вполголоса прочитал Артём. — Ай да батя… — потерев переносицу, продолжил читать: — И у тебя закончились яйца. Ну, или пришёл ещё кто-то, чтобы пожрать. Список на обороте.

Артём перевернул лист и присвистнул.

— Ты чего? — Фил подскочил сзади, вытираясь полотенцем, которое уже где-то нашёл.

Заглянув через плечо Артёма в холодильник, он расхохотался:

— Блин, надо матери сказать, что когда у нас кончился её авокадо — это ещё не мышь повесилась. И сколько она тут висит?

— Видимо, как отец отъехал, — Артём засунул список в карман джинсов. — Свари пожрать, а?

Фил ещё раз глянул на мышь и хмыкнул:

— Иди вон, яичницу сделай. Всё равно только ими и питаешься.

Артём поморщился. На яйца уже даже смотреть не хотелось. Фил ехидненько прищурился.

— Может, это не потому что я готовить больше ничего не умею, а потому что люблю глазунью.

— Вот и готовь, — пожал плечами Фил и направился в сторону его комнаты: — А я пока порублюсь.

Артём захлопнул холодильник, так что коробки на нём покачнулись, и крикнул вдогонку:

— Чёрт, ну что ты ломаешься, как девчонка? Что — слабо пойти приготовить?

— А тебе? — ехидно отозвался Фил.

Артём цокнул. Готовка не входила в список его талантов. Он мог приготовить простейшие блюда так, чтобы они были более-менее съедобными. Но это ему совсем не нравилось. Он часто вспоминал, как вкусно готовила простейшие блюда мама, втайне завидовал кулинарному таланту Фила и с аппетитом уминал его стряпню по несколько порций за раз.

— А ты научи! — взъерошил волосы Артём.

Фил на секунду как будто завис. А потом в коридоре послышались нарочито громкие шаги. Игнорируя Артёма, Фил прошёл в кухню и по-хозяйски принялся хлопать дверцами шкафчиков, пару раз заглянул в холодильник, видимо, в надежде, что там появится что-то помимо компьютерной мыши. Он то одобрительно угукал и кивал, то обречённо вздыхал и мотал головой. А потом выставлял на стол какие-то продукты. Остатки вермишели в пачке, недоеденный рис, скисшее молоко, яйца, невесть как затерявшаяся в закромах мука, маленький кусок старого сыра, чёрствый (но хотя бы не плесневый) чёрный хлеб.

— Вот, — поставив на стол большую миску, победно улыбнулся Фил.

— И… Что?.. — Артём оседлал стул и побарабанил пальцами по его спинке. — Мы вроде готовить собрались, а не выбрасывать.

— Ты! И из этого ты будешь готовить.

Артём сдержанно кашлянул. Фил хохотнул и пафосно продекламировал:

— Запеканка из ничего! Потрясающее блюдо практически из воздуха!

— Сам придумал? Долго над названием старался?

Фил насупился и проворчал, что по рассказам его матери это было фирменное блюдо девяностых. А потом, активно и воодушевлённо жестикулируя, принялся рассказывать, что это универсальное блюдо: главное — соблюдать сочетаемость продуктов. На непонимающий взгляд Артёма пояснил, что не стоит смешивать овощи и фрукты с молочными продуктами, например. А потом быстро оттараторил около десятка способов смешать продукты, лежащие на столе, без вреда для здоровья.

Артём запомнил запеканку из риса и рожек и гренки.

Фил вальяжно развалился на одном стуле, ноги закинул на другой и, скрестив руки на груди, принялся командовать Артёмом с особым наслаждением. Артём сперва перешучивался с ним и отчаянно пытался переложить готовку на друга. Но Фил как-то хитро обходил все его попытки и продолжал командовать Артёмом.

Артём уже начал опасаться, что придётся всё-таки готовить ему в одиночку, когда Фил присоединился. Правда, произошло это лишь тогда, когда Артём перестал справляться: гренки подгорали, вода для макарон кипела и выплескивалась на заляпанную плиту. Фил грациозно оттеснил Артёма от чернеющих гренок и принялся с воодушевлением переворачивать их и даже, кажется, замурчал под нос какую-то мелодийку.

Артём энтузиазма не разделял. Готовка его замучила уже на этапе придумывания блюда. Артём уже предчувствовал, что запеканка из ничего действительно получится из ничего: все ингредиенты испортятся до попадания в блюдо. А вот Фил настроя не терял и даже подбадривал Артёма рассказами о том, как пару раз едва не спалил дом в процессе жарки мяса.

Артёму вдруг нестерпимо захотелось шашлыков.

— Слушай, Фил, — Артём схватил ещё дымящуюся гренку и громко захрустел ею. — Погнали на шашлыки? Речка, полянка, мясо…

— Пацанов позовём — и вперёд, — легко согласился Фил. — Только, чур, мясо с меня.

— Конечно! — Артём хлопнул друга по плечу, мысленно выдыхая: он втайне надеялся на такой ответ.

Через минут пятнадцать парни поставили запеканку в духовку и со спокойной совестью пошли рубиться в игру. Только Фил коротко предупредил, что готовиться запеканка будет минут двадцать при определённой температуре.

Через десять минут по квартире протянулся запах горелого, горьковатым привкусом отдавшийся на языке. Фил по-собачьи повёл носом и, стянув наушники, сурово поглядел на Артёма. Тот пожал плечами: так мог пахнуть и подгоревший до чёрной корки хлеб.

— Ну смотри… — предостерегающе покачал головой Фил, и они снова нырнули в игру.

Через двадцать минут запах стал мощным, и Артёму пришлось достать из духовки запеканку с почерневшими боками.

Стараясь не обращать внимания на ядовитую ухмылочку молчащего Фила, Артём поставил запеканку на блюдо, распахнул настежь окно, и процедил:

— Кушать подано. Садитесь жрать. Пожалуйста.

Фил попробовал запеканку, прокашлялся и, щедро полив её кетчупом, оптимистично улыбнулся:

— Неплохо, правда. Для первого раза. Моя первая запеканка была такой же.

Зимой мрак оплетает город особенно быстро: оглянуться не успеешь — вокруг чернота. Вика замечает, что время позднее, только когда в кабинете оперативников повисает такая мертвецкая тишина, что слышно, как трещат старые часы на стене. От тусклого света ноутбука глаза болят, и Вика растирает тяжёлый веки. В кабинете почти темно: включена лишь лампа на Данином столе, который Вика прихватизировала на пару минут — поправить протоколы по их делу.

Только стрелки на часах сделали уже два полных оборота.

А ведь ей говорили не засиживаться допоздна. «Эта работа тебе за переработки спасибо не скажет, только угробит», — смеялась Дана, обувая берцы и выключая рабочий компьютер, прежде чем оставить Вику в кабинете одну.

«Бли-ин», — вздыхает Вика и медленно поднимается из-за стола. Спину ломит от неудобного стула, травмированное в ноябре сустав щёлкает. возвращаясь на место. Собирается Вика быстро: помня, что Дана не любит бардак, оставляет после себя идеальный порядок. Даже мышку перемещает в центр компьютерного коврика.

Когда под пальцами звонко щёлкает выключатель лампы, темнота змеями вливается в кабинет. Вика вздрагивает. Медленно подходит к окнам и двумя пальцами раздвигает замызганные жалюзи, заглядывая на улицу.

Ночь наглухо накрыла город тёмным куполом. За заиндевевшим стеклом едва виднеются тропки среди высоких сероватых сугробов, ведущие к многоэтажкам, вразнобой расцвеченными горящими окнами. Вика складывает руки под грудью и судорожно вздыхает.

Жалюзи маятником покачиваются в обе стороны и многозначительно шелестят.

Когда Вике было шестнадцать, она любила гулять в такое время. Её затягивало в центр, где яркими огнями мерцали вывески и светофоры, где шпиль административного знания пронзал тёмно-фиолетовые беззвёздные небеса. Там из кафе и автомобилей звучала музыка, отовсюду лил тёплый свет. Там были люди.

Когда ей исполнилось восемнадцать, гулять по ночам она перестала. И хотя до сих пор Вика не видела ничего прекраснее ночного города, раскинувшегося как на ладони, наблюдать за ним, перемигивающимся огнями среди ночи, предпочитала из окна: в прочном отдалении от эпицентра событий. Спальные районы и старые дворы с их деревьями, что страшно изогнутыми ветвями пытаются пощекотать лицо, в такое время угрожающими тенями нависают над поздними жителями. Каждый шаг в тишине разносится эхом далеко по округе, а если зима – снег хрустит, и кажется, что кто-то идёт след в след.

Парадные улицы города немногим лучше. Вика как никто другой знает изнанку милого уютного города, который всё пытается прорваться из девяностых в настоящую жизнь. И не хочет оказаться на месте потерпевших.

Пальцы мёрзнут и деревенеют не то от страха, не то от холода стеклянного окна.

Вика решительно разворачивается и, на ходу подхватив сумку с ноутбуком, торопится прочь. Каблуки зимних сапог бойко отстукивают по бетонным полам. Время только пятнадцать минут двенадцатого — может, такси успеет.

Вика сдаёт ключи в дежурку, прощается с лопоухим дежурным Володей и выходит на крыльцо. Приложение такси отсчитывает минуты до поиска машины, и время растёт в геометрической прогрессии. С замёрзших губ срывается облачко белого пара вместо ругательства, когда она почти не чувствует ног, а водитель всё ещё ищется. Хочется плакать от усталости и отчаяния, а ещё меньше хочется ждать. Вика косится на протоптанную дорожку, расстилающуюся от ступеней отделения в темноту, и возвращается в отделение.

Зуб не попадает на зуб, когда она пытается уговорить Володю оставить её ночевать в дежурке. Володя мнётся, чуть заикается и твердит, что никак не может — не положено это. Вика качает головой: он уже допустил, чтобы следователь остался в кабинете оперативников. И всё равно, что её оставила Дана. И всё равно, что они подруги. Нарушение есть нарушение.

— Пожалуйста, — Вика морщится. — Я не дойду до дома. Я уже замёрзла, пока такси ждала.

Володя смешно распахивает глаза и косится на часы:

— Виктория Сергеевна! Ну! Да… Вы сорок минут ждали. — Он замолкает, что-то старательно обдумывая, а потом выдыхает: — Ладно. Ирина Павловна всё равно только послезавтра вернётся, а начотделу по наркоте на всё пофиг. Заходите.

— Спасибо, Володя. С меня всё, что захотите!

— Кофе хватит, — скромно отмахивается Володя и запускает Вику в свою обитель.

За дверью аппаратной — укромная комнатушка со стареньким потёртым диваном, на который небрежно накинут плед. Володя приглашающим жестом кивает на него. Вика достаёт из сумки для ноутбука маленькое зеркало, шуршит пачкой влажных салфеток, смывая макияж, который кажется неподъёмным после затянувшегося рабочего дня. Володя щёлкает чайником, и тот начинает ворчливо пыхтеть.

— А вы? — Вика снимает удобные сапоги и прячет их за ручку дивана, тут же подбирая под себя ноги, чтобы согреться и случайно не обнажить стрелку во всю голень.

— А я не сплю. — Володя скрипит покосившейся дверцей шкафчика и уталкивает туда Викин пуховик. — Мы вообще-то по двое должны ночью дежурить, но вы ж сами знаете — кадров не хватает.

— Знаю, — грустно улыбается Вика.

— А вы сколько работаете уже?

Володя возвращается к табуретке, на которой ютится электрический чайник, разовые стаканчики и растворимый кофе, как раз вовремя: чайник щёлкает.

— Два года. А вы?

— Всего год, – смущённо выдыхает он.

Володя наводит им обоим кофе, и Вика с удовольствием разговаривает о том, что им довелось испытать на работе в полиции. Когда кофе заканчивается, её начинает клонить в сон. И даже яркий свет дежурки не мешает: мир плывёт, смягчается, голос Володи звучит тише и медленнее. Пару раз Вика выпадает из диалога, а на третий просто отрубается.

Сквозь сон до Вики долетают голоса. Оба смутно знакомые. Первый — низкий, возмущённый и яростно шипящий, второй — путаный и определённо принадлежащий Володе.

— Ну и что она тут делает?

— Я знаю, что не положено. Но она поздно ушла и не смогла домой вернуться. Не мог же я её выдвинуть на мороз. Мы ж полиция, в конце концов!

— А почему ты ей такси не вызвал?

— Да ты ж сам знаешь, что они сюда ездить не любят. Она сорок минут ждала. А пешком…

— Они ещё что-то невнятно шипят, а потом шуршат по полу осторожные шаги.

— Викуся, просыпайся… — щекочет слух знакомый насмешливый полушёпот, чей-то палец касается щеки.

Вика морщится, стонет и ёрзает на диване. Кто-то над ухом фырчит и треплет за плечо:

— Вставай.

Вика приоткрывается один глаз и стонет хриплым голосом:

— Время… Сколько?

— Пять утра уже, — тихонько смеётся человек и опускается рядом: диван ощутимо проминается. — Тебе на службу через три часа, а ты тут торчишь. Солнышко, вставай…

— Толя? — щурясь на мутно-жёлтый свет лампочки дежурки, Вика вглядывается в силуэт.

Спросонья он размытый, и принимает очертания не сразу. Постепенно. Чёрные волосы. Синий свитер. Серый широкий шарф. Точно Толя — в том месяце они с ним начали работать совместно с делом о грабежах. Вика растирает ладонями лицо, проглатывает зевок и, разминая шею, выжидающе смотрит на Толю. Он в ответ глядит на неё с укоризной.

— Ты почему тут? Всё-таки заработалась?

— Тебе ж Володя всё рассказал, — бурчит она, плотнее кутаясь в плед. — Блин, я понимаю, что не положено, но… Пусть это останется между нами?

Вика с трудом прикрывает кулаком сладкий широкий зевок, а Толя протяжно вздыхает. Мышцы приятно потягивает теплом, как после хорошей разминки, глаза не болят и даже шея как будто не затекла на спинке дивана. Удивительно, но Вике впервые за последний месяц спалось так крепко, тепло и безмятежно.

— Разумеется, — выдыхает Толя и гладит Вику по плечу. — Давай я тебя провожу, что ли.

Вика морщится и, приглаживая волосы, замечает, что ей нет смысла торопиться.

— Мне до дома — минут пятнадцать ходьбы. Такси быстрее, — она прикрывает глаза и ложится обратно на спинку. — И в порядок себя привести минут десять. Кофе выпью по дороге. Так что я могу ещё часик вздремнуть.

— Не хочешь — не надо, — фыркает Толя. — Скажешь, чего испугалась? Темноты, что ли?

Вика приоткрывает глаз. Он небрежно улыбается и смотрит с неподдельным любопытством — неудивительно, что они с Даной так ловко сработались. Вика с грустной усмешкой мотает головой и тянет молчаливую паузу. Признание сохнет на языке и царапает горло:

— Кто в ней.

Голос срывается — приходится откашляться и поспешно отвернуться к окну. За ним всё та же жуткая заледенелая чернота.

— Ты ж полицейский…

Вика фыркает. Как будто погоны когда-то кого-то останавливали.

— У меня даже пистолета нет.

— Н-да… — озадаченно протягивает Толя и скользит ладонью от плеча к пальцам. — Я как-то… Не смотрел под таким углом.

Вика пожимает плечами и снова закрывает глаза. Толя сидит рядом, накрыв своей ладонью пальцы. Не уходит. За распахнутой дверью звучит звонок — вызов. Долетают обрывки путаной Володиной речи, но Вика слышит адрес своего дома. В комнате становится холоднее.

А через секунду Володя оказывается на пороге и замирает:

— Это…

Толя медленно отпускает Викину руку.

— Грабёж, — пожимает плечами Володя и кивает Вике: — Кажется, ваш, Виктория Сергеевна.

Толя пружинисто поднимается и начинает вызванивать экспертов, Вика вскакивает вслед за ним, поправляет задравшуюся юбку, и, вытащив из шкафа куртку, смотрит Толе в глаза:

— Об этом я и говорила.

— Понял, — усмехается Толя. — Зато теперь ты на законных основаниях можешь меня проводить.

Даже несмотря на относительно чистый целлофан, которым Толя учтиво застелил трёхногий табурет, чтобы Вика могла спокойно сидеть у подоконника, находиться здесь неприятно. В стекло царапают голые ветки, стынут ноги в жёстких полуботинках, зябнут пальцы у отключенных батарей, шариковая ручка оставляет на бумаге узкие тёмно-лиловые буквы. Открыта форточка — холодно. Зато специфическая вонь крови, скручивающая спазмами пустой желудок, практически не чувствуется. Закадровым голосом передачи о животных описывает труп судмедэксперт.

Вика послушно слово за словом выцарапывает протокол осмотра места преступления, положив планшетку на колени: на столе лужи крови — не факт, что свиной. Перед глазами туда-сюда мельтешат опера, отсвечивают синей формой патрульные (как же: надо засветиться, чтоб потом в рапорте упомянули!). Формальности.

Дела-то толком и нет. Дежурные опера сработали быстро и по старому сценарию: убили жену — хватай мужа. Но думать об этом некогда – надо оформлять.

— Виктория Сергеевна, Григорий Владимирович, зацените! — голос Толи раздаётся над головой вовремя: перед глазами уже начинают плясать мушки, а запястье стягивает болью.

Вика поднимает голову. В руке, обтянутой белой перчаткой в кровавых разводах, два полиэтиленовых пакетика. Вика берёт их, чтобы рассмотреть, а Толя отходит к тумбе и тянется за паспортом.

— А нам говорили ведь на психологии, что пары, который сочетались браком лет до двадцати трёх, как правило, разваливаются через пару лет совместной жизни, — назидательно вздыхает он и, кивнув в сторону распростёртого перед Григорием Владимировичем тела, поясняет: — Они три года как женаты. Ей двадцать два. Ему двадцать четыре.

Пальцы дёргаются, едва не выронив обломки. Ещё пару часов назад те определённо были чуть покоцанной временем подвеской с гравировкой. Удар кухонным топориком по груди разбил и её. Но даже сквозь бурые разводы Вика без труда читает квадратные буквы:

F-O-R-E-V-E-R.

— Навечно, — тихо выдыхает она и возвращает Толе пакетик. — Приобщить к остальным вещдокам.

Вика вставляет ручку в зажим планшета и, размяв затёкшую шею, кидает взгляд в угол кухни.

Под надзором пэпээсника там сидит чёрный человек — мужчина в наручниках. Муж. Убийца. Вика рассматривает его внимательно, пытаясь найти хоть что-нибудь в окаменелом лице. Не находит и отпускает сквозь зубы:

— Вот и не стало вечности.

Мужчина дёргает щекой и закрывает руками лицо. 

Грубо бряцают наручники.   

Слишком громко для пяти утра.

Фил лежит на кровати и лихорадочно листает ленту «ВКонтакте», только бы не слушать вопли отца над самым ухом. Он уже давным-давно всё выучил: непутёвый, бесперспективный, безнадёжный. Он уже давным-давно понял: если не слушать, то потом не будет больно — и даже обидно ни на йоту не будет.

Главное, когда отец орёт, брызжа слюной на боксёрскую грушу, сцепить зубы и кивать. Пусть думает, что ему стыдно, пусть думает, что он раскаивается, пусть думает, что он согласен и признаёт свою вину. Хотя это, конечно, ни разу не так.

Правая рука в гипсе затекает и зудит, Фил морщится и перекладывает телефон в левую. Правая безвольно бухается на мятую прохладную постель.

— Ты меня вообще слушаешь?! — отец не выдерживает и взмахивает рукой.

Новенький телефон — подарок на день рождения — с треском летит в угол комнаты. Фил подпрыгивает на ровном месте. Сломанное запястье простреливает болью даже под гипсовой лангетой.

— Ты совсем, что ли? — не остаётся в долгу Фил и сверлит отца взглядом исподлобья.

Они ненавидят друг друга — Фил это знает совершенно точно. Ему неприятно смотреть в синие-синие от гнева глаза отца и знать, что у него глаза такие же; ему противно думать, что всем, что у него есть, он обязан отцу; ему… Плевать. Фил опускает взгляд в пол и повторяет себе, как будто жмёт клавишу сверхспособности, которая ещё не накопилась: «Плевать, плевать, плевать!»

Не плевать.

Он подскакивает с кровати. Оказывается, они с отцом почти одного роста. А мамины подруги говорят, Фил ещё будет расти — значит, однажды может стать выше. Фил мечтает об этом: быть выше отца, быть не таким, как отец.

Фил болезненно потирает сломанную руку и бросает на него обозлённый взгляд. Во всяком случае, пытается. Пытается вложить в этот взгляд весь жгучий гнев, клокотавший в груди, когда он бросался в драку с Муромцевым, всю ненависть к этой школьной банде, жалкой пародии на ОПГ девяностых, всю бессильную ярость от того, что отец не желает его хотя бы выслушать. Фил уже не просит о сочувствии, хотя он единственный, кто действительно пострадал в драке.

— Ты понимаешь, что только благодаря мне тебя не исключили из школы, а перевели на домашнее обучение?

— Вот спасибо, — рычит Фил. — Не переживай, больше не придётся. Закончу — уйду в технарь.

— Нет, не уйдёшь. Мой сын будет заканчивать одиннадцать классов. И дальше пойдёт получать высшее образование.

— Ты ж сам говоришь, что меня из школы исключить хотели!

— Найду другую. Знаю пару хороших гимназий. И ты пойдёшь туда, куда я скажу, и будешь делать то, что я скажу.

— А ты не много хочешь?

— Я твой отец! И ты должен полностью мне подчиняться!

— Да какой ты мне отец! Мне руку сломали, потому что я за одноклассницу заступился, когда её кошмарить начали, деньги вымогали, а ещё и виноват!

— Да, ты виноват, потому что ты подставил родителей! Почему мы должны выслушивать о твоих драках, о твоём неадекватном поведении?

Фил сопит, скрипит зубами, сжимает здоровую руку в кулак: он честно пытается сдержаться, но это никогда не срабатывает. Поэтому он вжимает в голову в плечи, когда рычит сквозь зубы:

— Да пошёл ты! Пошли вы оба!

Рука отца проходится аккурат по макушке. Фил пошатывается и заваливается на кровать. Отец возвышается над ним, раздувая ноздри, перебирает пальцами воздух и вдруг гортанно рычит:

— Пошёл вон.

— Чего?

— Пошёл вон из моего дома!

Фил оскаливается — и даже не раздумывает, когда с грохотом раздвигает дверцы шкафа, сбрасывает в спортивную сумку первые попавшиеся шмотки (главное, чтобы не зимние; и хотя бы пара трусов), подбирает с пола телефон, вытаскивает из-под подушки наушники и зарядку. Отец всё это время стоит, уперевшись ладонью в спортивную грушу, не мешает, но даже и не пытается остановить. А может, и не успевает: сборы занимают у Фила не больше минуты.

В коридоре он впрыгивает в замызганные кеды. С кухни сладковато пахнет мамиными рублеными куриными котлетками. Фил туго сглатывает и вылетает из квартиры, не прощаясь.

Дверь захлопывается с грохотом. Лязгает замок. И вместе с этим внутри что-то болезненно обрывается, но Фил игнорирует.

Они сами виноваты. Сами его родили таким, воспитали таким. Сами забили на него, сами забыли — сами выгнали. И он как-нибудь тоже сам… Справится.

На лестничной клетке у почтовых ящиков Фил зарывается в сумку. Телефон находится в груде носков, трусов и футболок. Фил разочарованно цокает: в углу крохотная паутинка трещин. А он так надеялся, что хотя бы один телефон проживёт целым и невредимым больше полугода.

На быстром наборе всегда один-единственный номер: Артемон.

Фил знает: друг не оставит его ночевать на улице, потому что Фил бы его не оставил. Слушая долгие гудки, Фил разглядывает тонкий белый шрам на левой ладони и вспоминает, как после сорев, на которых вообще-то должны были быть соперниками, решили побрататься. Дети сопливые, им ещё и двенадцати не было, откуда они могли знать, что их дружба продлится так долго.

Несмотря на разные школы.

Несмотря на выход из секции.

Несмотря ни на что…

— Да, Фил, — в трубке слышится какое-то гудение, а потом хлопает дверь. — Ты как там? Всё плохо?

— Хуже некуда. Артемон, меня это… Из дома выгнали.

Артём вздыхает. Долго, протяжно, вымученно, и в этом выдохе Фил слышит тонну нелестных отзывов о своём вспыльчивом нраве. Но Артём, в отличие от отца, не озвучивает их, а просто хрипловато улыбается в трубку:

— Скажу маме. Приезжай.

И Фил приезжает.

Он долго-долго трясётся в маленьком автобусе, кутаясь в утеплённую тёмную джинсовку и постукивая зубами от холода: майский вечер холоден, небо прозрачно-голубое, как утренний лёд на лужах, а у обочины всё ещё лежат заледенелые снежные глыбы, потемневшие от смога за зиму. Фил ссыпает звонкие монетки в пластиковую чеплашку водителю и соскакивает на остановке. Над пятиэтажками розовеет потрёпанная панелька — там квартира Артёма, где Фила уже ждут. Он даже видит свет в кухонном оке на шестом этаже: тётя Лена уже готовит.

Перед дверным звонком Фил переминается с ноги на ногу, пока Артём вдруг сам не открывает дверь и кивком приглашает его зайти в квартиру. Фил смотрит на него чуть снизу — всё-таки у Артемона рост под два метра — и растерянно приоткрывает рот.

— Твоё сопение из моей комнаты слышно, — ухмыляется Артём, пропуская Фила в тамбур; и тут же посмеивается: — На самом деле, тебя Варька в окно углядела.

В тамбуре мешаются запахи дешёвого курева (и Фил вспоминает, что сигареты остались в тайнике дома) и сливочного теста — выпечка тёти Лены всегда пахнет особенно по-домашнему, — а жёлтая лампочка с обнажёнными проводами истерично подмигивает, как будто заработала нервный срыв. «Варька?» — хмурится Фил. Смутно знакомое имя неприятно царапает под грудью. Это не та ли подружайка Артемона, с которой они с детства в дёсны целуются?

Фил фыркает: и откуда у него в голове только такие выражения.

— Она самая, — кивает Артём, как будто услышав мысли. — Зато познакомитесь наконец.

Артём стоит, навалившись плечом на косяк, и, скрестив руки на груди, наблюдает, как Фил корячится, пытаясь разуться. Фил косится на него исподлобья, фыркает на болтающуюся перед глазами прядь и наконец выставляет кеды на стойку. Артём забирает у него спортивную сумку и легонько подпихивает под лопатки, загоняя в квартиру.

Второй раз за день за спиной Фила захлопывается дверь и лязгает замок. Но теперь — по-другому. Из кухни появляется тётя Лена, всё такая же невысокая, даже по сравнению с Филом, со своим лохматым пучком и вытирает полотенцем руки. Склонив голову к плечу, она улыбается:

— Гляжу, ты к нам совсем переехать решил?

— Здрас-сьте, тёть Лен, — усмехается Фил и, забывшись, едва не врезает себе по макушке гипсом

.— Где ж тебя так угораздило, Филипп?

— Зовите меня Филом.

— Так и я тебе не тётка. Так где угораздило-то?

— А… Это я… С лестницы упал.

Артемон хрюкает очень не вовремя. Фил поджимает губы и стреляет взглядом в бок. Тётя Лена смеётся и, покачав головой, уходит обратно — готовить. В кухне тут же начинает играть музыка из каких-то старых фильмов.

— Так ты к нам надолго? — усмехается Артём.

— Надеюсь, навсегда, — Фил кривится и потирает руку.

— Всё так серьёзно?

— Он мне сказал: убирайся из моего дома! Куда уж… Серьёзней…

На последнем слове весь пыл Фила как-то мгновенно растворяется. Артём распахивает дверь в свою комнату. Тут, как обычно, всё вверх дном: гитара в кресле-мешке, наушники болтаются на гвозде от часов, турник служит вешалкой. Но покачивающуюся в Артёмовом геймерском кресле девчонку в Артёмовом же бордовом худи (они с Артемоном специально в прошлом году из одной коллекции в «Спортмастере» покупали) это, кажется, совершенно не смущает. Закинув бледные голые ноги на стол, она читает книжку и, кажется, совершенно не замечает их появления.

Или старается делать вид, что ей всё равно.

Артём бросает спортивную сумку Фила в угол к раскладушке: видимо, уже достал с балкона. Девчонка лениво поднимает глаза на них и, перелистнув страницу, цыкает:

— Здрас-сьте.

— Привет, — фыркает сквозь зубы Фил и оборачивается к Артемону.

Артём закатывает глаза:

— Варя, это Фил. Фил, это Варя. Вы друг про друга всё знаете — будьте знакомы.

Варя хмурит тёмные густые брови, загибает уголок страницы.

— Ты не говорил, что он придёт, — смешно покряхтывая, она сползает со стула.

— А я и не планировал, — бурчит Фил.

Не нужно разговаривать с Артёмом так, будто его в этой самой комнате нет.

— А я люблю, когда всё идёт по плану.

Варя прячет руки в карманы и, кажется, пытается оттянуть низ и без того великоватого для неё худи до самых острых голых коленок. Смешная — Фил фыркает в кулак и торопится почесать нос для прикрытия.

— Его родители из дома выгнали, — вздыхает Артемон и хлопает Фила по плечу; Фил морщится: между прочим, помяли его неплохо. — Не могу же я его оставить на улице. Он же мне как брат.

Варя покачивается на пятках и наконец достаёт руку из кармана. Тонкие пальцы, короткие ногти с прозрачным лаком и золотое колечко на указательном пальце — у его одноклассниц руки совсем другие: у них у всех когти на информатике громко клацают по клавишам. «Клаца-ли», — одёргивает себя Фил.

Его же отстранили. Перевели на домашнее обучение.

— Ну… Брат моего брата — мой… — Варя поджимает губы и, кажется, в последний момент меняет слово. — Друг? Я Варя.

Фил растерянно моргает. И запоздало понимает, что рука её болтается перед ним не просто так. Намеренно или случайно, Варя протягивает ему правую руку и даже не думает её менять. Фил аккуратно пожимает её ладонь фалангами пальцев: в гипсовой повязке это делать всё-таки не очень удобно. Варя вздрагивает и, отпустив его руку, начинает растерянно теребить длинную, пушистую, тёмную косу.

— Ой. Больно?

Фил небрежно встряхивает рукой. Вообще-то да, очень — и он знает, что боль начнёт спадать только через пару дней. Но вместо этого качает головой и ухмыляется:

— Со мной и не такое было.

— Думаю, это будет интересно послушать. За чаем, — Варя улыбается и, проскользнув вдоль него лёгким сладковатым запахом, подходит к Артёму. — Я пойду Лене помогу с оладьями. Их теперь нужно втрое больше.

Она не спрашивает, не упрекает — просто сообщает и уходит, плотно и практически беззвучно прикрывая за собой дверь. Фил присвистывает:

— Не так я её себе представлял…

— Поверь мне, она тоже в приятном шоке, — хохочет Артём и, распинав штаны, рюкзак и спортинвентарь, разбирает раскладушку рядом со своей кроватью.

— Шмотки сам разберёшь — или помочь?

— Ну я ж не совсем безрукий, Артемон.

— Тогда отлично, пригодишься. Чувствуй себя как дома, в общем.

Фил открывает шкаф и видит, что на второй сверху полке так и лежит его спортивная футболка, которую он оставил во время очередной ночёвки. Дурацкая улыбка наползает на лицо и всё прошедшее кажется уже совершенно неважным.

Фил дома.