Весной 1456 года сосланная в Бурсу султаном Мехмедом, жена-изменница, Лале-хатун, принимает в своём дворце нового господаря Валахии — Влада. Он приехал сюда, чтобы дать обещание спасти её. Но Лале не уверена, что заслужила спасение: не после того, как, запутавшись в собственных чувствах и влечениях, стала принадлежать двоим.
Бурса, 1456 год
Сад всё-таки зацвёл. Зима в этом году была долгой и холодной, от болезней прислугу не спасли даже меховые накидки — подарки Мехмеда за все годы его правления, щедрой рукой розданные девушкам, только бы прочь с глаз. Они потеряли многих: всюду преданно следовавшую за воспитанницей старушку Шахи-хатун, кормилицу Айше и распорядительницу дворца Эсме-хатун.
Дворец осиротел, и Лале боялась, что сад осиротеет тоже. Что персиковые деревья, посаженные давным-давно, когда Падишах только задумал подарить этот дворец сестре, замёрзнут, останутся чёрными кривыми уродливыми силуэтами, как в кошмарах, где Лале плутала по туманному лабиринту между мёртвыми и живыми. Что луковицы тюльпанов, которые разрешил ей забрать Мехмед перед отъездом, застынут в земле и не потянутся навстречу солнцу. Что кусты диких роз, исколовшие нежные пальцы, скукожатся и потемнеют в страхе.
Но весна наступила, и сад зацвёл. Крылами бабочек дрожали лепестки цветков персикового дерева. Белые и красные розы из-за тёмных листьев приветливо кивали головками, когда по вымощенной круглыми камнями дорожке шуршал подол тяжёлого малахитового платья и рядом торопливо стучали туфельки на детских ножках. Головки тюльпанов, налившиеся красно-оранжевым — рассветно-закатным — цветом, с любопытством поглядывали на них.
Лале улыбнулась им, как старым друзьям, и в горле предательски защекотало. Лале разжала ладонь. Маленькая девочка с чёрными, как ночь, косами, побежала вперёд, распугивая притаившихся в траве кузнечиков, к разбитому в саду шатру, где её всегда ждали чистые листы бумаги и заточенный кусочек угля. Она была абсолютно счастлива.
С протяжным вздохом Лале прокрутила на безымянном пальце тонкое серебряное колечко. Голубой камушек в оправе блеснул слезой. Счастье было лишь иллюзией, искусно созданной Мехмедом. Свобода дворца была призрачной: Лале была его пленницей.
Преданные Падишаху янычары денно и нощно несли караул подле дворца, а прислуга царапала угольками крохотные записки, которые прятала в складках жёстких платьев. Но Лале была благодарна уже за то, что может пройти там, куда нога её матери не успела ступить, что может своими глазами увидеть свидетельство честной и чистой братской любви покойного Падишаха к своей сестре. Благодарна за то, что ей позволили взять с собой семян, чтобы разбить свой садик — их маленький рай. И за то — Лале обернулась и помахала рукой Айше, та помахала в ответ и продолжила увлечённо срисовывать цветочки — что ей отдали дочь.
Её дочь.
Лале протянула руку навстречу ветви персика.
— Как бы я хотела пройтись с тобой здесь, мамочка. Ах, если бы ты только была жива… Я знаю, знаю, что ты всегда рядом. Я сжимаю правую руку — и со мной Шахи-хатун. Сжимаю левую — и со мною ты. Однако если бы ты только была жива… Мы бы были гораздо счастливее.
Лале верила: если бы только её матушка была рядом, если бы только султан Мурад не стал слушать злые языки, а поставил семью прежде грязных слухов, всё бы сложилось совсем иначе… Лале прикрыла глаза и вдохнула сладковатый, нежный запах сада. Вдоль позвоночника скользнул жар — такой, как если бы нежный, ласковый взгляд коснулся её волос, скользнул по рукавам, такой, как если бы человек, который любит её больше жизни, невесомо коснулся и погладил её по голове, позвал.
«Мама?» — отпустив ветвь, обернулась Лале.
В Эдирне она повидала столько призраков — пугающих, печальных, отчаявшихся отголосков душ некогда близких людей, — что сейчас была бы рада увидеть силуэт матери. Её нежную улыбку и сияние глаз.