VIKTOROOK

дом для моих историй

Метка: фэнтези

  • Соловушка

    Ночь дышала удивительным умиротворением. Мириам выбралась из палатки, на ходу пряча фамильный кинжал в ножны, и огляделась. Погружённый в сон лагерь тихонько колыхался на мягком влажном ветру, и его трепетание таяло в лесных звуках. Подле палаток мерцали костры, собирая вокруг себя дежурных и полуночников. Таких, как Мириам.

    Кутаясь в серо-синюю куртку Стражей, Мириам направилась к отрядному костру. Сегодня дежурила Лелиана. Изящная и тонкая, она склонилась над лютней, бесшумно поглаживая мозолистыми пальцами струны, и что-то напевала — подбирала мелодию. Мириам неловко замерла за её плечом.

    — Разрешишь?

    Лелиана почти незаметно вздрогнула, но как ни в чём не бывало кивнула с дружелюбной улыбкой:

    — Конечно. Разве я могу тебе запретить?

    С отрывистым вздохом Мириам уселась рядом, вытянув ноги к огню. На измученных ферелденскими дорогами сапогах застыли пятна ночной росы — так небрежно, неаккуратно и до неправильности живо. Лелиана отложила лютню и, поправив кожаные полуперчатки, взглянула на Мириам с пониманием. Казалось, в этом вздохе и взгляде, сосредоточенном на сбитых носках, Лелиана прочитала то многое, что тревожило Мириам ежедневно и изредка не давало спать по ночам. И с таким же пониманием промолчала.

    Тихо потрескивал костёр, а его искры терялись в россыпи звёзд. Мириам качнула головой и шепнула:

    — Как поразительно сплетаются пути Создателя. И как… Непросто их пройти.

    — И правда, — выдохнула Лелиана. — Но у тебя получается! Да, быть может, не так, как от тебя того ждут, но всё-таки получается. А быть предсказуемым — смертельно опасно.

    Мириам усмехнулась и пожала плечами. Со стороны, пожалуй, было виднее, потому-то Лелиана говорила с такой стальной уверенностью, а Мириам была готова ей верить. У них была цель — остановить Мор любою ценой, и они к этой цели шли. Медленно, но верно следовали старым договорам Серых Стражей, а Создатель чинил им препятствия, из которых практически невозможно было выбраться живыми. Однако им удавалось.

    Их не убили ни Порождения Тьмы, ни бандиты, ни гномы, ни големы, ни Антиванские Вороны, ни демоны, ни одержимые (ни даже Ведьма из Диких Земель, как бы ни пугал Алистер!) — они выжили, выстояли и даже помогали подниматься остальным. Вокруг их небольшого отряда собиралась самая настоящая армия, немного нестройная, совершенно разномастная, но всё-таки сильная. И сила её была не в дисциплине и, наверное, даже не в командире или обязательствах — в надежде на чистый рассвет, с которым по просторам Ферелдена растекутся покой и былая благодать.

    В ожидании этого рассвета они сидели в темноте перед кострами, травя байки и потягивая пойло разной дряности и крепости. Мириам оглядела тёмные фигурки то там, то здесь мелькавшие у костров, и восхищённо улыбнулась. Это была лишь малая часть — гонцы, время от времени отправляющие отчёты начальству и готовые в решающий миг отправиться за подкреплением, чтобы объединёнными силами нанести решающий удар по Мору и Архидемону.

    Почти так, как мечтал король.

    Мириам тихонько рассмеялась. Собственный смех показался едким и надтреснутым. Лелиана, вновь взяв в руки лютню, помедлила и недоумённо приподняла бровь.

    — Забавная получится легенда, да? — кивнула Мириам на лютню. — Двое юнцов собрали армию, которая в любое другое время перегрызлась бы между собой.

    — Почему же легенда? — качнула головой Лелиана и невесомо перебрала струны. — Это будет самая настоящая песнь о Героине, которая опускалась на самое дно, пила саму тьму, но становилась лишь светлей и вела остальных навстречу свету.

    Эти слова, растворившиеся в звенящих нотах простой и нежной мелодии, прозвучали так просто и правдиво, что у Мириам перехватило дыхание. Она хотела просипеть, действительно ли она выглядит такой, заслуживает ли таких слов — не смогла. Лишь уселась поудобнее на влажной траве и, отряхнув руки от земли, посмотрела на Лелиану.

    Её лицо почему-то расплывалось.

    — Знаешь, я была бы очень рада, если бы имела право написать о тебе песнь.

    — Что?.. — Мириам моргнула, пытаясь избавиться от слёз: сколько дней уже не тревожили они её! — Конечно! Ты имеешь на это право, Лелиана. Больше, чем кто-либо!

    Лелиана, отложив лютню, подсела поближе к костру и Мириам. Отведя взгляд в сторону леса, она растерянно пожала плечами:

    — Когда мне привиделся сон, я была убеждена, что Создатель избрал меня для высшей цели, как когда-то избрал Андрасте. Однако с каждым днём я… Мне кажется, этот сон был о тебе. Я понимаю, наверное, это звучит странно, но ты ведь действительно повсюду рождаешь свет. И тепло. Мириам, за тобой идут, потому что этого хотят — не сомневайся. Даже Огрен. Даже ворчун Стэн. И я… Хочу. Ты можешь меня многому научить. И уже учишь. Впрочем, когда я тебя увидела, я было не поверила, что Создатель направил меня именно сюда — к тебе. Вы были довольно странными.

    Мириам потянулась к Лелиане и взяла её за руку. Рука у неё была тёплая, твёрдая и жёсткая — натренированная жестокими интригами Орлея, тетивой лука да струнами лютни.

    Их пальцы несмело переплелись.

    — Знаешь, я было тоже засомневалась. Но ты так отчаянно хотела помогать. И так искренне верила, как я не умела никогда. Да и не умею… Это ты находишь свет там, где его нет; зажигаешь его там, где его никогда и не было, — шепнула Мириам, вглядываясь в живые и ясные, как родниковая вода, глаза Лелианы. — Словом, совершенно не важно, что значил тот сон. Куда важнее, что ты здесь и ты… Ты не просто одна из тех, кто сражается с Мором. Мне очень хорошо с тобой, Лелиана. Понимаешь?

      Когда Лелиана коротко кивнула, а потом потянулась за объятиями, Мириам ни на миг не усомнилась в её честности. Невидящими глазами уставившись в безмятежный сон лагеря, она сцепила кончики пальцев под лопатками Лелианы, и в груди её разлилось тепло. Не восторженно-трогательное спокойствие, накрывавшее Мириам рядом с Алистером, — это было тепло иного толка: умиротворённость и гармония, как если бы Мириам нашла в Лелиане частичку себя.

    Разомкнув объятия, они сели близко-близко друг к другу. «Поразительно — размышляла Мириам, протягивая к костру озябшие пальцы, — как за эти дни мы стали близки. Лелиана, Алистер — кажется, ещё вчера мы были совершенно чужими людьми и даже знать не знали ничего друг о друге! А теперь… Я совершенно не представляю, как бы жила без них. Кажется, Мор всё-таки сближает людей». А Лелиана улыбалась, склонив голову к плечу. Её волосы казались рождёнными из пламени костра, а улыбка была поразительно искренней и живой.

    Они сидели плечом к плечу, глядя то друг на друга, то на звёзды, рассказывали друг другу истории целую ночь.

    И, как и все, ждали рассвет.

  • Кривое зеркало

    «Друг друга отражают зеркала
    Друг друга, и взаимно искажая отражение» —
    А что, если не так?
    И правда в том, что зеркала не искажают ничего,
    А отражают искажение?
    pyrokinesis — «я верю только в неизбежность зла»

    Не приближайся к зеркалам, особенно старинным и мутным, особенно сверкающим и звенящим, не вглядывайся в отражение, если не хочешь сойти с ума.

    Это твердили им с детства. Не вглядывайтесь в зеркала, не смотрите в глаза своему отражению долго, иначе увидите мир таким, каким его видели братья-создатели, иначе увидите то, что человеческому разуму не постичь!

    И они следовали этим правилам: заглядывали в зеркала мимолётом, отводили взгляд от собственного отражения, скрывали их в глубине шкафов, закрывали створки трюмо, не оставались с зеркалами один на один.

    Однако однажды Аглае показалось, что что-то попало в глаз, и она, отделившись от группы, подошла к зеркалу в медной раме, изъеденной зелёными коррозионными пятнами, вгляделась в свои глаза — и осколок в груди шевельнулся.

    Аглая сидела на бархатном диване в вип-зоне ночного клуба, закинув ногу на ногу, и ленивым взглядом сканировала гостей. Вот изменщик: прижимает к груди девчонку в коротком платье и с ярким макияжем, а сам оглядывается по сторонам, не заметил ли кто. Вот охотница до лёгких денег: сидит у барной стойки ногу на ногу, как бы невзначай обнажив аккуратную, как фарфоровую, коленку и болтает соломкой в почти закончившемся коктейле. Вот любитель развратного отдыха: пересчитывает толстую пачку денег и глядит на девчонку, что вертится на пилоне. А она, в свою очередь, ненавидит их всех.

    Место похоти, разврата, ненависти — здесь людьми правят звериные инстинкты, и породить такое место было способно лишь истинное чудовище.

    Аглая в изнеможении откинулась на спинку дивана. Волны неонового света сменяли друг друга, до боли обжигая глаза. Биты музыки грохотали в ушах автоматной очередью. Наконец среди посетителей мелькнула фигура в небрежно распахнутом бордовом пиджаке и круглых чёрных очках в золочёной оправе, и Аглая демонстративно взглянула на часы.

    — Опоздал, опять, — вздохнула она вполголоса и закатила глаза.

    Давид легко поднялся по трём ступенькам к ней и пригладил растёрпанные чуть вьющиеся волосы.

    — Прости, меня задержали.

    Из-под горла коричневой водолазки виднелся мазок ярко-красной помады, но Аглая ничего не стала говорить, а только фыркнула и рывком поднялась.

    — Идём. Нас ждут.

    Аглая перепрыгнула через ступеньки и решительно направилась по длинному коридору, освещённому тревожным алым мерцанием: там располагались комнаты для особых развлечений особенных гостей, а в самом конце коридора — кабинет владельца этого заведения.

    — А ты не хочешь обрисовать ситуацию? — едва поспевая за ней, спросил Давид.

    — Если бы ты не опаздывал и не пропускал летучки, был бы в курсе, — отрезала Аглая.

    Они зашли в приёмную, Давид приподнял очки. Он в них походил на слепого, но на самом деле его хрустальные, полупрозрачные глаза, поражённые осколком, видели гораздо больше, чем глаза обычного человека, и воздействовали на них. Одного взгляда Давида хватило, чтобы секретарша собрала все свои немногочисленные пожитки в маленькую красную сумочку и скрылась в красном мерцании коридора.

    Только каблуки глухо застучали по ковру.

    Давид снова надел очки. Аглая, оглянувшись через плечо, подмигнула ему, пусть её одобрение было ему без надобности, и без стука вошла в кабинет.

    Владелец клуба — грузный, но ещё не толстый лысеющий мужчина — сидел в кожаном кресле, откинувшись на спинку стула и разговаривал с кем-то по телефону, договариваясь о крупной поставке девочек кому-то (Аглая успела подумать, что у этого «кого-то» тоже следовало бы поискать осколок), но стоило двери захлопнуться, положил трубку.

    В воздух витали запахи табака и миндаля: на сейфе стоял диффузор, наверное, презентованный ему секретаршей по случаю какого-нибудь празднества. Но для Аглаи воздух пах металлом.

    — Чем обязан? — сурово сдвинул брови владелец, но голос его предательски дрогнул.

    Он знал, чем он обязан, он чувствовал то же, что и они: вибрацию в густеющем воздухе, вязкий запах металла, тонкий перезвон.

    — Вы и сами знаете, чем, — располагающе улыбнулся Давид и задрал очки на лоб. — Не так ли?

    Ещё на заре мира братья-создатели, искусные стеклодувы, соревнуясь в мастерстве, создали зеркала. У одного брата зеркало вышло кривым: всё, что ни было напротив него, обращалось в чудовищное. У другого брата зеркало вышло истинным: оно отражало суть всего, что окажется против него. Эти зеркала долго стояли друг против друга, но однажды в порыве ссоры братья разбили зеркала, и осколки огненным ливнем опрокинулись на землю, и поразили некоторых людей.

    Страницы: 1 2 3

  • Щенки

    Щенки

    Пока старый волк на охоте, волчата осваивают волчий вой.

    В чёрном небе над королевством беспокойно-красными волнами плясали отблески факелов, зажжённых во всех дворах. Из домика в домик сновали люди, разнося поздравления, ароматы запечённой дичи и ужины. Из особняков через открытые окна на каменные кладки лились звуки музыки — бряцанье мандолин, посвистывание флейт, перезвон бубенцов и бубнов, веселое повизгивание скрипки, — а с ними смех, вино и презрение.

    Брайс и Эрик, посмеиваясь, вышли из сумрачных коридоров замка на балкон. Их кубки из тёмного серебра почти беззвучно соприкоснулись, прежде чем Эрик и Брайс пригубили вино и навалились на перила, свысока глядя на затянувшуюся предпраздничную сутолоку на улочках королевства.

    Старый король задерживался на пути с победоносной войны. Народ ждал его, высыпав на улицы, вывесив флаги из окон, повязав праздничные ленты на покосившиеся дверные ручки, и готовил традиционные блюда из дичи. Ждали и принцы, наотрез отказавшись ожидать отца в летнем охотничьем дворце и посвящать ему первую охоту сезона, как того желал сам король.

    Они предпочли стоять на балконе городского замка — вблизи народа — и разделять эту радость с ними.

    — И всё-таки нам стоило бы приказать приготовить какую-нибудь дичь. Отец будет рассержен, — Эрик поболтал вино в бокале и перегнулся через перила, разглядывая нарядно разодетые фигурки на линии ниже рынка. — В конце концов, наши охотники достаточно умелы, а псы достаточно выдрессированы, чтобы загнать какого-никакого вепря.

    — И охота тебе с этим возиться? — скривился Брайс и, небрежно поддерживая бокал двумя пальцами, сделал пару жадных глотков. — Если уж отцу будет так угодно, народ поделится?

    — Народ? — усмехнулся Эрик и осторожно отодвинул ещё полный бокал в сторону. — Интересно, какой? Этот или тот.

    Эрик кивнул за спину Брайса: туда, где в мутных светлых от множества свечей окнах пьяно танцевали силуэты.

    — Народ у нас только один, Эрик.

    В голосе Брайса звучало презрение. Эрик качнулся на пятках и сжал руки в кулаки — он делал так с самого детства, словно душил поганого змея ненужных эмоций, — Брайс с улыбкой прислонился бедром к балюстраде.

    — Эрик, давно пора понять, что народ в королевстве… Неоднороден. Есть те, кто поддерживает и обеспечивает власть короля. А есть те, кто действительно с радостью разделят с королем свой хлеб.

    — Вот как? — Эрик сердито почесал неопрятную щетину и, подперев кулаком щёку, кивнул под ноги. — А кто поделится с ними?

    Брайс пожал плечами и, оттягивая ответ, вновь прильнул к кубку.

    — Им нечего есть. Сейчас они съедают все запасы, потому что в королевстве праздник. Потому что король вернулся с победой. Потому что это традиция.

    Эрик знал, о чём говорил. Его нередко замечали — правда, притворялись, что и не замечали вовсе — выскальзывающим через двери для прислуги в город, переодетым то в кожаный жилет сокольничего, то в рваную рубаху рыбака, то в серое платье сапожника. Злые языки говаривали, что это его влечёт дурная кровь его матери-служанки, несчастной любовницы короля. Старый король, прикрыв ладонью лицо, убеждал советников — и себя, наверное, — что хороший король должен беспокоиться о своём народе и смотреть ему в глаза.

    — Король не должен забирать у народа последнее, королю надлежит с ним делиться.

    Брайс безразлично пожал плечами, как и всегда, когда дело касалось народа. Куда больше его забавлял невинный флирт на балах, торжественные визиты в замки советников и выступления бродячих трупп из иных королевств.

    Пока Эрик оттачивал навыки боя и охоты, зарабатывал мозоли на ладонях от меча и тяжёлой простой работы, Брайс стирал ноги в кровь в развесёлых танцах и перебирал тонкими бледными пальцами корешки книг в отцовской библиотеке, к которым сам отец, впрочем, притрагивался мало.

    — Король и делится. Взгляни сам: теперь дети, что помладше, могут идти в школы, учиться считать и писать.

    — Чтобы потом идти помогать родителям торговать. Мясом, рыбой… Собой.

    — Это их выбор. Их предназначение.

    — Да? — усмехнулся Эрик, взъерошив волосы. — Интересно, кто его им определил? Аристократы?

    Уколол.

    Во всяком случае, Брайс уязвлённо поморщился и как-то ссутулился, прежде чем взглянуть в сторону замков и особняков, где веселились богачи. Сын дочери правителя диких северных земель, первый законный сын короля, он был обречён стать частью знати, её любимцем. Никто не замечал, как он подолгу репетировал учтивую улыбку в зеркале в полный рост в медной оправе в своей гардеробной, никто не догадывался, что часами он просиживал над книгами и скрупулёзно скрипел пером отнюдь не в стремлении совершить новое открытие — только бы не забыть уже известное, но столь неочевидное.

    Брайс встряхнул светлыми кудрями, распрямился и одарил брата всё той же учтивой улыбкой:

    — А нам с тобой – кто? Как ты думаешь, ты принц, оттого что ты рождён служанкой? Или королём?

    — Скажешь — нет? — сощурился Эрик.

    Он весь подобрался, острые лопатки выступили в блестящем чёрном кафтане — словно чёрный демон, тигр, готовящийся к прыжку — однако кидаться на брата не спешил. Слушал. Внимательности ему было не занимать.

    Брайс оскалился, обнажив ровные здоровые зубы — редкость для аристократии — и чуть склонил голову вправо, как любопытный послушный пёс. Казалось, он забавлялся, на самом деле — упивался победой, замешательством Эрика.

    — А что ты скажешь? Смог бы ты оказаться здесь, если бы твоя мать родила тебя не в стенах замка, а, скажем, вон там.

    Кивком головы Брайс указал вниз, на одноэтажные одинаковые, залепленные соломой и известью, домики, где стоптанные деревянные башмаки поднимали пыль улиц. Эрик задумался. Наверное, метался от дома к дому, воображая себя то сыном кузнеца, то сыном рыбака, то сыном пекаря. Его рука стремительно схватила кубок. Эрик сделал несколько жадных глотков.

    — Я понял, о чём ты. Зайчонок среди зайцев вырастет зайцем. Оленёнок — оленем. Так и волчонку надлежит вырасти волком, только если его не вырастят собаки. Тогда он вырастет слепо преданным цепным псом.

    Брайс расхохотался, его ладонь легла на напряжённое плечо Эрика:

    — Послушай, братец, тебе всё-таки стоит посетить хоть одно торжество. Уверен, самые прекрасные девушки падут к твоим ногам, стоит тебе отчебучить что-нибудь эдакое.

    — Насмехаешься? — Эрик дёрнул плечом, отшатываясь от брата. — Не устал?

    — Вот уж неправда, — Брайс приблизился к Эрику на расстояние полутора шагов и по-мальчишески ткнул его локтем в предплечье. — Я и вправду сам бы лучше не сказал. Ну чего ты такой мрачный? Праздник же!

    Эрик покачал головой:

    — Честно говоря, опасаюсь возвращения отца. Он ведь действительно из тех, кто заставит народ поделиться последним, чтобы отпраздновать свою победу.

    — Ну, — Брайс нервно поправил манжеты, — победа досталась нам большой кровью. Стольким придётся выражать соболезнования. Народ должен ценить то, что король для них делает. А это невозможно без требований и ограничений.

    Эрик остервенело замотал головой.

    — Нет-нет. Знаешь, что происходит с повозкой, у которой слишком сильно затянули колесо?

    — Нет…

    — Точно. Я и забыл, что ты подобного не делал… — беззлобно усмехнулся Эрик. — Так вот… Она не едет. В лучшем случае. Или ломается. Государство движется на четырёх колёсах. Богатство, армия, вера — народ. Стоит хоть одному из колёс перестать работать…

    Эрик развёл руками. Брайс ненадолго умолк, а после неровно усмехнулся:

    — Знаешь, пожалуй, нам следует править вдвоём.

    Эрик согласно покивал, но тут же опомнился:

    — Править?

    Если бы старый король услышал — убил бы на месте, не посмотрев, что это полушутливое предложение отпустил его собственный сын, как убил четырёх братьев на пути к тогда ещё скромному трону.

    Брайс растерянно помотал головой и поспешно взъерошил волосы:

    — Да я так… О будущем просто… Задумался вдруг. Но ты начал этот диалог первым.

    Эрик и Брайс посмотрели друг на друга в растерянности, а потом расхохотались. Смех их, тихий, чуть придушенный, взвивался в густой и теперь неспокойно тихий воздух.

    — Ладно, — приобняв Брайса за плечо, Эрик кивнул в сторону тёмных коридоров замка, — пойдём-ка туда, где потише. А то ещё старый Конрад вдруг услышит, отцу донесёт.

    — Если старый Конрад хочет услышать — он услышит.

    В этом Брайс был, несомненно, прав. Братья обнялись, а старый Конрад прильнул к тонкой щели в каменной кладке, силясь разглядеть по-прежнему острыми глазами, не мелькнёт ли в руке одного из наследников нож.

    Когда же молодые короли, обнявшись, двинулись в сторону прочь от балкона, перекидываясь шутками и воспоминаниями о счастливом детстве, старый Конрад покачал головой и двинулся по холодному коридору прочь, к своему кабинету.

    Стук костяной трости тонул в тишине потайных коридоров. Прихрамывая на раненую ногу, Конрад размышлял, как же жестокому старому королю удалось вырастить двух своих сыновей столь неразлучными и даже мысли не допускающими о братоубийстве.

    Как удалось двум молодым королям уродиться столь схожими при разных матерях, вырасти столь дружными и так гармонично, словно две половины плода, дополняющими друг друга, и через многие годы оставалось загадкой.

    В кабинете Конрад первым делом зажёг факел и благовония в оленьем черепе пред алтарём. По кабинету заструился густой тяжёлый аромат леса, а Конрад присел за стол.

    Оставалось надеяться, что тревожное письмо, написанное быстрым скошенным почерком о том, что старый король, прельстившись триумфальной охотой на золоторогого оленя, упал с лошади и сильно повредился, окажется лишь предостережением старому королю или пустым беспокойством.

    Потому что в груди Конрада всё равно зрело предчувствие гражданской войны.

  • Чужачка

    Чужачка

    художник: нейросеть

    Мир единовременно взорвался множеством огней и царапающих слух мерзких звуков. Неждана невольно попятилась, прикрывая лицо ладонями и часто-часто дыша. Это совершенно не было похоже на её дом. Здесь пахло не целебными травами, развешенными под потолком приболотных хижин, не густой хвоей – здесь пахло дымной горечью и вязким испорченным туманом.

    Неждана сквозь растопыренные пальцы рассматривала новый мир, в котором ей суждено было пробудиться.

    Там, где раньше стоял чёрный лес и болотные огни зазывали потерявшихся путников к Хозяину, теперь высился городище. Столь могучий и яркий, каковых Неждана прежде не видела. Он сиял крышами без черепиц и маковками уже не деревянных церквей и пламенел огнями. Они пульсировали и путались.

    Пальцы в отчаянном жесте скользнули по липе, веками служившей ей постелью.

    Лучше бы её пробуждение случилось раньше.

    Там, где не было бы ни головокружения, ни удушающей хватки в груди, ни перепутий. Там, где огни бы выстроились в ряд и привели бы её к Хозяину. Так же, как сотни лет назад, когда она, дочь волхва, испугавшись обрушения чуров, бежала в чернолесье за мерцающими болотными огоньками – заблудшими душами, прокладывающими путь живым и потерявшимся.

    Зябко поджимая босые пальцы, Неждана нервно переступила с ноги на ногу и прислушалась. За противным скрежетом, бьющими звуками и пыльным запахом скрыты запах торфяников, шелест усталой листвы и тонюсенький скрип костей мертвецов под самыми ногами. Как и прежде.

    Она вернулась.

    Вот только огней было много больше. Разноцветные, они складывались в переплетающиеся пути. Хозяин Леса, усыпляя своих учениц, освобождал их от своей власти. Каждой обещал свой срок и велел следовать за огнями навстречу себе.

    Неждана скривилась: знать бы, что делать теперь с этой волей и навстречу которым из тьмы огней последовать. Босые ноги несмело коснулись жёлтого круга на шершавой дороге. Среди окаменевших просторов её манило красно-лиловое мерцание. Морщась от боли в ступнях, Неждана двинулась ему навстречу.

    Её вновь поведут огни. Уже не болотные – городские.

  • Начертано красным

    Начертано красным

    Их история началась задолго до первой встречи в Церкви Убежища, ещё в те дни, когда каждый из них исправно следовал своей дорогой.

    Ровене Тревельян был предначертан путь мага, Каллен Резерфорд избрал путь храмовника. Они существовали параллельно, не зная друг друга и через боль преодолевая препятствия…

    Чтобы однажды пересечься на общем пути восстановления мира, бросить друг другу вызов взглядами и переосмыслить всё, что они знают о магах и храмовниках. Сломать предубеждения друг ради друга.

    к оглавлению

  • Последнее слово

    С каждым мигом в зале становилось тяжелее дышать.

    Украдкой ослабив тесьму на льняной тунике и вскользь коснувшись ключиц, Мириам сложила руки перед собой и повела плечами. Ей всё ещё нужно было сохранять достоинство, осанку и терпение. За узким окном густели августовские сумерки, но прохладой и не веяло: напротив, воздух раскалялся всё сильнее и сильнее. Эрл Эамон и Алистер ругались на повышенных тонах. Эрл Эамон — со спокойствием, присущем отцу, воспитывающему непутёвого сына; Алистер — с хорошо знакомым Мириам негодованием уязвлённого ребёнка. Вот только казалось: ещё одно слово — и они потеряют контроль, превратятся в бешеных Огренов, кидающих друг в друга не отрезвляющие аргументы — гневливые оскорбления. Дрожь неприязни пронеслась по телу, и загрубевшие в этом бесконечном походе ладони стукнули по столу оттого лишь, что воспитание семьи Кусланд ещё не зачерствело окончательно. Звук вышел негромким, едва различимым, но мужчины на мгновение приостановили перебранку.

    Алистер, заметно порозовевший не то от ярости, не то от смущения, почесал щетину и с напускной невозмутимостью обратил взор на стены. Эрл Эамон помассировал переносицу и кинул на Мириам утомлённый взгляд. Она с трудом подавила желание развести руками.

    Мириам не понимала, зачем здесь так необходима она. Двое мужчин, не чужие друг другу, вполне могли бы самостоятельно разобраться с престолонаследием, друг с другом. Однако они то и дело оборачивались на неё. Приходилось выпрямляться и принимать сосредоточенный вид, несмотря на то что все доводы Мириам выучила наизусть, в каких бы выражениях они ни преподносились. Алистер не намерен был принимать корону, отказываться от долга Стража и свободы; эрл Эамон давил на невозможность сохранения власти за Логэйном и на кровь.

    Кровь, кровь…

    Как много поводов для гордости раньше давало это слово Мириам Кусланд, наследнице воинственного рода! А теперь лишь неприятно зудело под кожей.

    После Орзаммара никак не удавалось отделаться от мерзкого ощущение, что все они, благородные лорды и леди любых стран, — одной крови в сущности, но не голубой, не красной и даже не чёрной, а какой-то подгнившей и зловонной.

    — Алистер, прошу, внемли голосу разума в конце концов, — заговорил Эамон тихо-тихо, отвернувшись к камину, — без тебя Ферелден так и останется под гнётом Логэйна. Ты ведь этого не хочешь, как и я.

    — Да. Не хочу, — сухо и грубовато отозвался Алистер. — Равно так же, как и не желаю становиться королём.

    — Я понимаю: ты опасаешься ответственности, власти, незнакомого дела. Напрасно. На этом пути я стану сопровождать тебя, помогу, научу. Ты не останешься один на один с целым Ферелденом.

    — Вовсе нет. Я не боюсь ответственности и власти, милорд. Если придётся, я приму их. Однако моя нынешняя жизнь нравится мне куда как больше.

    Эрл Эамон едва слышно усмехнулся и, потерев бороду, отвернулся от камина. Алистер нервно переступил с ноги на ногу.

    — Твоя жизнь определена твоим родством с королём, увы, — с расстановкой повторял эрл Эамон, практически вплотную подходя к Алистеру. — Сейчас у тебя больше прав на престол Ферелдена, чем у кого бы то ни было. Будет большой ошибкой не воспользоваться этим.

    Они замерли, глядя глаза в глаза, но лишь на мгновение. В следующий миг Алистер потупил взгляд и отступил на полшага.

    — Может, мне следует напомнить, что во мне течёт не только королевская кровь? Но ещё и кровь Серых Стражей? — тряхнул головой он и в отчаянии рубанул рукой воздух. — Я выйду. Прогуляюсь.

    Алистер развернулся и торопливо покинул залу. Эрл Эамон с Мириам долго смотрели ему вслед. Пока совсем не стихло эхо неравномерных чеканных шагов. А потом эрл Эамон обернулся к Мириам, и глаза его опасно сверкнули.

     — За всё время я не услышал от тебя ни слова. Но хотел бы узнать, что же об этом думаешь ты?

    Мириам сцепила пальцы в замок, чтобы не заёрзать на стуле от проницательного взгляда.

    Она ничего не думала. А точнее думала слишком многое, чтобы осмелиться дать однозначный ответ.

    Мириам всегда учили, что не кровь определяет, кто ты такой, — только дела и поступки. Кровь может лишь проложить путь, но никогда не станет залогом уважения, если поступки дурны и недостойны благородного рода. Логэйн МакТир служил тому отличнейшим примером: простолюдин, ставший верным соратником, другом короля-освободителя, тэйрном Гварена…

    Теперь оказался предателем, убийцей короля.

    Если раньше его дела были направлены на освобождение Ферелдена, то теперь отправляли его в пучину хаоса, готовили лакомый кусочек Архидемону.

    Если раньше его заслуженно почитали как героя, то сейчас лорды и леди должны были сместить его на Собрании Земель, чтобы спасти их Ферелден.

    Поэтому в одном с эрлом Эамоном Мириам была согласна абсолютно:

    — Логэйна нужно остановить.

    — Я могу расценивать это как поддержку в возведении Алистера на престол Ферелдена?

    Мириам с протяжным вздохом поднялась из-за стола и прошлась по комнате, разминая затёкшие мышцы и размышляя: в самом деле, не кровь Кусландов же делала её Волчонком, достойной дочерью тэйрна — её поведение; однако именно скверна внутри делала её Стражем, так что отныне невозможно было утверждать, будто бы кровь имеет столь малое значение.

    Могло статься, что королевская кровь столь же значима и исключительна, как кровь Серых Стражей…

    Мириам остановилась и с усмешкой покачала головой: «Ерунда! У королей кровь такая же, как у лордов и леди. Да даже если бы было иначе, Алистер… Он не хочет, чтобы в нём видели только королевского бастарда. Он хочет, чтобы в нём видели Алистера. А я обещала, что не посмотрю на него иначе». Мириам поморщилась, прикрыла глаза… И с облегчением выдохнула.

    На Алистера действительно не получалось смотреть не как на Алистера — как на короля.

    Мириам видела его разным: и милым неловким юношей, совершенно искренним в теплоте своих чувств; и надёжным напарником, которому каждый мог смело доверить прикрывать тылы; и идеальным Серым Стражем, по-настоящему радеющим за победу над Мором любой ценой, за помощь людям. Не королём.

    Мириам раскрыла глаза и, подняв голову, холодно взглянула на эрла Эамона:

    — Мне кажется, Алистер однозначно заявил, что не желает становиться королём.

    — Это пока. Он колеблется, я это вижу. И в твоих силах его переубедить.

    — А так ли это нужно? Мы можем отыскать доказательства злодеяний Логэйна — сомнения в его верности Ферелдену будет достаточно, чтобы Собрание Земель приняло нашу сторону и помогло предотвратить натиск Мора. Это всё, что нам пока нужно.

    — Ты смотришь слишком мелко. Что будет с Ферелденом потом, когда Мор будет побеждён? Ты думала об этом?

    Мириам честно помотала головой: заглядывать дальше Мора казалось слишком опасным — все эти мысли были чрезвычайно хрупкими и уже неоднократно могли разрушиться под натиском порождений тьмы, градом стрел и клинков наёмных убийц.

    — Анора будет неплохой королевой, — неуверенно пожала она плечами.

    При дворе ей доводилось бывать нечасто, а на торжествах по большей части она предпочитала вальсировать и угощаться, не собирая по углам сплетни. Но краем уха слышала, будто бы сам король Кайлан мало принимал участия в управлении государством и всё за него решала его супруга, Анора. Кайлана любили, Анору — уважали.

    — Не спорю. Но её власть может быть подкреплена лишь браком с особой королевской крови. Если вообще возможно допустить мысль о дочери предателя на троне.

    — Браком? — невольно скривилась Мириам.

    — Браком. И если это всё, что тебя по-настоящему тревожит, то хочу заметить, что род Кусланд не менее благороден, чем род Мак-Тир, и тоже оказал большое влияние на освобождение Ферелдена.

    Мириам криво усмехнулась. Она знала, с детства знала, что кровью ей проложен маршрут, который она способна изменить поступками. Знала, что её готовили в жёны какому-нибудь лорду. Может быть, даже одному из отпрысков Хоу! И прежде, конечно, не сопротивлялась, однако теперь вдруг стало противно. До жжения под кожей противно становиться разменной монетой или чьей-то игрушкой теперь, когда была способна сама распоряжаться своей судьбой практически свободно.

    И эта свобода могла закончиться под венцом, на престоле.

    — То, что вы сейчас говорите… — глухо прорычала она. — Мне об этом, конечно, известно. Но я предпочитаю не возвещать об этом на каждом углу, ибо это в прошлом. А вы, милорд, вы понимаете, что говорите?

    — А ты? Прежде, чем дать ответ — подумай. Хорошенько подумай, Мириам. Кто знает, быть может, эрл Хоу и не посмел бы нанести удар по тэйрну Хайевера, не стой за ним кто-нибудь более могущественный.

    Это был удар ниже пояса.

    Мириам закусила дрогнувшую губу и развернулась к камину, обнимая себя за плечи. Эрл Эамон ещё какое-то время постоял над душой, а потом вышел из комнаты. Мириам с трудом проглотила ком в горле и раздражённо сморгнула накатившие слёзы.

    Ей было страшно и тошно.

    Если она ошибётся и вверит Ферелден в руки тирана (хотя Мириам не сомневалась, что Анора со своим опытом правления сумеет поддержать в стране порядок и справедливость), если не сумеет заручиться поддержкой лордов и леди и если вдруг Алистер всё-таки решит принять бремя правления… Тогда ей придётся или последовать на трон за ним (и здесь Мириам опять возвращалась к мысли, что Анора у власти принесёт гораздо больше пользы, чем она), или вручить его эрлу Эамону. Или Аноре.

    Мириам не отпустит Алистера — только не теперь, когда они стали так опасно близки в мире на краю войны.

    Поэтому ей оставалось уповать на то, что Алистер до самого Собрания Земель останется Серым Стражем больше, чем наследником королевской крови.

    Мириам плюхнулась на стул и со страдальческим стоном растеклась всем корпусом по столу, накрывая руками распухшую голову.

    Вспомнилось, что в Орзаммаре она, глядя, как на казнь ведут не плохого, в общем-то, гнома: такого же перемазанного в грязных интригах, как и все, (а ещё отдалённо напоминавшего эрла Эамона) — поклялась себе больше никогда не вмешиваться в дела королей — благо, статус Стража как будто бы позволял.

    Но этот мир совершенно не интересовали её клятвы…

  • Я вижу тебя

    Закончилось.

    Это всё — закончилось! И тяжесть прошедших дней — тяжесть души, перенесшей годы, десятки лет страданий, тяжесть переживаний за близких, тяжесть потери хорошего когда-то, но здесь совершенно чужого человека — навалилась на её хрупкое, не подготовленное к ожесточённому бою ежедневными беговыми тренировками, тело неподъёмной тяжестью металлических доспехов, сотканных из эфира светлых.

    Колени дрогнули — Лайя покачнулась.

    В груди всё ещё горел отпечаток улетающего света: жгучий, сильный — отдать его было не так-то просто, как она надеялась, свет изо всех сил цеплялся за неё, за душу, в которой был пророщен. И пока Ур не то с дружеским любопытством, не то со всеведением человеколиких узнавал, чем будут заниматься друзья теперь, когда закончилась эта охота на Мефиса, Лайю мелко потряхивало, пальцы путались в тяжёлом чёрном бархате юбки и не могли сжаться в кулаки.

    От яркого, кроваво-красного закатного света рябило в глазах, а на языке сворачивался горький привкус: так ощущались кровь и смерть. Лайя прикрыла глаза в изнеможении.

    Большие ладони мягко накрыли её дрожащие плечи. Лайя распахнула глаза, и мягкая улыбка скользнула по губам.

    Перед нею стоял Влад — тот Влад, который когда-то в солидном костюме с юношеской беспечностью щекотал её кожу травинкой, тот Влад, который прятал в тенях свою истинную мрачную сущность, чтобы не потревожить, не испугать её, тот Влад, который без колебаний выделил деньги в поддержку кризисному центру детей, тот Влад, который сделал её владелицей бесценных картин, тот Влад, который открыл ей портал в новые, неизведанные, иногда жуткие, но даже в ужасе прекрасные миры…

    Мир Тьмы и Света, мир прошлого — и мир её души, расцветавший и трепетавший от одной лишь мысли, что все мучения Влада закончены. Что он свободен.

    Свободен от оков, которые навесил на себя договором с мытарём и чувством вины.

    И хотя уголки губ Влада были едва приподняты, его глаза сияли драгоценным камнем в кольце, что носила Лале, лазурными небесами — и в ответ на это невидимое, невесомое, но такое светлое счастье в груди Лайи сердце трепетной птахой вспорхнуло к горлу. Она несмело скользнула кончиками пальцев по его щетине. Она не растаяла, и на ощупь была такая же щекотно-колючая, как Лайя запомнила.

    — Твоё лицо… Человеческое. Как же я скучала, — выдохнула она со смешком и мягко ткнулась лбом в щёку Влада.

    Его губы оставили на виске лёгкий нежный поцелуй, заскользили по коже горячим шёпотом:

    — Ты отдала весь свой свет ради моего спасения. Это слишком много…

    — Я сделала бы это снова сотни и сотни раз, — горячо шепнула Лайя в ответ и обняла Влада.

    Не чувствовать жжения, не ощущать незримого присутствия Ноэ — просто касаться Влада, просто обнимать казалось наградой. А вот Влад вдруг окаменел.

    — Знаю, — вздохнул он. — И всё же, думаю, тебе будет его не хватать.

    Жгучая обида полоснула Лайю прежде, чем осознание. Она отстранилась и посмотрела на Влада, прищуриваясь:

    — Почему ты так говоришь? Без лазурного света я тебе уже не так интересна?

    — Нет, что ты. Просто он так долго был твоей частью. Мне кажется, тебе будет не по себе.

    — Хочешь сказать, ты так заботишься о моём состоянии?

    Лайя неровно усмехнулась.

    Её свет был ничуть не легче его тьмы, но Влад смотрел на неё с такой болью, с какой смотрел на Лале из монастыря, живую, но чужую, забывшую и его, и юность в султанском дворце, и школу, и мальчика с рыжими волосами, что отдал за неё жизнь.

    Лайя отшатнулась, руки выскользнули из его рук, таких надёжных, таких крепких, но вдруг показавшихся чужими. Горло словно сдавило терновым венцом.

    Влад смотрел на неё, но всё ещё видел Лале…

    — Послушай меня, Лал…

    Влад замолк на полувздохе. Лайя опустила голову и усмехнулась, прикусив щёку изнутри до боли:

    — Ну что же ты? Продолжай.

    — Прости меня, Лайя. Но я искренне люблю тебя. Только тебя.

    Ужасно хотелось плакать.

    Лайя покачала головой и проронила тихо, почти беззвучно, росинками в густую траву, такие болезненные, ядовитые слова:

    — Прости, не поверю. Не смогу, даже если захочу, искренне поверить в любовь. Давай… Давай поблагодарим друг друга за всё, что было с нами, что было между нами. И останемся лишь друзьями, — Лайя сморгнула навернувшиеся слёзы и посмотрела на Стамбул, утопающий в лучах заката. — Никакой любви больше.

    Слова, может быть, были не совсем точными, зато честными, меткими, ёмкими — лицо Влада менялось: то поднимались в удивлении брови, то болезненно сжимались губы. И Лайя бы соврала всему миру и самой себе, что ей не хотелось бы, чтобы всё было иначе.

    Чтобы после победы над злом её, утомлённую, едва стоящую на ногах, валашский князь подхватил бы и увёл, унёс в счастливое будущее в замке на холме, где среди кустов роз, которые они посадят вместе за каждый год жизни после освобождения, будут растить детей…

    Но счастливый финал случается только в сказках — а жизнь не сказка, и Лайя вынуждена сказать то, что говорила:

    — А может, и не было её вовсе?

    Любовь… Была.

    Она — любила. И когда отдавала всю себя, Влад принимал, но не от неё — от Лале, спрятанной где-то глубоко в её проклятой драгоценной душе.

    Это не она, Лайя Бёрнелл, прошла семь кругов Ада в прямом и переносном смысле. Не она отдавала свой свет ему. Не она была вынуждена оставить сестру и мать, рискуя никогда к ним не вернуться… Не она в одиночку противостояла Мефису, лишившему их покоя и мира. В глазах Влада это по-прежнему делала Лале — лазурная душа, чистый свет, к которому его тянуло, как полубезумного мотылька.

    — Лайя…

    — Картины я оставляю тебе, Влад. Не могу… Не хочу их больше видеть.

    Сжав подрагивающие пальцы в кулаки, Лайя развернулась и неровным шагом двинулась прочь. Прочь отсюда, от этого места, где на манер шахматной партии разыгрывалась судьба целого мира, прочь от воспоминаний, от которых саднила израненная во всех смыслах душа.

    Так хотелось остановиться, вернуться, обнять Влада, пообещать, что всё будет хорошо! Но Лайя не позволяла себе возвращаться.

    И только с губ срывались и таяли в густом воздухе неуклюжие в её исполнении, но многократно прекрасные румынские стихи:

    — Не плачь, что предаю забвенью я образ твой. Постигло нас души с душою отчужденье, и вот настал прощанья час1.

    Лайя не выдержала — обернулась. Влад, зажимая ладонью рот, стоял и смотрел прямо на огромный огненный шар закатного солнца, пронзённый насквозь пикой купола собора, чьи швы зарастали на глазах.

    ***

    На то, чтобы понять, что не душа азура виновата в том, где она оказалась и что пережила за считанные месяцы, ушло больше тысячи дней.

    То, за что она так злилась на Милли, когда та была подростком, — безрассудство, слепую тягу к неизведанному, любопытство на грани смерти, — в ней самой, Лайе, было во много крат сильнее.

    Наивная, она надеялась, что после всего пережитого возьмёт передышку и сможет вернуться к нормальной жизни, когда поняла, что от «нормального» в её жизни ничего не осталось: её друзья были тетраморфами — колдунами и легендарными защитниками человечества, — её сестра и сестра Лео вдохновенно строчили фэнтези-рассказы о мире демонов, о вампирах, о любви, протянувшей сквозь века, о перерождении душ, и какой-то из рассказов даже занял призовое место.

    И даже работа стала другой: после того, как картины неизвестного художника Османской Империи XV века были представлены на выставке в Стамбуле, имя Лайи Бёрнелл как искусного и тонко чувствующего искусство реставратора стало известнее в определённых кругах. Лайе теперь не нужны были директора, представители — не нужна была компания, к которой она бы относилась.

    Лайя работала сама на себя. Она выезжала в музеи, помогая в реставрации испорченных в период ремонтных работ, отсыревших из-за неправильного хранения картин, месяцами жила у храмов, помогая команде реставраторов восстанавливать фрески — Лайя повидала гораздо больше, чем могла себе представить.

    И жалела, что не могла разделить эти моменты с Владом.

    Лайя знала, что не могла бы счастлива там, где вместо неё видели Лале: рано или поздно Влад прозрел бы, когда Лайя сделала что-то, что никогда не совершила бы Лале, и тогда расставаться было бы гораздо больнее.

    Лайя не пыталась забыть Влада: они, в конце концов, обещали остаться друзьями! Но пыталась найти кого-то, кто был бы лучше: заботливее, мягче, спокойнее — не находила. Обычные свидания за капучино с пушистой пенкой, среди шелеста листвы в городском парке, в художественном музее на выставке работ нового художника-авангардиста не шли ни в какое сравнение с реставрацией картин на балконе старинного замка в Румынии, с полуночным ужином под смех и катание на спине, с вальсом в старинной церкви…

    Никто не читал ей стихи на румынском, без прикосновений, одними словами касаясь самой души. Никто не прижимал её к груди бережно, словно она была статуэткой из китайского фарфора прямиком из седьмого века. Ни к кому не тянуло так сильно.

    Свет и Тьма покинули их души, но их отголоски, притяжение, которое создали они, не смогло улетучиться, раствориться во влажном воздухе задержавшегося заката…

    И Лайя не знала времени счастливее, чем когда приходило время в непогоду вызывать такси и ехать извилистой, узкой тропкой в горы, наблюдая частокол из тёмных елей и подпрыгивая на наледях, прислонившись к тонированному окну пассажирского сидения. Таксист матерился, а Лайя посмеивалась, вспоминая жуткую дождливую ночь, когда лес не хотел её выпускать из страшного замка.

    — Напомни мне, почему мы всегда ездим на Рождество к твоему бывшему?

    Милли убрала телефон в карман пальто: связь наконец пропала. И тут же звучно ударилась головой о низкий потолок машины, когда та подпрыгнула на очередном бугорке.

    — Потому что пристёгиваться надо, — мягко усмехнулась Лайя.

    — Ты проигнорировала вопрос, — прищурилась Милли, но всё-таки пристегнулась. — Почему мы уже пятое рождество празднуем у твоего бывшего?

    — Пятое? — охнула Лайя.

    — Да-да, пятое. И вопрос про бывшего остаётся открыт.

    — Влад… Он… Не совсем бывший.

    — То есть вы не расстались?

    — Расстались, но…

    — Значит, не бывший, — перебила её Милли и с видом знатока встряхнула кудрями. — Когда мы расстались с Фредом, мы всё — расстались. Разошлись. Он полюбил другую, а я нашла Майкла.

    — Милли, ты не поймёшь…

    — Ты уже не можешь сказать, что я маленькая, мне уже двадцать один. — Милли поддела Лайю локтем и рассмеялась: — Не думай, мне нравится сюда приезжать. Просто… Жалко, что вы с Владом разошлись.

    — Хотела, чтобы я стала невестой вампира?

    — Хотела, чтобы вампир стал моим зятем, — хихикнула Милли.

    Лайя покачала головой, но не сумела сдержать улыбки.

    Когда машина припарковалась у ворот замка, обвитых голыми колючими ветвями, на которых летом разворачивались крупные тёмно-зелёные листы, Влад в распахнутом пальто, усыпанном мелкими блёстками снежинок, уже ждал их подле статуи дракона.

    Он с отеческой нежностью потрепал по голове Милли, с разбегу кинувшейся в его объятия, заплатил таксисту крупной купюрой и взял на себя их чемоданы, как будто начисто позабыл о возвращении Антона на службу.

    — Лео и Дерья задерживаются. Рейс задержали из-за непогоды. Они выехали из аэропорта. Попытаются купить билет на поезд, — сообщил Влад и посторонился, чтобы впустить Лайю в замок. — Ноэ пообещал не начинать Рождество без них.

    — Но пока ещё не принёс сюда свою аддиктумскую задницу?

    — Нет, — подавил смешок Влад. — Говорит, стены с каждым годом менее устрашающие, но посттравматический синдром никто не отменял.

    Лайя покачала головой и поравнялась с Владом. В глубине коридоров Милли что-то кричала Сандре. Антон спешил принять у господина сумки сестёр. Позёмка кружила на ступенях, Влад, румяный, улыбался, и ресницы его подрагивали от ложившихся на лицо снежинок.

    — Господину не по чину… Багаж носить, — запыхавшись, подоспел Антон и взял сумки из рук Влада. — Добро пожаловать, пресветлая госпожа.

    — Спасибо, Антон, — кивнула Лайя.

    — Где мои манеры, — притворно посетовал Влад и развёл руками, опасаясь прикоснуться к Лайе. — Добро пожаловать.

    Лайя потупила взгляд и вытянула руку, позволяя Владу галантно прижать её к губам. В этот раз, как и всегда, её тело объял трепетный жар, на щеках проступил румянец. Не отпуская её руки, Влад скользнул холодными пальцами вдоль костяшек и шепнул:

    — Лишь раз единый к сердцу ладонь твою прижать, смотреть, не отрываясь, в глаза твои опять…2

    Его румынский, как и всегда, звучал как песня, как река. Если бы она не зачитала сборник стихов Михая Эминеску до дыр, помечая карандашиком каждый образ, каждое сравнение, попадавшее в самое сердце, не поняла бы, что Влад сказал.

    Но она поняла. И в сознании сразу нашлись другие строки:

    — Я ушла без сожаленья, чтобы скрыть тоску свою. Но прекрасные мгновенья вновь и вновь в душе поют3.

    Губы Влада дрогнули. Он отпустил её руку и, пятернёй пригладив волосы, хрипло отметил:

    — Ты делаешь успехи. Твой румынский звучит… Прекрасно.

    — Ты мне льстишь, — Лайя заправила за ухо прядь и наконец шагнула в замок. — Только ты можешь читать румынские стихи так, чтобы я верила… Каждому слову — верила.

    Влад рассеянно улыбнулся и растворился в тенях, на ходу отдавая приказ Антону, а Лайя оказалась в горячих объятиях Сандры и Илинки.

    Хоть до Рождества было ещё три дня и им предстояло пережить перемещение Ноэ и приезд Лео с Дерьей (когда Лайя выразила свои опасения по поводу приезда Дерьи, Милли громко расхохоталась и пообещала вести себя как обманутая невеста, но потом призналась, что куда больше ей теперь интересно общаться с Ноэ), дел в замке было невпроворот. Илинка и Антон наперебой жаловались, что Влад в замке бывает от силы несколько раз в году: всё остальное время путешествует, наслаждаясь предоставленной ему свободной, однако ни одно путешествие не приносит ему радости.

    Замок от этого ветшал, мрачнел, и только в Рождество оживал и расцветал.

    Уже стояла в главной зале ёлка, огромная, пушистая, но без единого украшения. Уже отовсюду тянуло жареной курицей, апельсиновыми корочками и пуншем. Уже витал аромат грушевого пирога с карамельной корочкой. Уже на стёклах вились белые узоры…

    Но замок казался голым.

    И в их силах было это изменить.

    На следующий день после приезда Лайя пробегала по коридору второго с охапкой еловых венковых, которые они с Милли сплели под чутким контролем Сандры, смеясь и обсыпая друг друга иголками, когда вдруг приоткрылась дверь кабинета и на пороге показался Влад. Оглядевшись, он бросил на неё несмелый взгляд из-под ресниц, и Лайя затормозила от неожиданности. По чёрной струящейся ткани платья рассыпались желтоватые иголки.

    — Можно тебя ненадолго?

    — Конечно, — улыбнулась она и вслед за Владом нырнула в полумрак кабинета.

    Когда-то она так же неловко топталась на его пороге, пока они подписывали договоры о передаче всех картин в её собственность. Тогда её восхищали монументальность, мрачность комнаты: тяжёлый стол, огромные стеллажи, тянущиеся ввысь, заставленные толстыми книгами.

    Сейчас всё было по-другому: старые книги сменили акварельные пейзажи из разных концов мира, ракушки — какие-то мелкие безделицы, которые люди привозят в память о случившемся путешествии. А напротив стола Влада больше не висел тот треклятый последний портрет, который он выкупил у Эльчин и Серкана: потерявшие Эзеля и Мехмеда, они не желали иметь ничего общего с этим демоническим искусством.

    Лайе показалось, что Серкан и вовсе сбыл его с рук с облегчением.

    Этот портрет озарял кабинет Влада ещё два года назад — и вдруг пропал. Вместо него висел гобелен, где дракон пожирал свой хвост. Зато стол остался прежним — и блестел как будто ещё ярче. Влад с шумом выдвинул верхний ящик стола и вынул оттуда плотный бархатистый конверт бордового цвета.

    — Хотел вручить тебе в Рождество, но не могу ждать.

    — Что же там?

    Влад рассеянно похлопал им по ладони, обошёл стол и с шумом отодвинул в сторону обитый бархатом стул:

    — Садись.

    Он бережно принял у неё все венки, не боясь перепачкать идеально белую рубашку еловым соком и хвоинками, и сложил их на столе нестройной горкой. Пара венков покачнулась и соскользнула на пол. Влад прислонился бедром к столу и снова взмахнул конвертом:

    — Здесь… Предложение, Лайя.

    Лайя вскинула брови. Кончики пальцев обожгло знакомым трепетным жаром.

    — Я много думал. Я ведь прожил не одну человеческую жизнь. Влад Цепеш, османский волчонок. Влад-господарь. Влад-мытарь, Влад Дракула… Влад, который встретил тебя и нашёл избавление от тьмы. И ни одна из жизней, по правде говоря, не сделала меня счастливым. В них не было любви. Моя первая любовь ушла слишком рано, а я слишком долго цеплялся за неё, искал её отголоски в портретах, в витражах — в других людях… Я так отчаянно сражался за правду, но сам себя топил во лжи.

    Лайя разгладила складки платья на коленях и сняла с ткани несколько хвоинок. Пальцы подрагивали.

    — Я знаю, ты сказала, что любви нет — и не было. Но… Чёрт возьми, как же сложно говорить об этом!

    — Тогда не говори, Влад.

    — Ты права, люблю действия, — усмехнулся он и, опустившись на одно колено, вложил в её руки конверт. — Это тебе. Приглашение на свидание, Лайя. За эти пять лет я объездил многие страны, увидел многие прекрасные места, но поверишь ли, если скажу, что красота их меркла, потому что я был один? Мне хотелось, чтобы ты была рядом. Чтобы я держал тебя за руку, обнимал, а ты запечатлевала закат за закатом. Рассказывала мне истории тех вещей, рождение которых я не застал. У меня осталась одна жизнь, и я не хочу больше жить без любви. А вся моя любовь — это ты, Лайя.

    Лайя прошлась кончиками пальцев по сгибам конверта. Он казался обжигающим, как угли, и острым, как лезвие османской сабли. Внутри лежала её жизнь — её новая жизнь, к которой так болезненно тянулось сердце.

    — А как же Лале? — не удержалась от шпильки Лайя, но всё-таки поддела ногтем клапан конверта.

    — С Лале я разговаривал о книгах, о ласточках, о звёздах. Лале я точил угольки, чтобы она рисовала, и водил смотреть на воду. С Лале я был счастлив, беспечен и полон надежд. Это правда, — пальцы Влада бережно скользнули по тонким запястьям Лайи, и кожа покрылась тёплыми мурашками забытого удовольствия. — Но только с тобой я научился жить. Жить с собой. Не ненавидеть себя за то, что я такой тёмный, когда она такая светлая… Принимать. Прощать. Я чуть было не лишился лучшего друга, если бы не ты. Я стал свободным с тобой ещё до всех ритуалов. Тебе я читал румынские стихи и посвящал их. Тебе, сильной и смелой. К тому же, Лале никогда бы не сделала того, что сделала ты.

    — И что же?

    — Вправила мне мозги самым жестоким образом, — тихо рассмеялся Влад. — Всегда знал, что ценность чего-то можно познать, лишь потеряв… Но не думал, что сам окажусь таким слепцом. Но когда мы… Расстались. Я много думал о том, чем обманул твоё доверие. И очевидное не приходило мне на ум. Даже когда ты говорила, что ты не Лале — Лайя. А я был так ослеплён твоим внешним сходством с Лале, я был так поглощён тоской, виной… Я не слышал тебя. И за это поплатился. Но теперь…

    Влад обнял её запястья и погладил большим пальцем проступившую синюю венку, Лайя затаила дыхание.

    Никогда ещё Влад не смотрел на неё так — широко распахнутыми глазами, полными сияния лазурных небес, полными восхищения. И любви. Лайя смотрела в его глаза и спускалась в пещеру, полную драгоценных камней, качалась на волнах мрачного Тихого Океана, парила на небесных островах фэнтези-книг.

    — Однажды художница нарисовала мне прекрасную жизнь-мечту. Но только тебе, искусному реставратору, удалось возвратить меня к жизни, претворить мечту в реальность, может быть, и не столь прекрасную, как рисовала художница, но зато настоящую. И я буду совершенным глупцом, если не скажу о том, что люблю тебя.

    Влад коснулся губами костяшек её пальцев и прошептал:

    — Я вижу тебя, Лайя.

    Конверт спланировал на ковёр из дрогнувших пальцев. Под ногами веером разметались два чёрных билета с посеребрёнными буквами — на мюзикл «Призрак Оперы» в Париже. Но это было совершенно не важно.

    Лайя поджала губы, боясь неловкой улыбкой или полусмешком-полувсхлипом разрушить этот бесценный момент. Ладони скользнули из рук Влада, обхватили его лицо, пальцы запутались в волосах.

    Лайе не просто хотелось верить Владу — теперь она ему верила.

    — Я люблю тебя… — сорвалось с губ шёпотом.

    Такие важные, такие нужные, такие бережно хранимые глубоко и далеко слова, оказались слаще глотка воды, теплее камина.

    Лайя коснулась лба Влада своим, прикрыла глаза, и показалось, что свет, от которого она отказалась давным-давно, переполнил их.

    1. Вероника Микле. «Не плачь, что предаю забвенью…» ↩︎
    2. Михай Эминеску.”Лишь раз единый» (пер. Н. Стефанович) ↩︎
    3. Вероника Микле. «Я ушла» (пер. Нел Знова) ↩︎

  • Письмо

    Арлатанский лес никогда не спал. Тихо шелестела листва многотысячелетних деревьев, видевших и возвышение, и падение древнеэльфийской империи. Трепыхание крыльев полупрозрачной, мерцающей зелёноватым сиянием Завесного огня бабочки отражалось в золоте безжизненных доспехов павших стражей тайн Арлатана. Над головой с журчанием скручиваясь в причудливое мерцание, магия, а Агата сидела на середине обрушенного моста, поставив подбородок на колено, и болтала ногой.

    С тех пор, как Беллара показала ей тихие уголки Арлатана, где не нужно бояться взрыва артефактов, появления растревоженных духов или осквернённых существ, Аварис часто приходила сюда, на разуршенный мост. Сначала долго стояла на краю, пока из-под носков замызганных, затёртых, запылённых сапог звонко осыпалось на землю бежевое крошево, а потом устраивалась поудобнее и смотрела на руины Арлатана.

    Города, который сам себя погубил в междоусобных войнах.
    Города, который — думала она раньше — её Тевинтер поработил и разрушил.

    Это странным образом успокаивало. И помогало сосредоточиться на цели — целях, которых с каждым шагом сквозь элювиан становилось всё больше и больше. Восстановить разрушенное. Разрушить установленное. Выжить.

    — Выжить… — шепнула Агата.

    Мятый листок, измазанный в чернилах, печально скрипнул в кулаке. Агата уткнулась в него лбом. Лист медленно тлел в раскалённых отчаянной яростью ладонях — и не было сил себя сдерживать. В конце концов, это всего лишь черновик письма: Эвка и Антуан напишут друг другу ещё десятки, сотни писем, пока будут живы. Если будут живы…

    За спиной послышалось шевеление. Шоркнула подошва о неровную кладку ветхого моста, затрепыхались листы вьющейся лозы. Пальцами свободной руки Агата подгребла себе воздух: здесь, в Арлатане, магия особенно легко и податливо скользила в ладонь, приобретая самые причудливые формы, о которых она в Круге не могла и грезить.

    — Рук?..

    От это голоса, льнущего к коже дорогим чёрным бархатом, по телу пронеслась крупная дрожь. Пальцы разжались. Искры алыми лепестками осыпались на доспехи стража, распугав бабочек. Агата зажмурилась и не шелохнулась.

    Шаги приближались.

    — Эй, Рук… Всё в порядке?

    «В порядке, конечно, в порядке», — Агата сжала губы и сердито засопела, тщетно пытаясь сбросить это дурацкое, неуместное чувство, от которого щипало в уголках губ, от которого она так старалась избавить всех вокруг.

    — Рук…

    Шаги замерли за спиной. Потом на правое плечо опустилась рука. Тяжёлая, горячая, мозолистая. Агату окутало запахом древесины, металла и пыли, она шмыгнула носом.

    — Агата!

    Агата подняла голову. Даврин стоял над ней и болезненно морщился, будто бы знал, о чём она думала. В плетении жёсткой ткани рубахи застряла стружка и пух Ассана. Взъерошенный, с закатанными рукавами, Даврин выглядел так, как будто что-то заставило его сорваться к ней в разгар резки по дереву. Агата виновато прикусила щёку изнутри: меньше всего ей хотелось приносить команде проблем. Их и без того хватает.

    — Ты… В порядке?

    Агата скользнула запястьем по скуле. На коже остались влажные чернильные следы.

    Конечно, она была не в порядке. Как можно быть в порядке, когда с миром происходит такое?

    Агата отвернулась от Даврина и, поставив подбородок на колено, посмотрела на теряющиеся в розовато-голубых небесах кристаллы башен некогда великого города.

    — Как ты меня нашёл?

    — Ну, в конце концов, я охотник, — усмехнулся Даврин; громко посыпались вниз обломки камней, когда он уселся рядом. — А твой запах… Его невозможно забыть.

    Агата кисло хмыкнула.

    — И что же в нём такого?

    Вообще-то им следовало поговорить. Но как говорить об этом, Агата не знала. Возможно, стоило поинтересоваться у Эммрика, как о таком разговаривали мёртвые, или с мёртвыми, или духи…

    — Ты пахнешь печеньем с шоколадной крошкой и пряностями… — Даврин задумался. — Кажется, так в последнее время всё чаще пахнет от Ассана. Ты ничего не хочешь мне рассказать?

    Агата фыркнула.

    — Ладно, если серьёзно, мне помог Смотритель. И немного Беллара.

    Агата вскинула бровь и с интересом поглядела на Даврина. Он в смущении потёр шею — Агата прикусила губу, наблюдая, как вздуваются вены на предплечьях, как подёргиваются мышцы на плечах, и тут же стыдливо отвела взгляд на носок сапога. Щёки вспыхнули почище сферы в подсумке.

    — Я хотел опробовать станок, чтобы подточить меч, а он всплыл из ниоткуда и просто сказал, что обитательница заплутала в тропах смятения. И всё в таком духе. Я позвал Беллару. Она сказала, что ты, видимо, в смятении, умчалась в Арлатан. Что за дурацкая привычка вечно говорить загадками…

    С тяжёлым вздохом Даврин прямо посмотрел на Агату. Она с трудом поборола желание полностью укрыться волосами. Варрик, конечно, говорил ей, что в боях волосы лучше собирать, а то и вовсе состричь, но Агата косилась на его шевелюру и только и фыркала. Не пожалела: теперь не составляло труда скрыться в прядях, как пугливые галлы Арлатана скрываются в зарослях, и только наблюдать.

    — Я это о тебе тоже, Рук.

    Агата встряхнула волосами и исподлобья глянула на Даврина:

    — Почему ты мне не сказал о том, что Страж, убивающий Архидемона, должен умереть?

    — Я не хотел, — Даврин вымученно потёр лоб. — Мне не хотелось, чтобы ты это знала. Ты бы тогда стала жалеть… Попыталась бы остановить меня. А я Серый Страж — это мой долг.

    — Ты предпочёл бы героическую смерть жизни со мной?.. — осознав, что прозвучало немного эгоистично, Агата поспешила исправиться: — Ладно. Жизни вообще?

    На глаза опять навернулись эти проклятые слёзы, мучающие её по ночам с воспоминаниями о битве в Вейсхаупте.

    — Не думала, что скажу это, но мне повезло, что Первый Страж так быстро очухался. Я бы не смогла… Потерять… Тебя.

    — Агата…

    Даврин коснулся её запястья. Агата дёрнулась и сунула ему под нос смятый, чуть почерневший от с трудом усмирённого пламени лист.

    — Об этом ты тоже не хотел, чтобы я знала!

    Двумя пальцами подцепив листок, Даврин осторожно развернул его, разгладил и принялся читать. Его лицо казалось непроницаемым: спокойным, безразличным, уверенным. Агата пошкребла ногтем каменную кладку, ожидая, пока он закончит чтение.

    — Ты украла чужие письма? — единственное, что сказал Даврин, возвращая ей сложенный вчетверо листок.

    — Они валялись под столом в ставке Стражей. Черновики. Мне стало интересно. Так… Когда ты собирался рассказать мне о Зове?

    Даврин помотал ногами в воздухе и опустил голову. Доспехи стража вновь облюбовали местные бабочки. Агата заправила за ухо прядь в ожидании.

    — Ты торопишь события.

    — И вовсе нет, — помотала головой Агата. — Никогда не торопила. Просто… Стараюсь держать ритм, который задали нам Эльгарнан и Гилан’найн.

    — До недавнего времени я не думал, что всё… Всерьёз.

    Щёки обожгло стыдом. Агата скривилась. Когда она флиртовала, всегда балансировала между дурацкими шутками, аллегориями и выглядела до невозможности нелепо. Как-то она пыталась разговорить в «Фонарщике» агента венатори таким образом — после драки Тарквин строго-настрого запретил ей флиртовать на заданиях, а вне заданий рекомендовал заготовить набор фраз из продававшихся у газетчика любовных романов и использовать их.

    С Даврином всё с самого начала пошло как-то… Не так.

    Грифоны. Осквернённый дракон в Минратосе. Гилан’найн. И охота.

    Охота на охотника.

    Охота быть с охотником.

    Охота… Жить.

    Агата не поняла, когда у неё вдруг зародилось это бурлящее желание помочь Даврину желать счастливой жизни, а не героической смерти. Видеть смысл в облаках, в искрах, в борьбе, в глупых заигрываниях, шутках — а не только в убийстве и умирании. Этого вокруг становилось слишком много.

    — Всё всегда было всерьёз, — Агата поглядела на письмо. — Хотя я знаю, могло выглядеть… Странно. И я знаю, что я выбрала, сама выбрала, сама приняла и ещё и сказала сказала тебе об этом… Я выбрала любить Серого Стража. Я видела, слышала, читала, как Эвка и Антуан…

    Даврин вдруг обхватил её запястье и мягко потянул на себя. Агата подняла на него глаза. Даврин улыбался. Мягко, коварно, очаровывающе — настоящий охотник, убьёт жертву безболезненно и быстро, по заветам своей эльфиской богини. «А жертва и рада быть убитой», — подумала Агата, позволяя Даврину себя поцеловать.

    Поцелуй был стремительным — мгновение, даже бабочки не успели взметнуться, потревоженные шевелением теней — но крепким, согревающим, как антиванский эль, который Агата тайком подливала в кофе. Губы пульсировали, руки дрожали, а Даврин мягко поправил прядь за ухом.

    — Не думай об этом, Агата. Не сейчас. Давай разделаемся с богами, со скверной, с Соласом в твоей голове. А потом… Потом будем жить. И охотиться на чудовищ. Ты на венатори и работорговцев, я на порождений тьмы, если они останутся. Вдруг у Соласа есть способ вернуть титанам сны и всё такое…

    Агата потёрлась носом о нос Даврина, он усмехнулся:

    — У Ассана научилась?

    Кончиками пальцев бархатно поглаживая чёрные рубцы эльфийской татуировки, валласалин, вассалин, валласлин — Агата ещё не выучила, — она улыбнулась:

    — Ещё бы. Хочу, чтобы ты обо мне тоже не забывал ни на миг.

    — Стать твоим телохранителем? — промурлыкал Даврин, накручивая длинный рыжий локон на палец. — Боюсь, на вас двоих может меня не хватит.

    — Нет, — беззвучно рассмеялась Агата. — Стань своим телохранителем. Сохрани себя. Ради меня. Пожалуйста, выживи.

    — Я постараюсь… — шёпотом откликнулся Даврин, прижимаясь лбом к её лбу.

    И Агата поверила. Прикрыв глаза, она позволила этому жаркому, бурлящему чувству пронестись по жилам, венам, смешаться с кровью — стать её частью сейчас и навек.

    Черновик письма осыпался с пламенеющих пальцев пеплом.

  • Пусть едят пирожные

    9:46 века Дракона, Вал Руайо

    Встреча пройдёт на верхней террасе — распоряжение Верховной Жрицы Виктории, хотя она отнюдь не устроитель и даже не гостья: просто женщина, обеспокоенная судьбой одного из лучших агентов Игры, очаровательной спутницы Императора Гаспара де Шалона, экс-Инквизитора и хорошей подруги — зачарованное сильверитовое кольцо опоясывает указательный палец бархатом морозца — Аварис Летиции Андромеды Тревельян.

    Толстые высокие каблуки мягких высоких сапог из шкуры золотой галлы ритмично выстукивают по вымытому, натёртому до блеска, так что если постараться — в кристально-снежной белизне мрамора можно различить своё отражение и блики золотой маски, полу давно забытый марш Инквизиции. Эхом откликаются тяжёлые, чуть пошаркивающие шаги почётного караула — крепких парней в одинаковых масках, которые, впрочем, не скрывают их храмовничей сути. Они выносят на террасу круглый стол, в искусно выкованных ножках которого спрятались редкие для Орлея, но столь привычные для Императорского сада цветы, два стула — спинки которых ни по изяществу, ни по удобству, разумеется, не сравнятся с Инквизиторским троном — и, заложив руки за спину, вытягиваются в ожидании приказаний.

    Аварис едва двигает головой — цепким взглядом сквозь прорези маски оглядывает пространство верхней террасы лучшей кофейни во всём Вал-Руайо (во всяком случае, именно местные пирожные попадают на императорский стол): буйной зеленью спускаются меж столбиков балюстрады лозы араборского благословения; тонко поёт музыка ветра, покачиваясь над лестницей, спускающейся в кофейню; обоняние дразняще щекочут медово-сладкие, ванильно-ореховые ароматы десертов, похожие на искусство, так что многие дамы полусвета покупаются на дешёвый парфюм, и вполовину не похожий на запах пирожных; и аккуратные круглые столики, как фишки в игре, аккуратно расставлены по разным углам, освобождая пространство так, будто бы на террасу явится целая делегация послов или почётных гостей в лёгких танцах за непринуждёнными беседами отведать пирожных с нежнейшим кремом…

    Их ведь здесь будет всего двое. И эти двое, парящие над суетным, торговым, местами промасленным крепкими ароматами и сладостью лестных речей, Вал Руайо, с воздушными пирожными в розовом предзакатном сиянии, бликами играющем на мутной воде, наверняка, разодетые в золото и меха — они привлекут слишком много внимания.

    Совершенно ненужного внимания.

    Аварис поджимает губы, и храмовники напрягаются, будто готовящиеся к прыжку хищники, — понимают, считывают её недовольство и готовятся исправлять. Однако Аварис лишь невесомо покачивает головой, и вплетённые в тугие косички жемчужины с переливчатым звоном ударяются о края маски.

    В конце концов, это не их решение, не их ошибка: они всего лишь безукоризненные исполнители воли Её Святейшества, не смеющие противиться ей. Впрочем, Аварис их в этом винить не может: она и сама, даром что почти-герцогиня Дол (какие-то проблемы при оформлении дарственной возникли не то с Географическим, не то с Историческим, не то с эльфийским сообществом), не то что противиться — возражать не смеет железному кулаку в бархатной перчатке, мягкому голосу с твёрдостью льда, невидимым нитям магии, сплетающей смертоносные лезвия, мадам де Фер.

    И мечтает хотя бы в половину такой же стать, как Вивьен.

    — Мы будем неподалёку, Ваше Высочество, — гулко сообщает один из храмовников и кивает в сторону простого деревянного стула, скрытого в тени пристройки и непослушно разросшегося эмбриума.

    — Ни в коем случае, — с улыбкой отрезает Аварис и, чуть повернув голову, позволяет взглянуть на её профиль, золотой маской выправленный до совершенства. — Ни в коем случае.

    — Но Ваше Высочество, вы сами…

    Аварис прерывает протест лёгким взмахом левой руки в перчатке из полубархата (в тишине террасы слышно движение шестерёнок в сложном механизме протеза), и протест задыхается, не успев начаться. Кончиками обнажённых пальцев живой, тёплой руки Аварис касается прохлады спинки стула и роняет усмешку в пустоту:

    — Какая стража, мой милый, какие храмовники, если это разговор двух старых друзей?

    Храмовники исчезают, почти беззвучные, почти безликие, всегда покорные — за что Аварис Тревельян всегда ценила их, так это за бесподобное умение беспрекословно исполнять приказы, чувствовать, у кого в руке поводок — и Аварис, усаживаясь за стол нарочито спиной ко входу, разворачивает приглашение.

    На обрывке бумажки (щурясь и проглядывая её на свет, Аварис понимает, что это бумага со стола Гаспара, тонкая, гербовая, для официальных встреч, приказов и дарственных), подкинутом ей на поднос с завтраком, разумеется, какой-то эльфийкой (очевидно, одной из тех, которых за ухо поймать нельзя, чтобы не поднять волну восстаний), всего лишь три предложения:

    «Пусть едят пирожные!» — воскликнула она с балкона. Я видел такое однажды там, куда ты дважды ступала своею ногой. Завтра на закате»

    «Он снова говорит загадками, — вздыхает Аварис, но губы трогает тёплая улыбка, совсем не похожая на вросшую под кожу высокомерную насмешку, которой она одаривает всех. — Надеюсь, на этот раз мне не придётся бегать за ним, чтобы сказать, как мне глубоко плевать на всё, что он делает, пока это не касается меня».

    Страницы: 1 2 3 4

  • Прощальное признание

    С каждым шагом пустынный воздух становился гуще. Вязким привкусом на языке отзывались кровь и горечь скверны, что впитали эти пески. Тёплый стремительный ветер Западного Предела кружил и затягивал бежевой пеленой всё, что только можно было разглядеть, вынуждая прикрывать глаза ладонью. Песчинки и обточенные временем и ветром кости больно кололи неосторожно обнажившуюся щёку.

    Мириам подтянула платок повыше и тут же прикрылась ладонью от яркого белого диска. Сквозь завесу песка несмело проступили смутные очертания полуразрушенной крепости Адамант. С губ слетел слабый вздох, опаливший кожу под платком жаром. Конь настороженно пошевелил ушами, а потом фыркнул и тревожно затоптался на месте, несмотря на то что был привычен к Порождениям тьмы. Мириам успокаивающе похлопала его по бокам и сильнее натянула поводья.

    Так и тянуло пуститься в галоп, но она себе не позволила. Зловеще тих был воздух вокруг крепости. Страшно было нарушить этот мертвецкий покой.

    Конь шёл всё тяжелее, оборачивался, отфыркивался, тревожно трусил головой, и Мириам предусмотрительно обхватила ладонью рукоять короткого клинка на случай, если придётся отбиваться от мародёров, порождений тьмы или ещё кого похуже. В горле стремительно пересыхало.  Медленно турмалиновые башни крепости Адамант проступали из пелены песка, как очертания лжи в Тени, становились всё чётче, живее, осязаемее. И несмотря на то что над видом крепости немного поработала Инквизиция (хорошо хоть не снесла последний приют многих Стражей подчистую!), она всё равно выглядела внушительно. Ладно отстроенная, устремившая шипы во все стороны, сверкающая чистой чернотой, она как будто парила в неугомонных песках.

    Точно эхо былого величия Серых Стражей. Ладонь вспотела сжимать клинок до тянущей боли. Конь брыкался, фыркал, не желал идти дальше, а у развороченных ворот и вовсе заплясал. Из-под копыт во все стороны полетели брызги песка, костей и металлической крошки. Всё, что осталось после осады Адаманта.

    Благодарно потрепав коня по холке, Мириам ловко спешилась и тут же утонула по середину голеней в буроватом песке. По привычке размяв шею и руки после долгого путешествия, Мириам скинула капюшон и смело шагнула под арку.

    На чёрной каменной кладке дальнего двора едва-едва прикрытые самой природой валялись неприбранные тела. Вернее то, что от них осталось. Сердце сжалось и задрожало у самого горла, когда под ногой звякнул сильверитовый грифон. Мириам нервно пнула его в ближайшую кучку песка и, стянув платок, жадно хватанула воздуха.

    Алистер не шутил в своём последнем письме. От Адаманта действительно веяло чем-то нехорошим.

    Но сильнее всего – смертью.

    Собственные шаги зловещим эхом шуршали по ступеням. Ветер подвывал в трещинах стен и башен – ещё одних ранах, оставленных Инквизицией в живом мире. Хрустел песок. Под ногами и на зубах. Горький-горький, как безвыходность и отчаяние. Как они вообще могут иметь какой-то вкус?

    Мириам поднималась по лестницам, просачивалась в приоткрытые двери с приржавевшими намертво петлями. И ей чудились отзвуки боя, случившегося три года назад. Морриган позаботилась о том, чтобы найти Мириам, и в вороньем клюве принести два письма – последние слова Алистера и копию отчёта Инквизитора о том, как всё было. Посмотрела на неё с полминуты глазами-бусинками и растворилась в густой темноте. Как обычно.

    Мириам знала, что всё началось во внутреннем дворе.

    А закончилось по ту сторону мира.

    Петляя под арками и пальцами цепляясь за опалённые осквернённым дыханием камни, Мириам дошла до края. Разрушенный мост – страшное зрелище. Раньше, наверное, он пытался дотянуться до другого края Бездонного Разлома, связать воедино две разделённые части Предела.

    Но в ночь штурма стал прямой дорогой в Тень.

    Мириам туго сглотнула и на полусогнутых ногах дошла до самого края. Из-под носка сапога смутно проглядывал песок, коричневый от въевшейся крови и едва державший остатки камней. Ещё пара шажков – и безмолвная чернота.  В эту черноту падали милорд Инквизитор с ближайшим отрядом, проклятый Хоук с вездесущим Варриком Тетрасом и Алистер. И из шестерых не вернулся лишь Алистер. В груди стало тесно от доспехов из плотной кожи, от кольчужного корсета под ними, от крика, который просился на волю полгода. И Мириам отпустила его. Чернота поглотила вопль и вернула его, приглушённый, горький, надрывный – как прощальный крик Архидемона.

    Мириам выдохнула и опустилась на колени. От Алистера не осталось ни могилы, ни пепла, ни следа – лишь эта звучно молчащая пустота.

    — Алистер… — имя, такое родное и почти забытое, больно укололо язык. — Ал… Мне жаль. Я не успела. Но не прийти я не смогла. Знаешь, а я ведь не поверила. Когда Морриган в клюве принесла мне письма — я не поверила. А она своими вороньими глазами смотрела так внимательно и хмуро, что мне пришлось. Пришлось сделать вид, что поверила. На самом деле я не верю, Ал. Всё не могло закончиться вот так. Не должно было! Что мертво внутри, оно ведь… — из горла вырвался свист. — Не может погибнуть. Мы должны были вместе отправиться на Глубинные Тропы, едва первый из нас почувствует Зов. Или вовсе избавиться от него и зажить где-нибудь в Вольной Марке, скрывшись ото всех. — Руки сжались в кулаки, на зубах хрустнул песок. — И так будет. Я тебе обещаю, Ал, так будет. Ты ведь жив. Я знаю тебя, Ал, ты жив! Ты не мог погибнуть. После всего, что мы с тобой пережили… Сколько раз мы с тобой избегали смерти! Помнишь, как Винн сокрушалась, когда латала нас после побега из темницы? — Мириам нервно усмехнулась и, стянув наградные перчатки Серых Стражей, растерянно посмотрела на свои ладони, грубые, зачерствевшие под погодой и сражениями; десять лет назад их бережно держали руки Алистера меж позолоченных витражей Старкхэйвенской церкви. Нижняя губа предательски задрожала: — Быть может, мы потому и выживали, что были всё время вместе? И в разгар Мора, и в том Киркволльском хаосе… Прости… Я первой нарушила клятву, которую мы друг другу дали. Оставила тебя ради призрачного исцеления. А надо было отправиться с тобой! Ты знал, что Великая Чародейка Фиона была Серым Стражем и сумела избавиться от Зова? Ответ был ближе, чем я думала…

    Мириам тихо выдохнула, запрокинув голову к небу. Ветер здесь был как будто тише, песок с шорохом прокатывался, полируя камни, слёзы бесконтрольно катились по лицу, болезненно пощипывая кожу. Мириам дрожащими горячими руками накрыла щёки.

    — Я знаю, — шепнула она. — Знаю, ты теряешься, когда я плачу. Я постараюсь больше не плакать при тебе, правда. Но, знаешь, ты всегда поступал верно. Тогда ночью, когда я проснулась от первого видения, твой голос звучал так спокойно, что я смогла тебе довериться, разделить наши трудности пополам. И в ту ночь… Перед решающим сражением. Знаешь, наверное, я редко тебе это говорила, но я ни на мгновение не жалела о ритуале с Морриган. И никогда не считала это изменой, вопреки традициям знатных родов. Тогда, перед камином, я плакала не потому что мне было обидно или больно. А потому что ты не знал, куда себя деть, соглашаясь на это. Знаешь, если бы я могла провести ночь с Морриган, я бы это сделала без раздумий! Моя вина в том, что я женщина. И что ты послушал меня. Ты ни в чём не был виноват. А ребёнок, о котором ты писал… Напрасно ты извинялся. Мы оба знали, что это случится. Это была необходимость, Ал, хотя она и очень грызла тебя. Дело было даже не в том, что я могла погибнуть. Мне не хотелось, чтобы погиб ты. Ты бы ведь кинулся к Архидемону — я знаю. Огрел бы меня эфесом по голове и полетел бы ему навстречу. А мы только-только начинали жить…

    На краю пустыни стало вдруг зябко, и холодный озноб заколотил Мириам, закованную в броню. Она обняла себя за плечи и до жара растёрла их. Но всё равно не хватало мягких и немного неуклюжих объятий Алистера.

    — Знаешь, ты был прав: в Тевинтере дружелюбием и не пахнет. Зато там красиво. То есть… Он не похож ни на Орлей, ни на Ферелден, ни на один из марчанских город — он зловещий, тёмный, но в нём какая-то особая красота. Мне нравилось наблюдать, как ночью там переливаются кристаллы, освещая улицы. Хотя вряд ли тебе бы там понравилось: там слишком много разной магии. Жаль только, что и тамошние маги оказались бессильны. Я только потеряла время! 

    «И тебя…» — духу признать это вслух не хватило. В груди тоненькой жгучей искрой дотлевала надежда в чудесное спасение Алистера, Мириам чувствовала, что его сердце ещё билось. Удача не могла отвернуться от них. Мириам посмотрела в черноту разлома. Говорят, он устремлён глубже Глубинных Троп — в никуда. А может, напрямую к Древним Богам — носителям Мора!

    Если бы все, кого Алистер на свою беду сопровождал, упали туда, надежды не было бы. Но Тень — это ведь совсем иное… Неисследованное.

    — Я читала отчёт. Наверное, это единственное, что могла мне передать Лелиана. Это не твоё дело, Ал! Зачем ты остался? Твоё дело — порождения тьмы, как Корифей, а не демоны. С демонами сражаться — долг Инквизитора. Ей бы остаться в Тени. Вы бы ушли, а она в любой момент раскрыла бы разрыв в любом месте! Он же могла! Если бы это был твой выбор, я бы не смела осуждать, но Инквизитор… Чем думала она? Обезглавить Стражей? Поставить какого-нибудь родственника во главе? Не понимаю. И не приму. Кошмар ведь ненадолго отвлёкся на тебя, не так ли? Он питается не человеческой плотью и кровью, а страхами. Ал, мы ведь ничего не боимся? Скверна выжгла все страхи. Когда носишь в себе саму смерть, ничего страшнее и представить нельзя. Кошмару ты не интересен. И что ты там делаешь? Бродишь по Тени, как первые магистры? Только, пожалуйста, не лезь к Создателю. Не ищи его. Лучше я сама тебя найду, чем тебя сбросят к прочим Древним Богам.

    Мириам не заметила, как улыбнулась. Шмыгнула носом и усмехнулась, воображая, как Алистер вываливается из Тени где-нибудь за то, что дурацкой шуткой о собаках прогневал Создателя. Хотя, пожалуй, Андрасте, слывшая большой любительницей мабари, непременно помиловала бы Ала и хотя бы смягчила его падение.

    На миг в золоте песков Мириам привиделась улыбка Ала. Лёгкая, безмятежная и немного смущённая, как в первые дни их странствий. Мириам прикрыла глаза и покачала головой. Шёпот растворился в шуршании песка по каменной кладке:

    — Наверное, я слишком редко говорила, как люблю тебя. Реже, чем следовало бы, при нашей-то жизни. Но… Ты ведь и сам знаешь: я никогда и никого так не любила. Когда наш пёс умер на моих руках, когда ты собственноручно стёр мне слёзы… У меня не осталось никого дороже тебя. Даже Фергюс за целую жизнь не сумел занять в моей душе столько места, сколько ты. Я люблю тебя, Ал. Люблю всем своим осквернённым сердцем. И я всё отдам, чтобы вновь увидеть тебя. Я найду тебя, обещаю. Даже если для этого придётся снова взорвать в небеса и сразиться с оставшимися Архидемонами. Даже если для этого придётся войти в Тень.

    Мириам медленно поднялась. Ветер поспешил вплести песчинки в её волосы, потерзать раздражённые щеки. Дрожащими пальцами она смахнула с лица пряди, а потом отстегнула с груди наградной знак Серого Стража. С оглушительным звоном он ударился о камень и сорвался из-под носка сапога. Мириам сжала кулак у груди и посмотрела, как гаснет серебряная искра в черноте.

    Теперь там не осталось ничего. Только Бездонный Разлом.