VIKTOROOK

дом для моих историй

Метка: 12+

  • Соловушка

    Ночь дышала удивительным умиротворением. Мириам выбралась из палатки, на ходу пряча фамильный кинжал в ножны, и огляделась. Погружённый в сон лагерь тихонько колыхался на мягком влажном ветру, и его трепетание таяло в лесных звуках. Подле палаток мерцали костры, собирая вокруг себя дежурных и полуночников. Таких, как Мириам.

    Кутаясь в серо-синюю куртку Стражей, Мириам направилась к отрядному костру. Сегодня дежурила Лелиана. Изящная и тонкая, она склонилась над лютней, бесшумно поглаживая мозолистыми пальцами струны, и что-то напевала — подбирала мелодию. Мириам неловко замерла за её плечом.

    — Разрешишь?

    Лелиана почти незаметно вздрогнула, но как ни в чём не бывало кивнула с дружелюбной улыбкой:

    — Конечно. Разве я могу тебе запретить?

    С отрывистым вздохом Мириам уселась рядом, вытянув ноги к огню. На измученных ферелденскими дорогами сапогах застыли пятна ночной росы — так небрежно, неаккуратно и до неправильности живо. Лелиана отложила лютню и, поправив кожаные полуперчатки, взглянула на Мириам с пониманием. Казалось, в этом вздохе и взгляде, сосредоточенном на сбитых носках, Лелиана прочитала то многое, что тревожило Мириам ежедневно и изредка не давало спать по ночам. И с таким же пониманием промолчала.

    Тихо потрескивал костёр, а его искры терялись в россыпи звёзд. Мириам качнула головой и шепнула:

    — Как поразительно сплетаются пути Создателя. И как… Непросто их пройти.

    — И правда, — выдохнула Лелиана. — Но у тебя получается! Да, быть может, не так, как от тебя того ждут, но всё-таки получается. А быть предсказуемым — смертельно опасно.

    Мириам усмехнулась и пожала плечами. Со стороны, пожалуй, было виднее, потому-то Лелиана говорила с такой стальной уверенностью, а Мириам была готова ей верить. У них была цель — остановить Мор любою ценой, и они к этой цели шли. Медленно, но верно следовали старым договорам Серых Стражей, а Создатель чинил им препятствия, из которых практически невозможно было выбраться живыми. Однако им удавалось.

    Их не убили ни Порождения Тьмы, ни бандиты, ни гномы, ни големы, ни Антиванские Вороны, ни демоны, ни одержимые (ни даже Ведьма из Диких Земель, как бы ни пугал Алистер!) — они выжили, выстояли и даже помогали подниматься остальным. Вокруг их небольшого отряда собиралась самая настоящая армия, немного нестройная, совершенно разномастная, но всё-таки сильная. И сила её была не в дисциплине и, наверное, даже не в командире или обязательствах — в надежде на чистый рассвет, с которым по просторам Ферелдена растекутся покой и былая благодать.

    В ожидании этого рассвета они сидели в темноте перед кострами, травя байки и потягивая пойло разной дряности и крепости. Мириам оглядела тёмные фигурки то там, то здесь мелькавшие у костров, и восхищённо улыбнулась. Это была лишь малая часть — гонцы, время от времени отправляющие отчёты начальству и готовые в решающий миг отправиться за подкреплением, чтобы объединёнными силами нанести решающий удар по Мору и Архидемону.

    Почти так, как мечтал король.

    Мириам тихонько рассмеялась. Собственный смех показался едким и надтреснутым. Лелиана, вновь взяв в руки лютню, помедлила и недоумённо приподняла бровь.

    — Забавная получится легенда, да? — кивнула Мириам на лютню. — Двое юнцов собрали армию, которая в любое другое время перегрызлась бы между собой.

    — Почему же легенда? — качнула головой Лелиана и невесомо перебрала струны. — Это будет самая настоящая песнь о Героине, которая опускалась на самое дно, пила саму тьму, но становилась лишь светлей и вела остальных навстречу свету.

    Эти слова, растворившиеся в звенящих нотах простой и нежной мелодии, прозвучали так просто и правдиво, что у Мириам перехватило дыхание. Она хотела просипеть, действительно ли она выглядит такой, заслуживает ли таких слов — не смогла. Лишь уселась поудобнее на влажной траве и, отряхнув руки от земли, посмотрела на Лелиану.

    Её лицо почему-то расплывалось.

    — Знаешь, я была бы очень рада, если бы имела право написать о тебе песнь.

    — Что?.. — Мириам моргнула, пытаясь избавиться от слёз: сколько дней уже не тревожили они её! — Конечно! Ты имеешь на это право, Лелиана. Больше, чем кто-либо!

    Лелиана, отложив лютню, подсела поближе к костру и Мириам. Отведя взгляд в сторону леса, она растерянно пожала плечами:

    — Когда мне привиделся сон, я была убеждена, что Создатель избрал меня для высшей цели, как когда-то избрал Андрасте. Однако с каждым днём я… Мне кажется, этот сон был о тебе. Я понимаю, наверное, это звучит странно, но ты ведь действительно повсюду рождаешь свет. И тепло. Мириам, за тобой идут, потому что этого хотят — не сомневайся. Даже Огрен. Даже ворчун Стэн. И я… Хочу. Ты можешь меня многому научить. И уже учишь. Впрочем, когда я тебя увидела, я было не поверила, что Создатель направил меня именно сюда — к тебе. Вы были довольно странными.

    Мириам потянулась к Лелиане и взяла её за руку. Рука у неё была тёплая, твёрдая и жёсткая — натренированная жестокими интригами Орлея, тетивой лука да струнами лютни.

    Их пальцы несмело переплелись.

    — Знаешь, я было тоже засомневалась. Но ты так отчаянно хотела помогать. И так искренне верила, как я не умела никогда. Да и не умею… Это ты находишь свет там, где его нет; зажигаешь его там, где его никогда и не было, — шепнула Мириам, вглядываясь в живые и ясные, как родниковая вода, глаза Лелианы. — Словом, совершенно не важно, что значил тот сон. Куда важнее, что ты здесь и ты… Ты не просто одна из тех, кто сражается с Мором. Мне очень хорошо с тобой, Лелиана. Понимаешь?

      Когда Лелиана коротко кивнула, а потом потянулась за объятиями, Мириам ни на миг не усомнилась в её честности. Невидящими глазами уставившись в безмятежный сон лагеря, она сцепила кончики пальцев под лопатками Лелианы, и в груди её разлилось тепло. Не восторженно-трогательное спокойствие, накрывавшее Мириам рядом с Алистером, — это было тепло иного толка: умиротворённость и гармония, как если бы Мириам нашла в Лелиане частичку себя.

    Разомкнув объятия, они сели близко-близко друг к другу. «Поразительно — размышляла Мириам, протягивая к костру озябшие пальцы, — как за эти дни мы стали близки. Лелиана, Алистер — кажется, ещё вчера мы были совершенно чужими людьми и даже знать не знали ничего друг о друге! А теперь… Я совершенно не представляю, как бы жила без них. Кажется, Мор всё-таки сближает людей». А Лелиана улыбалась, склонив голову к плечу. Её волосы казались рождёнными из пламени костра, а улыбка была поразительно искренней и живой.

    Они сидели плечом к плечу, глядя то друг на друга, то на звёзды, рассказывали друг другу истории целую ночь.

    И, как и все, ждали рассвет.

  • Братская помощь

    — Ты чего в темноте?

    Голос брата, подёрнутый лёгкой, едва различимой тревогой, тонет в тонком, томном стоне, словно зажатая клавиша ненастроенного синтезатора, расхлябанных дверных петель. Надо бы смазать.

    Под пальцами Гепарда глухо щёлкает выключатель, безрезультатно потрескивают провода, лампы загораются тусклым, полумёртвым светом. Надо бы заменить.

    Надо бы, надо бы… Слишком многое вдруг надо бы сделать, когда Сервал уже сидит на чемоданах. Когда Звёздный экспресс отправляется с минуты на минуту. Когда брат зачем-то приходит в полупустую и непривычно чистую, какую-то даже неживую, мастерскую.

    Сервал торопливо блокирует телефон и украдкой проводит запястьем по щеке. Влажная.

    Глупая — хмурится Сервал и, приобняв себя за плечи, вскидывает голову. В полумраке лица Гепарда практически не видно, но оно наверняка обманчиво расслабленно. На самом-то деле он хищным взглядом скользит по опустошённым полкам, запакованным ящикам, коробкам с деталями, которые пригодятся потом кому-нибудь.

    Не Сервал.

    Вообще-то Сервал Ландау не привыкать прощаться, не привыкать сидеть на чемоданах, не привыкать кидаться из огня да в полымя на волне освобождения и бунта: за свою жизнь она слишком часто меняла позиции, роли, инструменты, комнаты, чтобы научиться прощаться почти безболезненно — игнорировать эту покалывающую под сердцем тревогу. Но сегодня почему-то всё совсем по-другому.

    Дело не в дне, конечно, не во времени — в Звёздном экспрессе, который, всего лишь остановившись ненадолго (в сравнении с семисотлетней вечной зимой) у Белобога, перевернул его.

    И теперь ждёт её.

    — Прячусь, — наконец выдыхает Сервал, когда мягкие широкие шаги брата замирают совсем близко, и по-девчоночьи стыдливо шмыгает носом.

    — От кого? — в голосе Гепарда — обманчивая насмешка.

    — От себя.

    — Что случилось?

    В тихой темноте гремит коробка с гайками. Гепард подвигает её к саквояжам Сервал, усаживается на неё и, поставив перед собой смутно знакомый гитарный чехол, внимательно всматривается в её лицо. В тусклом свете почти выгоревших ламп и бледном мерцании ночи Сервал видит в его голубых глазах себя. Растерянную и почему-то маленькую: совсем не похожую на ту бойкую девчушку, что они встретили в Подземье.

    Сервал коротко мотает головой и невесело усмехается, убегая от темы и пристального взгляда:

    — Скажи, ты всё это специально спланировал, да?

    Гепард издаёт смешок, больше похожий на кошачий фырк, и Сервал посмеивается тоже. Её брат, быть может, и командир Среброгривых Стражей, и отличный стратег — однако уж точно не провидец.

    Он не мог предусмотреть всего.

    Взъерошивая волосы пятернёй, Гепард смущённо мотает головой, и от снисходительно тёплой улыбки (как будто бы он здесь старший брат) на душе почему-то становится тоскливо и холодно. Так, как не было, когда тень Коколии, отголосок Фрагментума, пускал в неё острыми стрелами (или часовыми стрелками?..) воспоминания.

    — Я просто хотел пережить ещё одно приключение с сестрой. Быть может, последнее.

    — Не дури. И не драматизируй. Ты же знаешь: меня сложно удержать на одном месте.

    — Да. Потому что ты постоянно от чего-то бежишь.

    — Я бы сказала: за чем-то, — Сервал опускает голову, большим пальцем поглаживая ногти: лак кое-где облупился; тоже надо бы обновить. Повторяет глухо: — Да. Зачем-то…

    — Зачем?..

    Сервал немногословно ведёт плечом.

    Она не знает. Теперь — не знает. Раньше бежала от отца — из-за отца; от Коколии — назло Коколии. Пыталась даже от времени убежать, воспоминаний — от себя убежать. В космос и неизведанные миры; окунуться в исследования, чтобы не окунаться в себя.

    В раздумьях пальцы перебирают воздух, словно перед ними натянуты гитарные струны. Наверняка, вышло бы что-то минорное, лирическое — идеальный саундтрек последней ночи в родном городе.

    — А ты зачем пришёл? — переспрашивает она, чтобы заполнить пустоту, по привычке наложить голос на фантомный звук.

    — Да вот, — поглаживая изгибы чехла, Гепард разглядывает его, чуть потёртый, поцарапанный, но всё ещё добротный; кое-где сверкают золотые узоры, — решил, что тебе пригодится. Ты ведь и музыку увезёшь с собой. И гитару не оставишь. Не повезёшь же её в руках. В чехле как-то… Надёжней.

    Сервал порывисто накрывает руку брата своей и с силой цепляется за его пальцы.

    — О… Геппи…

    Голос срывается разом, как первая струна, которую натянули слишком сильно, в судорожный свист.

    — Малыш Геппи, да? — бравадно усмехается брат, да только тоже прячет глаза. — Я пойду, провожу тебя утром, ладно?

    Он поднимается, а Сервал всё никак не может отпустить его руку: поднимается вслед за ним. Кивает, мотает головой, как будто ищет хоть какой-нибудь ориентир во мраке, и вдруг порывисто прижимается к Гепарду.

    Младший братец стал совсем большой (на полторы головы выше!), но обнимает по-прежнему: неуклюже и бережно, неловко и крепко. Сервал стискивает плотную ткань мундира в кулаках и тяжело сопит. Гепард хочет пошутить что-то неуклюже, но только вздыхает и прижимается щекой к её виску.

    — Ты уже не малыш Геппи, — отрывисто шепчет Сервал. — Я теперь увидела. Знаешь, я завтра поднимусь на борт Звёздного экспресса.

    — Знаю.

    — Не перебивай, когда старшие говорят, — Сервал мягко наступает носком туфли на ногу Гепарду, и тот карикатурно айкает. — Так вот. Я поднимусь, чтобы сказать… Чтобы… Посмотреть на звёзды, на карту миров, на Белобог, каким его видят другие. И вернуться. Я останусь в Белобоге, Гепард. Тут моё место. Тут мой дом.

    — И теперь тебя отсюда никто не выгонит… — на выдохе добавляет Гепард, смелее прижимая Сервал к себе.

    Сервал часто-часто кивает — и сумрачная комната подёргивается мутной поволокой. Слёзы жгутся в глазах, теснят рыданиями грудь, и брат, успокаивающе скользнув ладонью по спине, шепчет:

    — Можешь даже вытереть слёзы об этот мундир.

    Сервал Ландау смеётся сквозь слёзы и послушно прижимается к широкой груди брата, пока он бережно целует её в макушку, как она когда-то давным-давно, в детстве, и на душе вдруг становится удивительно спокойно.

    Ей больше некому и нечего доказывать.

    Ей хочется просто жить.

    Жить там, где должно жить Ландау. В Белобоге.

  • Запеканка из ничего

    август, 2017

    Сегодня долго гулять и шляться по крышам не получилось: ледяной августовский ливень обрушился на парней, загнав под козырёк ближайшего подъезда. Как только первые раскаты грома перестали греметь над головами, Фил предложил продолжить прогулку. Но Артём скептически принял его предложение: рубашка насквозь промокла, а футболка неприятно прилипла к телу. Да и кроссовки начинали подозрительно чавкать. Фил выглядел нисколько не лучше, но гораздо бодрее.

    Помёрзнув под козырьком подъезда, они решили расходиться по домам.

    — Пошли к тебе, — безапелляционно заявил Фил.

    — А ты дома появляешься хоть иногда? — ехидно протянул Артём, доставая из кармана мелочь на автобус.

    — Иногда, — Фил взъерошил мокрые волосы и тут же передёрнул плечами от холода. — Чтобы знали, что живой. И рано меня из собственников квартиры выписывать.

    В квартире было тихо, душно и пыльно. Отец три дня назад уехал на рыбалку с мужиками и с тех пор Артём не очень-то и заботился о благосостоянии квартиры. Завтракал и ужинал он яичницей, а обед пропускал либо за играми, либо гуляя с Филом. Фил небрежно сбросил кеды в ближайший угол и, на ходу снимая белую футболку, почти прозрачную от воды, бросил:

    — Пожрать есть что?

    — А без еды никак? — отозвался Артём, распахивая белую дверь холодильника, увешанную разными стикерами-напоминалками.

    В холодильнике повесилась мышь. В прямом смысле. К решётке под самым потолком за провод была примотана старая компьютерная мышка, которую Артём года два сломал в порыве гнева, а на мышке болтался ярко-оранжевый стикер. Артём приподнял бровь и, усмеяхаясь, отлепил стикер.

    — Если ты нашёл мой подарок, Артём Александрович, значит, дела плохи, — вполголоса прочитал Артём. — Ай да батя… — потерев переносицу, продолжил читать: — И у тебя закончились яйца. Ну, или пришёл ещё кто-то, чтобы пожрать. Список на обороте.

    Артём перевернул лист и присвистнул.

    — Ты чего? — Фил подскочил сзади, вытираясь полотенцем, которое уже где-то нашёл.

    Заглянув через плечо Артёма в холодильник, он расхохотался:

    — Блин, надо матери сказать, что когда у нас кончился её авокадо — это ещё не мышь повесилась. И сколько она тут висит?

    — Видимо, как отец отъехал, — Артём засунул список в карман джинсов. — Свари пожрать, а?

    Фил ещё раз глянул на мышь и хмыкнул:

    — Иди вон, яичницу сделай. Всё равно только ими и питаешься.

    Артём поморщился. На яйца уже даже смотреть не хотелось. Фил ехидненько прищурился.

    — Может, это не потому что я готовить больше ничего не умею, а потому что люблю глазунью.

    — Вот и готовь, — пожал плечами Фил и направился в сторону его комнаты: — А я пока порублюсь.

    Артём захлопнул холодильник, так что коробки на нём покачнулись, и крикнул вдогонку:

    — Чёрт, ну что ты ломаешься, как девчонка? Что — слабо пойти приготовить?

    — А тебе? — ехидно отозвался Фил.

    Артём цокнул. Готовка не входила в список его талантов. Он мог приготовить простейшие блюда так, чтобы они были более-менее съедобными. Но это ему совсем не нравилось. Он часто вспоминал, как вкусно готовила простейшие блюда мама, втайне завидовал кулинарному таланту Фила и с аппетитом уминал его стряпню по несколько порций за раз.

    — А ты научи! — взъерошил волосы Артём.

    Фил на секунду как будто завис. А потом в коридоре послышались нарочито громкие шаги. Игнорируя Артёма, Фил прошёл в кухню и по-хозяйски принялся хлопать дверцами шкафчиков, пару раз заглянул в холодильник, видимо, в надежде, что там появится что-то помимо компьютерной мыши. Он то одобрительно угукал и кивал, то обречённо вздыхал и мотал головой. А потом выставлял на стол какие-то продукты. Остатки вермишели в пачке, недоеденный рис, скисшее молоко, яйца, невесть как затерявшаяся в закромах мука, маленький кусок старого сыра, чёрствый (но хотя бы не плесневый) чёрный хлеб.

    — Вот, — поставив на стол большую миску, победно улыбнулся Фил.

    — И… Что?.. — Артём оседлал стул и побарабанил пальцами по его спинке. — Мы вроде готовить собрались, а не выбрасывать.

    — Ты! И из этого ты будешь готовить.

    Артём сдержанно кашлянул. Фил хохотнул и пафосно продекламировал:

    — Запеканка из ничего! Потрясающее блюдо практически из воздуха!

    — Сам придумал? Долго над названием старался?

    Фил насупился и проворчал, что по рассказам его матери это было фирменное блюдо девяностых. А потом, активно и воодушевлённо жестикулируя, принялся рассказывать, что это универсальное блюдо: главное — соблюдать сочетаемость продуктов. На непонимающий взгляд Артёма пояснил, что не стоит смешивать овощи и фрукты с молочными продуктами, например. А потом быстро оттараторил около десятка способов смешать продукты, лежащие на столе, без вреда для здоровья.

    Артём запомнил запеканку из риса и рожек и гренки.

    Фил вальяжно развалился на одном стуле, ноги закинул на другой и, скрестив руки на груди, принялся командовать Артёмом с особым наслаждением. Артём сперва перешучивался с ним и отчаянно пытался переложить готовку на друга. Но Фил как-то хитро обходил все его попытки и продолжал командовать Артёмом.

    Артём уже начал опасаться, что придётся всё-таки готовить ему в одиночку, когда Фил присоединился. Правда, произошло это лишь тогда, когда Артём перестал справляться: гренки подгорали, вода для макарон кипела и выплескивалась на заляпанную плиту. Фил грациозно оттеснил Артёма от чернеющих гренок и принялся с воодушевлением переворачивать их и даже, кажется, замурчал под нос какую-то мелодийку.

    Артём энтузиазма не разделял. Готовка его замучила уже на этапе придумывания блюда. Артём уже предчувствовал, что запеканка из ничего действительно получится из ничего: все ингредиенты испортятся до попадания в блюдо. А вот Фил настроя не терял и даже подбадривал Артёма рассказами о том, как пару раз едва не спалил дом в процессе жарки мяса.

    Артёму вдруг нестерпимо захотелось шашлыков.

    — Слушай, Фил, — Артём схватил ещё дымящуюся гренку и громко захрустел ею. — Погнали на шашлыки? Речка, полянка, мясо…

    — Пацанов позовём — и вперёд, — легко согласился Фил. — Только, чур, мясо с меня.

    — Конечно! — Артём хлопнул друга по плечу, мысленно выдыхая: он втайне надеялся на такой ответ.

    Через минут пятнадцать парни поставили запеканку в духовку и со спокойной совестью пошли рубиться в игру. Только Фил коротко предупредил, что готовиться запеканка будет минут двадцать при определённой температуре.

    Через десять минут по квартире протянулся запах горелого, горьковатым привкусом отдавшийся на языке. Фил по-собачьи повёл носом и, стянув наушники, сурово поглядел на Артёма. Тот пожал плечами: так мог пахнуть и подгоревший до чёрной корки хлеб.

    — Ну смотри… — предостерегающе покачал головой Фил, и они снова нырнули в игру.

    Через двадцать минут запах стал мощным, и Артёму пришлось достать из духовки запеканку с почерневшими боками.

    Стараясь не обращать внимания на ядовитую ухмылочку молчащего Фила, Артём поставил запеканку на блюдо, распахнул настежь окно, и процедил:

    — Кушать подано. Садитесь жрать. Пожалуйста.

    Фил попробовал запеканку, прокашлялся и, щедро полив её кетчупом, оптимистично улыбнулся:

    — Неплохо, правда. Для первого раза. Моя первая запеканка была такой же.

  • Сольник

    Ночью небо Белобога густо-фиолетовое, тяжёлое, разреженное крохотными белыми точками, так что сквозь узенькое окно и не поймёшь сразу, снег это или звёзды; а иногда — разноцветное, расцвеченное зелено-лиловым пламенем, будто бы где-то высоко в небесах лопнули галогенные лампы.

    Сервал замирает, из-под ресниц глядя на цветные блики на окнах (они похожи на отблески волн рок н-ролла на стенах их с Коколией комнатки Академии, в которые стучали раздраженные соседки), рука срывается. Контакты с глухим хлопком взрываются, обдавая ладонь колкими брызгами искр. Сервал отшатывается, бросая паяльник. Детали с металлическим перезвоном валятся друг на друга.

    Звяк. Звяк. Звяк.

    Сервал рефлекторно морщится, хлопая дверцами ещё плохо закреплённых шкафчиков в поисках аспетика, и клянет самой жестокой вьюгой эту прорастающую сквозь запечатанное было сердце горечь. На тыльной стороне ладони уже начинают опухать крохотные точки ожогов; повезло, что успела отдёрнуть пальцы — иначе не смогла бы играть. А без гитары всё было бы совсем бессмысленным. Наскоро обработав кожу асептиком, Сервал стягивает гогглы и бросает их на стол.

    Не в золотистом цвете линз мастерская, освещённая лишь мелкими потрескивающими лампами и двумя раскалёнными обогревателями, выглядит удручающе. Всюду пыль, мелкий мусор: металлическая крошка, обрывки мебельной упаковки, стёкла разбившихся лампочек, неотремонтированные или сломавшиеся в дороге роботы, до которых руки так и не доходили (Сервал морщится, потирая пальцы обожжённой руки, и думает, что теперь вряд ли дойдут) — и гитара. Без чехла, сияющая благородной позолотой на корпусе, она совсем чужая этой мастерской.

    И самая родная Сервал.

    Тяжёлый фартук накрывает недоделанного робота — до завтра. Размеренный стук каблуков, эхом гулко прокатывающийся по ещё не обжитым комнатам, звучит громче барабанного боя. Притом барабанщик явно не самый умелый. К гитаре Сервал подкрадывается.
    Пальцы бездумно проходятся по струнам. Звук выходит неровный, струны коротит голубоватыми вспышками — расстроена.

    Сервал охает, отдёргивает пальцы и устраивается вместе с гитарой на нешироком маленьком подоконнике. Подмороженное стекло (сломался обогреватель на улице) умиротворяюще холодит висок. Сервал, придерживая головку грифа, нежно подкручивает колки, и прикрывает глаза.

    Пальцы мягко щекочут возбуждённо вибрирующие струны.

    И выходит что-то ломкое, тянущее, но притом удивительно мажорное и правильное, так что под веками пощипывает.Сервал хмурится, торопливо смаргивает усталость. Горечь всё так же свербит в груди.

    Она была старшей дочерью Ландау — стала позором семьи. Она была Среброгривым Стражем — стала учёной. Она была Архитектором, исследователем Стелларона — стала никем.

    Преступницей (без пяти минут).

    Ничего.

    Сервал Ландау не привыкать — Сервал привыкла.

    Она в задумчивости перебирает струны, и теперь волна звука звучит совершенно иначе: бодро и горделиво. Пускай Коколия не думает, что заставит её замолчать. Её песня ещё не спета.

    Никто ведь не говорил, что сольник — это легко.

  • Сломанные механизмы

    Сообщение от Верховной Хранительницы Белобога (не Коколии, уже — нет…) на электронной почте неотвеченным висит вот уже третьи сутки, а в почтовый ящик с официальными извещениями Сервал и вовсе старается не заглядывать. Только каждый раз, когда берёт в руки телефон, усмехается уголком плотно сжатых губ, гадая, посчитала бы предыдущая Верховная Хранительница трёхдневный игнор государственной изменой, отправила бы отряд Среброгривых Стражей за ней?

    Во главе с братом, разумеется…

    Когда входная дверь поскрипывает и захлопывается за редкими посетителями «Незимья», времени на размышления не остаётся: Сервал швыряет телефон под стойку и, сложив руки в замок с неподдельным интересом подаётся вперёд.

    Всегда любопытно, с чем на этот раз придут белобожцы: с проржавелым сердцем автоматона, заклинившим мушкетом, очевидно, из списанных Среброгривыми Стражами, потёкшим радиатором, зашепелившим радио, потерянным шнуром от телефона, лопнувшим от холода наушником или с каким-нибудь нелепым предлогом просто увидеть Сервал Ландау вживую, а не сквозь мутное от морозных узоров и пыли стекло, просто посудачить о том, что происходит в Белобоге…

    С чем бы они ни пришли — Сервал искренне рада помочь.

    У неё золотые руки и бесценные мозги, призванные служить Белобогу, но (к великому сожалению отца) не по долгу фамилии — по зову сердца. Поэтому когда Коколия отобрала у неё лабораторию, статус Архитектора и сорвала значок Среброгривого Стража, а отец — фамилию и комнату в особняке, они, сами о том не подозревая, подарили ей гораздо больше. Мастерскую.

    Здесь нет толстенных стен и посредников, нет закрученных лестниц и башенок, с высоты которых проблемы каждого белобожца кажутся мелкими и пустячными, здесь есть Сервал – и Белобог. Тот самый Белобог, который отчаянно нуждается в руках мастера.

    Нуждался всегда, сколько Сервал себя помнила.

    Кто-то же должен починить всё, что нуждается в восстановлении.

    Спасти от коррозии ценные детали.

    Собрать из старых деталей что-то новое и такое нужное…

    Сервал постукивает указательным пальцем по щеке, изучая детали, которые перед ней по одной выкладывает Март 7, что-то беспечно и воодушевлённо щебеча о приверженности Стеллы к мусорным бакам, Подземье и боях роботов. Дань Хэн стоит поодаль, сложив руки под грудью, и время от времени прикрывает глаза и осуждающе покачивает головой, а Сервал с трудом сдерживает нежную улыбку: сейчас он слишком сильно смахивает на Гепарда.

    А Стелла, и без того обычно немногословная, сейчас, после того решающего боя, о котором многие слышали (притом — подозревает Сервал — сплошную ложь), и вовсе на редкость молчалива. Стоит, облокотившись о стойку, катает шестерёнку и даже бровью не ведёт на нескончаемую болтовню.

    Ей непросто. Там, за границей Белобога, явно случилось что-то, после чего её маленький мир прежним уже не станет.

    Сервал не знает, что именно, и не станет допытываться: ей достаточно знать, что лучшим исцелением от лопающегося и разваливающегося на части мира становится создание.

    Пусть даже чего-нибудь настолько забавного, вроде маленького робота из металлолома.

    — Эй, — подмигивает Сервал Стелле, — мне не помешает пара умелых рук.

    Стелла – кто бы сомневался – улыбается и без слов подключается к работе.

    Дань Хэн успевает помочь Март 7 заварить кофе, Март 7 – порадоваться (или, быть может, посетовать), что этот кофе совсем не похож на тот, что пьёт некая Химеко на их Звёздном экспрессе, посмеяться вместе с Сервал над созвучностью экспресса с эспрессо и пригласить познакомиться с Вельтом Янгом и Химеко, уверяя, что они друг другу понравятся, пока Сервал налаживает контакты между деталями, а Стелла запускает механизм.

    Робот оживает, подмигивая огоньками новеньких светодиодов, и замершая на пару мгновений Март 7 тут же подрывается с восторгом.

    — Ты его собрала! Вот это да, Сервал, у тебя в самом деле золотые руки! Ты и вправду лучший мастер во всём Белобоге!

    — Пустяки, — скромно улыбается Сервал, мягкой ветошью оттирая пятна машинного масла с пальцев. — У меня была хорошая помощница.

    Стелла благодарно кивает в ответ:

    — Всё потому что меня учил лучший механик Белобога.

    — Твоя помощь была бы неоценима в Подземье, — вздыхает Дань Хэн, опасливо косясь на робота, — им не помешает помощь с электроникой. Многие роботы сошли с ума после того, как разбушевался Стелларон.

    — Уверена, с твоей помощью они разберутся быстро!

    Сервал усмехается уголком губ:

    — Пожалуй. Если бы только всё можно было так легко починить…

    — Ты что-то не можешь починить? — Март 7 поудобнее обхватывает робота. — Почему?

    Сервал не успевает ответить, даже придумать не успевает, как отшутиться: Дань Хэн опережает её.

    — Потому что жизнь не механизм. Я полагаю.

    От столь спокойно расставленных точек в мастерской повисает неловкая тишина. Даже Сервал теряется от той холодной горечи и мудрости, которую не подцепляют из книг, которую наживают годами, потерями, бегствами и которая кажется совершенно чужой этому худому бледному парнишке, едва ли старше Гепарда, и растерянно выдыхает:

    — Это правда…

    А когда Стелла и Март 7, невесомо подталкиваемые в спину Дань Хэном, уходят, Сервал присаживается на край высокого стула и прячет лицо в ладонях, наверняка, оставляя на щеках и висках грязные следы.

    Это правда.

    Сервал терпеть не может думать об этом, но жизнь вправду сложнее любого известного ей механизма. А в её механизме жизни так и вовсе из строя вышло слишком многое – слишком многое стоило бы наладить.

    Только Сервал даже не знает, за что сперва браться…

    Поэтому подтягивает к себе полученный три дня назад заказ на ремонт ночника для чьей-то дочери.

  • Последнее слово

    С каждым мигом в зале становилось тяжелее дышать.

    Украдкой ослабив тесьму на льняной тунике и вскользь коснувшись ключиц, Мириам сложила руки перед собой и повела плечами. Ей всё ещё нужно было сохранять достоинство, осанку и терпение. За узким окном густели августовские сумерки, но прохладой и не веяло: напротив, воздух раскалялся всё сильнее и сильнее. Эрл Эамон и Алистер ругались на повышенных тонах. Эрл Эамон — со спокойствием, присущем отцу, воспитывающему непутёвого сына; Алистер — с хорошо знакомым Мириам негодованием уязвлённого ребёнка. Вот только казалось: ещё одно слово — и они потеряют контроль, превратятся в бешеных Огренов, кидающих друг в друга не отрезвляющие аргументы — гневливые оскорбления. Дрожь неприязни пронеслась по телу, и загрубевшие в этом бесконечном походе ладони стукнули по столу оттого лишь, что воспитание семьи Кусланд ещё не зачерствело окончательно. Звук вышел негромким, едва различимым, но мужчины на мгновение приостановили перебранку.

    Алистер, заметно порозовевший не то от ярости, не то от смущения, почесал щетину и с напускной невозмутимостью обратил взор на стены. Эрл Эамон помассировал переносицу и кинул на Мириам утомлённый взгляд. Она с трудом подавила желание развести руками.

    Мириам не понимала, зачем здесь так необходима она. Двое мужчин, не чужие друг другу, вполне могли бы самостоятельно разобраться с престолонаследием, друг с другом. Однако они то и дело оборачивались на неё. Приходилось выпрямляться и принимать сосредоточенный вид, несмотря на то что все доводы Мириам выучила наизусть, в каких бы выражениях они ни преподносились. Алистер не намерен был принимать корону, отказываться от долга Стража и свободы; эрл Эамон давил на невозможность сохранения власти за Логэйном и на кровь.

    Кровь, кровь…

    Как много поводов для гордости раньше давало это слово Мириам Кусланд, наследнице воинственного рода! А теперь лишь неприятно зудело под кожей.

    После Орзаммара никак не удавалось отделаться от мерзкого ощущение, что все они, благородные лорды и леди любых стран, — одной крови в сущности, но не голубой, не красной и даже не чёрной, а какой-то подгнившей и зловонной.

    — Алистер, прошу, внемли голосу разума в конце концов, — заговорил Эамон тихо-тихо, отвернувшись к камину, — без тебя Ферелден так и останется под гнётом Логэйна. Ты ведь этого не хочешь, как и я.

    — Да. Не хочу, — сухо и грубовато отозвался Алистер. — Равно так же, как и не желаю становиться королём.

    — Я понимаю: ты опасаешься ответственности, власти, незнакомого дела. Напрасно. На этом пути я стану сопровождать тебя, помогу, научу. Ты не останешься один на один с целым Ферелденом.

    — Вовсе нет. Я не боюсь ответственности и власти, милорд. Если придётся, я приму их. Однако моя нынешняя жизнь нравится мне куда как больше.

    Эрл Эамон едва слышно усмехнулся и, потерев бороду, отвернулся от камина. Алистер нервно переступил с ноги на ногу.

    — Твоя жизнь определена твоим родством с королём, увы, — с расстановкой повторял эрл Эамон, практически вплотную подходя к Алистеру. — Сейчас у тебя больше прав на престол Ферелдена, чем у кого бы то ни было. Будет большой ошибкой не воспользоваться этим.

    Они замерли, глядя глаза в глаза, но лишь на мгновение. В следующий миг Алистер потупил взгляд и отступил на полшага.

    — Может, мне следует напомнить, что во мне течёт не только королевская кровь? Но ещё и кровь Серых Стражей? — тряхнул головой он и в отчаянии рубанул рукой воздух. — Я выйду. Прогуляюсь.

    Алистер развернулся и торопливо покинул залу. Эрл Эамон с Мириам долго смотрели ему вслед. Пока совсем не стихло эхо неравномерных чеканных шагов. А потом эрл Эамон обернулся к Мириам, и глаза его опасно сверкнули.

     — За всё время я не услышал от тебя ни слова. Но хотел бы узнать, что же об этом думаешь ты?

    Мириам сцепила пальцы в замок, чтобы не заёрзать на стуле от проницательного взгляда.

    Она ничего не думала. А точнее думала слишком многое, чтобы осмелиться дать однозначный ответ.

    Мириам всегда учили, что не кровь определяет, кто ты такой, — только дела и поступки. Кровь может лишь проложить путь, но никогда не станет залогом уважения, если поступки дурны и недостойны благородного рода. Логэйн МакТир служил тому отличнейшим примером: простолюдин, ставший верным соратником, другом короля-освободителя, тэйрном Гварена…

    Теперь оказался предателем, убийцей короля.

    Если раньше его дела были направлены на освобождение Ферелдена, то теперь отправляли его в пучину хаоса, готовили лакомый кусочек Архидемону.

    Если раньше его заслуженно почитали как героя, то сейчас лорды и леди должны были сместить его на Собрании Земель, чтобы спасти их Ферелден.

    Поэтому в одном с эрлом Эамоном Мириам была согласна абсолютно:

    — Логэйна нужно остановить.

    — Я могу расценивать это как поддержку в возведении Алистера на престол Ферелдена?

    Мириам с протяжным вздохом поднялась из-за стола и прошлась по комнате, разминая затёкшие мышцы и размышляя: в самом деле, не кровь Кусландов же делала её Волчонком, достойной дочерью тэйрна — её поведение; однако именно скверна внутри делала её Стражем, так что отныне невозможно было утверждать, будто бы кровь имеет столь малое значение.

    Могло статься, что королевская кровь столь же значима и исключительна, как кровь Серых Стражей…

    Мириам остановилась и с усмешкой покачала головой: «Ерунда! У королей кровь такая же, как у лордов и леди. Да даже если бы было иначе, Алистер… Он не хочет, чтобы в нём видели только королевского бастарда. Он хочет, чтобы в нём видели Алистера. А я обещала, что не посмотрю на него иначе». Мириам поморщилась, прикрыла глаза… И с облегчением выдохнула.

    На Алистера действительно не получалось смотреть не как на Алистера — как на короля.

    Мириам видела его разным: и милым неловким юношей, совершенно искренним в теплоте своих чувств; и надёжным напарником, которому каждый мог смело доверить прикрывать тылы; и идеальным Серым Стражем, по-настоящему радеющим за победу над Мором любой ценой, за помощь людям. Не королём.

    Мириам раскрыла глаза и, подняв голову, холодно взглянула на эрла Эамона:

    — Мне кажется, Алистер однозначно заявил, что не желает становиться королём.

    — Это пока. Он колеблется, я это вижу. И в твоих силах его переубедить.

    — А так ли это нужно? Мы можем отыскать доказательства злодеяний Логэйна — сомнения в его верности Ферелдену будет достаточно, чтобы Собрание Земель приняло нашу сторону и помогло предотвратить натиск Мора. Это всё, что нам пока нужно.

    — Ты смотришь слишком мелко. Что будет с Ферелденом потом, когда Мор будет побеждён? Ты думала об этом?

    Мириам честно помотала головой: заглядывать дальше Мора казалось слишком опасным — все эти мысли были чрезвычайно хрупкими и уже неоднократно могли разрушиться под натиском порождений тьмы, градом стрел и клинков наёмных убийц.

    — Анора будет неплохой королевой, — неуверенно пожала она плечами.

    При дворе ей доводилось бывать нечасто, а на торжествах по большей части она предпочитала вальсировать и угощаться, не собирая по углам сплетни. Но краем уха слышала, будто бы сам король Кайлан мало принимал участия в управлении государством и всё за него решала его супруга, Анора. Кайлана любили, Анору — уважали.

    — Не спорю. Но её власть может быть подкреплена лишь браком с особой королевской крови. Если вообще возможно допустить мысль о дочери предателя на троне.

    — Браком? — невольно скривилась Мириам.

    — Браком. И если это всё, что тебя по-настоящему тревожит, то хочу заметить, что род Кусланд не менее благороден, чем род Мак-Тир, и тоже оказал большое влияние на освобождение Ферелдена.

    Мириам криво усмехнулась. Она знала, с детства знала, что кровью ей проложен маршрут, который она способна изменить поступками. Знала, что её готовили в жёны какому-нибудь лорду. Может быть, даже одному из отпрысков Хоу! И прежде, конечно, не сопротивлялась, однако теперь вдруг стало противно. До жжения под кожей противно становиться разменной монетой или чьей-то игрушкой теперь, когда была способна сама распоряжаться своей судьбой практически свободно.

    И эта свобода могла закончиться под венцом, на престоле.

    — То, что вы сейчас говорите… — глухо прорычала она. — Мне об этом, конечно, известно. Но я предпочитаю не возвещать об этом на каждом углу, ибо это в прошлом. А вы, милорд, вы понимаете, что говорите?

    — А ты? Прежде, чем дать ответ — подумай. Хорошенько подумай, Мириам. Кто знает, быть может, эрл Хоу и не посмел бы нанести удар по тэйрну Хайевера, не стой за ним кто-нибудь более могущественный.

    Это был удар ниже пояса.

    Мириам закусила дрогнувшую губу и развернулась к камину, обнимая себя за плечи. Эрл Эамон ещё какое-то время постоял над душой, а потом вышел из комнаты. Мириам с трудом проглотила ком в горле и раздражённо сморгнула накатившие слёзы.

    Ей было страшно и тошно.

    Если она ошибётся и вверит Ферелден в руки тирана (хотя Мириам не сомневалась, что Анора со своим опытом правления сумеет поддержать в стране порядок и справедливость), если не сумеет заручиться поддержкой лордов и леди и если вдруг Алистер всё-таки решит принять бремя правления… Тогда ей придётся или последовать на трон за ним (и здесь Мириам опять возвращалась к мысли, что Анора у власти принесёт гораздо больше пользы, чем она), или вручить его эрлу Эамону. Или Аноре.

    Мириам не отпустит Алистера — только не теперь, когда они стали так опасно близки в мире на краю войны.

    Поэтому ей оставалось уповать на то, что Алистер до самого Собрания Земель останется Серым Стражем больше, чем наследником королевской крови.

    Мириам плюхнулась на стул и со страдальческим стоном растеклась всем корпусом по столу, накрывая руками распухшую голову.

    Вспомнилось, что в Орзаммаре она, глядя, как на казнь ведут не плохого, в общем-то, гнома: такого же перемазанного в грязных интригах, как и все, (а ещё отдалённо напоминавшего эрла Эамона) — поклялась себе больше никогда не вмешиваться в дела королей — благо, статус Стража как будто бы позволял.

    Но этот мир совершенно не интересовали её клятвы…

  • Дружеское плечо

    2186 год, Цитадель

    — Кстати, я приняла предложение Удины.

    Эшли неуклюже ведёт плечом, с которого совсем недавно сняли лангету, и невесомо приподнимает уголки пухлых губ. Мимолётная улыбка могла бы показаться умилительно красивой, если бы тянуло улыбнуться в ответ. Почему-то не тянет.

    — О должности Спектра? — сдержанно уточняет Лея зачем-то (прекрасно ведь знает, о чём речь и почему Эшли старается говорить настолько завуалированно, насколько умеет) и тут же, опустив взгляд, пытается смягчиться: — Поздравляю.

    — Мелочь, — потирает плечо Эшли и спешно добавляет: — По сравнению с тем, что происходит.

    Лея Шепард молчит, приподняв бровь, и душит кривую усмешку. Мелочь… Если бы три года назад кто-нибудь назвал назначение специалистом в спецкорпус тактической разведки мелочью, Лея Шепард охотно переложила бы бесконечные скачки по ретрансляторам и фотографии погибших в своём инструментроне на его плечи: пускай бы тащил этот груз легче пушинки. А если бы Эшли Уильямс — сержанта Уильямс, вгрызающуюся в возможность заслужить признание в ВКС Альянса, мысленно перегрызающую глотки косо глядящим ксеносам — кто-нибудь предупредил, что она станет Спектром, она, наверное, рассмеялась бы в лицо не то от досады, не то от злости.

    Но теперь Лея Шепард стоит, сложив руки под грудью и расправив плечи, и придирчиво, как впервые, оглядывает второго спектра из людей, словно бы и не видела её в бою никогда, а Эшли Уильямс небрежно ведёт бровью, бормоча, что даже представления не имеет, какие обязанности возложит на её плечи Удина.

    Эшли Уильямс не торопится показывать средний палец всем ксеносам Совета, Лея Шепард не торопится разбрасываться восторгами и поздравлениями.

    — Что ты думаешь об этом? — несмело, негромко спрашивает Эшли и опускает голову, как провинившаяся школьница.

    Но даже от этого вопроса неестественная больничная тишина, вибрирующая приборами и попискивающая данными, не разрушается, не рассыпается, сгущается всё сильнее напряжением в воздухе и царапает слух изнутри. Лея неприязненно качает головой и задумчиво потирает плечо. Быть может, вовсе не в больнице дело, не в нелюбви к ней. Взгляд почему-то с удовольствием скользит по палате: от прибора к прибору, от датапада на краю тумбы к сборнику стихотворений и коробке конфет (интересно, этим Удина решил подкрепить своё предложение?). А чтобы взглянуть на Эшли, приходится сделать усилие. Да и Эшли старается не смотреть на Лею лишний раз, несмотря на то что они как будто бы всё уже обсудили и договорились, что должны доверять друг другу. Хотя о каком доверии может идти речь, если капитан-лейтенант Уильямс не то что обсуждать новое звание не хочет (да, поборола проклятье семьи Уильямс, да, послужила на благо Альянса систем) — руку при встрече не пожимает.

    И даже сейчас, после их разговора, что Марс расставил все точки, Эшли Уильямс держится на расстоянии двух широких шагов, а Лея Шепард пытается защититься от неосязаемых, невидимых выпадов скрещенными на груди руками и не спешит поворачиваться спиной.

    Они всё-таки изменились. За три года, может быть, даже слишком.

    Смерть изменила их. Наверное, сделала лучше, если на плечи Шепард легла судьба всей Земли (или даже Млечного Пути), а на плечи Уильямс — защита Совета. Но — развела по разные стороны. Потому что очень сложно поверить, что кто-то вернулся из-за черты смерти прежним; потому что практически невозможно вернуться тем, кем ты был. И хотя Лея Шепард это понимает (вбивает себе в голову с той самой встречи на Горизонте), что-то всё равно голодным варреном гложет душу.

    — Ты прекрасный солдат с отличным послужным списком, — на одном дыхании выдаёт Лея практически искренне. — Ты это заслужила.

    — Когда ты такое говоришь… Это много значит.

    Эшли Уильямс улыбается почти взаправду — Лея Шепард прячет руки в карманы жёстких форменных штанов Альянса и прислоняется к стене. Они говорят ещё немного: о надежде, о семьях, о борьбе, которая никогда не заканчивается. Но Лея почему-то не верит ни одному слову, они расщепляются в дезинфицированном воздухе больницы на фононы и тонут в тишине.

    Тишина всё растворяет лучше всякой кислоты.

    Поэтому Эшли безмолвно — красноречиво поглядев в сторону окна — просит Лею оставить её наедине с документами, мыслями о семье и физиопроцедурами, а Лея уходит, махнув рукой, которую хотела протянуть.

    ***

    Горло раздирает сухость и тошнота, а ещё — воздух Цитадели, по-особенному густой от постоянных запахов крови и панацелина, звуков новостей и неестественных взрывов смеха. Лее хочется это запить, поэтому в зоне ожидания Дока 24 она лавирует между встречающими, провожающими, прощающимися к кофе-автомату и списывает со счёта десяток кредитов. Автомат дребезжит, похрустывает и кряхтит, как будто не механизм, а консервная банка под прессом, но всё-таки заваривает в картонном стаканчике с голубым символом Цитадели кофе той самой орехово-приторной сладости и густоты. Лея поспешно размешивает сахар, отправляет палочку в контейнер на переработку и оглядывается, куда бы присесть.

    — Шепард? Шепард, я тут!

    Лея крупно вздрагивает всем телом, откликаясь на зов, и чудом не расплескивает кофе на руку. Встречи со старыми знакомыми Шепард не любит: за два года усвоила, что голоса из прошлого не приносят ничего, кроме тошнотворной горечи под языком и боли. До сих пор ноет скула после встречи с Джек, а на разноцветный синяк, который не способна скрыть ни одна тоналка (Лея целую тонну пробников израсходовала в магазинчиках Президиума!), вот уже неделю беззастенчиво таращится половина экипажа. Вторая половина — опасливо косится украдкой.

    Впрочем, сейчас всё должно пройти по-другому. Диаметрально. Потому что Лея Шепард, оборачиваясь на очередной оклик, видит у перил обзорной палубы Миранду Лоусон и невольно расплывается в улыбке.

    — Миранда! Не ожидала тебя здесь увидеть!

    — Серьёзно? — с деланной обидой поджимает губы Миранда, когда Лея присоединяется к ней. —Между прочим, я тебе писала, что буду рада встретиться с тобой на Цитадели.

    — Да? Прости. Я в суете порой забываю проверить почту. Хорошо, у меня теперь есть секретарь, который скидывает письма первой степени важности прямиком на инструментрон.

    — Смотри-ка, — едкой хмыкает Миранда, — а раньше никого на выстрел не подпускала к терминалам.

    — Чамберс слишком сильно верила Церберу. А тебе… Тебе это никогда не мешало.

    Лея Шепард коротко смеётся, вспоминая постскриптум в письме Орианы Лоусон, адресованный Миранде. На лицо Миранды падает тень от пришвартовывающегося в соседнем доке крейсера, и то ли от этого, то ли от бровей, сведённых к переносице, она кажется мрачно-печальной, когда спрашивает вполголоса:

    — А я по-твоему… Не верила Церберу?

    — Нет, — легко мотает головой Лея, — ты верила в Цербер. И оказалась права: может быть, Жнецы ещё не успели заполонить всю Галактику, потому что мы и технологии Цербера тогда поработали… Неплохо.

    — Ты так думаешь?

    Лея Шепард пожимает плечами. Она не любит вспоминать прошлый год — головокружительный кошмар, показавшийся спуском к сердцу Ада, пропахший кровью, перегретыми термозарядами и химозным алкоголем Омеги — но он сам снова и снова догоняет её случайными встречами: Призрак, Цербер, Эшли Уильямс, Саманта Трейнор, родом с Горизонта, Джек. Теперь — Миранда. Лея делает короткий глоток и интересуется, чем занималась Миранда в последнее время. Ожидает чего-то глобального — Миранде Лоусон под стать: собирала компромат на Призрака, вместе с сестрой пыталась отобрать у отца корпорацию, изучала отрывки данных о базе Коллекционеров, вместе с Цербером готовилась отвоёвывать у Лиары Т’Сони оружие против Жнецов…

    — Была в бегах, — слишком непринуждённо выдыхает Миранда и невесело улыбается. — Скрываться ото всех — не так весело, как кажется.

    Миранде Лоусон в очередной раз удаётся оглушить Лею Шепард. Она замирает со стаканом у губ, так и не сделав глоток. У Леи много вопросов в голове. Наяву — лишь отрывистые фразы:

    — Ты… Я… Почему ты не сказала?

    — Это не имеет значения. Я ведь знала, что уход из Цербера не пройдёт незамеченным. — Миранда качает головой и торопится перевести тему: — Такое ощущение, что мы целую вечность не виделись, коммандер Шепард. Только подумай, в какое интересное время мы живём.

    — Даже слишком… — без особого энтузиазма соглашается Лея.

    Систему за системой Млечный Путь захватывают Жнецы, Ария Т’Лоак и наёмники-головорезы с Омеги готовы защищать всю Галактику, пока Совет отказывает в помощи, Джек учит детей, Миранда Лоусон больше не с Цербером. А Лея Шепард, Джокер, Карин Чаквас и «Нормандия» — снова члены Альянса. «Если долго думать об этом, можно сойти с ума», — тяжело вздыхает Лея, по кругу гоняя кофе в стаканчике, и украдкой изучает Миранду.

    Кое-что даже в этом рушащемся мире остаётся практически неизменным: Миранда Лоусон по-прежнему безукоризненно хороша. Аккуратная укладка, ровный едва различимый макияж, сдержанность в речи, точность в каждом движении, только на лабораторном костюме больше не найти жёлтый шестиугольник, только жесты как будто бы мягче, а улыбка — шире, живее, искренней.

    — Но кое-что всё равно не меняется, не правда ли? — усмехается Миранда, кончиками пальцев показывая на кофе. — Дай угадаю: полстакана кофейного порошка, полстакана сахара и пара капель кипятка. И всё из вон того замызганного автомата?

    Лея Шепард морщит нос, передразнивая проницательность Миранды, и смакует вязкий пересладкий глоток.

    — С тобой неинтересно. Ты всё про меня знаешь. Даже то, чего пока не знаю я.

    — Знаю, — на редкость легко соглашается Миранда и посмеивается, прикусив губу. — Но всё ещё не всегда тебя понимаю. Почему ты пьёшь эту дешёвую бурду? Мне казалось, Альянс платит своим офицерам приличное жалование.

    Один выстрел — две поражённых мишени. Прямо как в байках Архангела, рассказанных под стакан виски Лиаре Т’Сони. Лея Шепард ведёт бровью, растягивая очередной глоток, а Миранда довольно, как сытая львица в умиротворяющих научных передачах про Землю, и самолюбиво улыбается. Знает, что безупречна.

    — Ты определись, хочешь знать про Альянс или про кофе.

    — Просто представить себе не могу, что они тебе наплели, чтобы ты вернулась… — качает головой Миранда и, опустив голову, торопливо выдыхает себе под нос, словно опасаясь быть услышанной: — Я не смогла попасть к тебе после того, как Альянс арестовал тебя.

    — Меня отстранили. Посадили под условно домашний арест. Всё сложно.

    Всё сложно — пожалуй, слишком простое описание тех нескольких предварительных слушаний, где совет адмиралов прогонял по кругу одни и те же вопросы, перечислял одни и те же статьи, очевидно, намереваясь заговорить Шепард до смерти, и полугода заключения в Ванкуверской штаб-квартире, которое по документам мягко обзывалось «домашним арестом».

    Лея Шепард катает между ладоней картонный стаканчик и хмурится: жаль, вычеркнуть эти дни из разума, из реальности нельзя, и кто-нибудь нет-нет, да вспомнит!

    — Не сомневаюсь, — кивает Миранда. — Удивительно, что тебя не отдали под трибунал. Альянсу вообще не свойственна гибкость никакого рода. И тем удивительнее видеть тебя… В этом.

    Миранда Лоусон с привычным скептицизмом поддевает двумя пальцами жёсткую ткань форменной рубашки на плече Леи. Лея беззвучно смеётся, опустив голову, и толкает Миранду локтем в бок:

    — Да брось. Ты же знаешь. Я всегда была офицером Альянса.

    Миранда сдавленно фыркает и обречённо качает головой, кажется, опять хочет застонать от безнадёги: «Ты неисправима, Шепард!» Но молчит, проглатывая фразу. Молчание Миранды не такое, как молчание Эшли Уильямс, изучающе-подозрительное, когда хочется защищаться молчанием в ответ — оно неловкое, виноватое, как будто бы Миранда, Миранда Лоусон, которая преуспевает буквально во всём, впервые не знает, как правильно поддержать диалог. Эта тишина не травит, не душит — мешается и раздражает, как зуд от песчинки в глазу, и Лея Шепард торопится избавиться от неё. Она залпом допивает остатки кофе и непринуждённо пожимает плечами:

    — А что до кофе…. Знаешь, только это бурда мне и нравится, — между животом и грудью, чуть ниже солнечного сплетения, дрожит горячий шар, непонятно, от кофе, воспоминаний или присутствия Миранды. — Вкус детства. Когда ждёшь, пока корабль, на котором возвращается мама, папа, или оба, пришвартуется в доке, пока все пройдут процедуры, не находишь себе места. В прямом смысле. Мест в зоне ожидания тоже нет: все заняты. А если корабль задерживается… Или ты краем уха услышала, что «Эйнштейн» оказывал поддержку на Мендуаре…

    Стакан с хрустом сжимается в руке. Воспоминания мелькают широко распахнутыми глазами испуганных детей и кровавыми повязками — самые яркие воспоминания её шестнадцати лет. Лея судорожно выдыхает, прикрывая глаза, и даже не вздрагивает, когда мягкая холодная ладонь Миранды ложится на её плечо:

    — Шепард… На Земле…

    — Миллионы людей погибли за считанные секунды, — голос опять предательски срывается, а перед глазами не то небо, не то голубые глаза мальчишки за несколько секунд до взрыва аэрокара. — Жнецы. Именно этого мы боялись.

    — Им нужно было выслушать тебя давным-давно, — впиваясь пальцами в плечо, рычит сквозь зубы Миранда, но тут же убирает руку: — Прости.

    Лея Шепард коротко мотает головой и, растерянно повертев в руках мятый стаканчик, поворачивается всем корпусом к Миранде:

    — И всё-таки, ты здесь какими судьбами?

    — О, мне нужно связаться с парой человек, как и тебе. Цитадель — лучшее место для встречи. Пока что…

    Миранда Лоусон, как обычно, хитрит, извивается, ускользает от прямого ответа, спрашивает о планах Альянса так, как будто бы у Альянса есть какие-то планы, и Лея Шепард ей отвечает так же, уклончиво, невесомо, исподлобья вглядываясь в глаза, и всё-таки ожидает внятного ответа. Миранда увиливает от разговора изящными невесомыми (даже каблуки не цокают) шагами по узкому проходу дока к КПП, но на полпути всё-таки оборачивается — сдаётся:

    — Шепард… На самом деле, есть одно личное дело. Я тебе писала о нём. Я давно не получала писем от Орианы. Я… Волнуюсь.

    — Мне казалось, мы обеспечили безопасность твоей сестре, — хмурится Лея, небрежным броском отправляя смятый стаканчик в ближайшей контейнер для переработки целлюлозы.

    — Да. Просто… Я знаю, что в этом замешан отец.

    — Что случилось?

    — Не знаю. Я сделала всё, что могла, но толку не было.

    — Почему ты решила, что в этом замешан ваш отец?

    — Мы с Орианой регулярно списывались. И, конечно, я следила за сестрой. А потом она просто взяла — и исчезла… Без следа. Это мог быть только отец. Даже когда нам удалось её спрятать, я знала, что он будет её искать, ни перед чем не остановится. Она — последнее, что останется после него. Я даже предполагаю, как он мог это обставить.

    — Я тоже, — отрывисто выдаёт Лея, складывая руки под грудью; по коже проносится дрожь. — Есть кое-кто, кто может уничтожить любого, а может воскресить.

    — Цербер, — вскидывает бровь Миранда и мрачно усмехается.

    — Призрак, — конкретизирует Лея, голос низко вибрирует ледяной яростью. — Сомневаюсь, что он просто так отпустил своего лучшего оперативника. Ты опасный противник.

    — Так и есть. Он сказал, что со мной было приятно иметь дело, но ему нужно разобраться с ситуацией.

    Лею Шепард передёргивает. Как наяву она слышит этот полумеханизированный сипловатый голос Призрака и видит сигарету, медленно превращающуюся под его пальцами в серый пепел. Такими словами озвучивают приговор. Он в ярости, в гневе… И с холодной головой. Они обе понимают, что противостояние Призраку — приговор кому-то из них, и пока что Призрак сильнее.

    Лея делает порывистый полушаг к Миранде:

    — Если я только чем-то…

    — Нет, — ледяным ровным голосом отрубает Миранда и отводит взгляд; если посмотрит, если подумает — согласится. — У тебя и так хватает дел, Шепард. Я… Я справлюсь, не сомневайся.

    Лея Шепард не сомневается в Миранде. Это же Миранда Лоусон — у неё лучшие гены, надёжные связи, крепко зажатые в угол должники, самые секретные каналы информации, вот только совсем мало тех, кто протянет ей руку. Может быть, Лея Шепард — единственная. Но когда она делает ещё один шаг, Миранда легко ускользает в сторону КПП, и рука нелепо повисает в воздухе.

    — Миранда…

    — Что ты со мной делаешь, Шепард! — шипит Миранда, оборачиваясь.

    Её каблуки раздражённо отстукивают ровно три шага — три ступеньки до Леи Шепард. Лею окутывает лёгким запахом жасмина, невесомые ладони замирают на лопатках. Обнимает Миранда не так, как Лиара, слишком невесомо, слишком неловко, слишком несмело. А Лея чувствует напряжённое дыхание Миранды на виске и бережно поглаживает её по спине. Обе вечно в невидимой броне, вынужденные носить фальшивые улыбки, держать руку на пульсе и рукояти пистолета, сейчас, кажется, в сутолоке зоны ожидания, в запахах слёз, топлива, декстрогазировки и дрянного кофе, они гораздо ближе друг другу, дороже, чем могли когда-либо представить.

    — Будь осторожна, — горячо шепчет Лея, когда Миранда отстраняется, дружеским поцелуем мазнув по щеке.

    — Ничего не могу обещать.

    Миранда легко взбегает по ступенькам к КПП, но перед тем, как раствориться в тенях и суете, оборачивается.

    — Знаешь, Лея… — мягко и едва уловимо, как умеет только она, улыбается Миранда. — Ты была права. Всё-таки синий тебе куда больше к лицу, чем чёрно-белый. Чего не скажешь о «Нормандии».

    Лея Шепард поправляет примятый воротник рубашки и, пряча руки в карманы, до нелепого широко улыбается в ответ.

  • Узнать заново

    В глубине зеркала в квартире-студии, так же аккуратно обставленной в стиле лофт, жила девушка, как две капли воды похожая на Аню. Когда она улыбалась, пусть немного болезненно и несмело, у неё на щеках появлялись такие же ямочки и щербинка меж верхних зубов тоже проглядывала. Она перебирала пальцами гладкие тёмные пряди каре, как бы невзначай касаясь плотных рубцов за ушами, точно так же.

    Только жила она совершенно другой — правильной — жизнью. Она не влюблялась до умопомрачения, не принимала из покоцанных ожогами рук дорогие подарки, не декорировала прокуренную переговорную в бизнес-центре работой своего парня — чёрным идеальным кубом на подставке (из тротила, как оказалось потом). Она не цеплялась за жёсткую камуфляжную ткань обожжёнными пальцами, не просила прощения за свою слепоту и сотни загубленных жизней, не создавала себе лицо из ожогов заново.

    И со следствием сделок тоже не заключала: куда ей, даже не скромному столичному дизайнеру — учительнице МХК в тихом городке с подобающей ему незаметной размеренной жизнью! Разве что соседствовала через тамбур она с двумя молчаливыми мужчинами, в чью кожу, кажется, впитался запах ружейной смазки (охотники, наверное, — пожимала плечами она и нервно сжимала подол платья).

    Поправив лангету на сломанной руке, Аня стянула с прикроватной тумбы новый паспорт, оставленный куратором. Сиреневые страницы зашелестели под пальцами. «Ну просто Оля-Яло», — сорвался с губ смешок. Паспорт с глухим стуком приземлился обратно.

    Аня одёрнула платье-рубашку и, миролюбиво улыбнувшись, сделала шаг к зеркалу. Девушка по ту сторону сделала то же самое.

    — Ну привет… Яна! — Аня вытянула руку вперёд, кончиками пальцев касаясь стекла, разделявшего их с отражением. — Я тебя не знаю. Но очень хочу с тобой познакомиться.

    Уголки губ дрогнули. Улыбка сломалась. Аня вплотную приблизилась к Яне, коснулась лбом её лба.

    И тихонько расплакалась.

  • Лучше, чем вчера

    Сара в третий раз сверяется с билетом, протянутым Майклом вместо купленного ею, и распахивает дверь купе. Здесь пусто. С судорожным вздохом Сара опускается на нижнюю койку. До Балтимора ехать чуть более суток, и здорово, что можно провести это время с комфортом, в покое. Хотя бы попытаться познать покой. Впервые за последние недели.

    Майкл с грохотом ставит перед Сарой чемодан с её вещами и решительно захлопывает дверь. Сара кидает усталый взгляд на закрытую дверь, потом на Майкла, но задать вопрос не может. Почему-то нет сил даже на то, чтобы поговорить. Майкл перехватывает её взгляд и ухмыляется, приглаживая волосы:

    — Аарон помог. Он же задолжал тебе целую жизнь. Поедем, как короли, в пустом купе, в мягком вагоне!

    Сара неловко улыбается, растирая похолодевшие пальцы. Воспоминания той ночи отдаются тупой тянущей болью в голове. И дрожью во всём теле. Сара поднимает взгляд на Майкла и тот немедленно меняется в лице. Слетает прочь самодовольная улыбка и напускной пафос. Он присаживается рядом, родной, настоящий: встревоженный и внимательный. Его рука ложится на плечо Сары, подушечки пальцев шуршат по ткани пуховика. Майкл ничего не говорит. Лишь поглаживает Сару по плечу. От него пахнет табаком и морозом, а ещё — силой.

    Она громко вздыхает и утыкается лбом в его грудь. До безумия хочется разреветься, но не получается проронить ни слезинки. Её словно выпотрошили там, в цирке уродов, вынули все чувства до единого.

    — Я устала… — шепчет Сара и коротко сжимает руку Майкла.

    В этот жест она вкладывает всё, что в ней осталось. Боль, страх, мольбу о спасении. Майкл понимает. И сжимает её руку в ответ.

    Они сидят в тишине какое-то время, пока Саре не становится жарко в тесном закрытом купе; она медленно поднимается, стягивает пуховик и небрежно бросает его на койку. Встряхивает примятыми рыжими волосами, кажется, насквозь пропахшими дымом и кровью бродячего цирка. Пальцы дрожат, пуговица за пуговицей расстёгивая тесную жаркую кофту.

    — Хочешь, помогу? — неслышно возникает за её спиной Майкл и по-кошачьи мурлычет ей в ухо.

    Сара покорно позволяет ему стянуть кофту и отбросить в сторону, а потом обнять её со спины. Кончики пальцев касаются её обнажённых плеч, перешагивают к предплечьям, а потом пальцы переплетаются. Майкл осторожно чмокает Сару в макушку и притягивает к себе. Чувствуя спиной тепло его тела, Сара чуть успокаивается и, прикрыв глаза, прислоняется виском к его щеке.

    — Когда мы уже поедем? — стонет она.

    — Чуть-чуть осталось, куколка. Совсем чуть-чуть. Потерпи.

    — Чуть-чуть? — Сара позволяет себе неловко приподнять уголки губ в улыбке и, открыв глаза, поднимает голову; Майкл с улыбкой коротко кивает. — Чуть-чуть потерплю.

    Сара опускает взгляд на заснеженный перрон, из-за которого выглядывают городские здания. Сентфор спит, залитый предрассветным золотым сиянием солнца, и кажется приветливым и уютным. Только Сара знает, что это ловушка. Сыр в мышеловке. На перроне немноголюдно, но провожающие всё-таки есть. Их плечи и шапки припорошены снегом. Они машут кому-то в окнах, посылают воздушные поцелуи.

    Сару не провожает никто.

    Она ещё раз бездумно оглядывает провожающих. Счастливые лица, живые слёзы, искренние жесты и взмахи, полные любви.

    Бледное неживое лицо. Холодная дрожь прошибает навылет, а ногти невольно впиваются в кожу Майкла. Он шипит и, кажется, говорит что-то.

    Сара не слышит.

    Прямо перед её окном, не тронутая снегом, колышется чёрная мантия на плечах Человека в маске. Он проводит тыльной стороной пальцев по белой щеке, губам, а потом плавно взмахивает рукой. На стекле купе расплывается короткое слово: НАЗАД.

    Сара забывает, как дышать.

    Человек в маске внимательно смотрит на неё чернотой прорези маски. Подол мантии взметается вверх вместе с лёгким не утрамбованным снегом, и Человек в маске растворяется в воздухе. Словно его и не было. Только сердце бьётся так громко, что гул отдаётся в ушах.

    — Майкл! — голос дрожит и срывается.

    Сара оборачивается к нему, не чувствуя себя. Её трясёт, как в лихорадке. Бросает то в жар, то в холод. И она вся как будто чужая себе, онемевшая.

    — Сара… — Майкл встревоженно обхватывает тёплыми руками её щёки. — Что с тобой, девочка?

    Сара так долго смотрит в его глаза, что может различить в чуть расширенных зрачках своё отражение. Испуганные глаза, подрагивающая губа, растрёпанные волосы.

    — Майкл! — Сара рывком обнимает Майкла, пальцы сплетаются в замок на уровне его поясницы. Зарываясь носом в мягкую ткань его футболки, бормочет: — Прости-прости-прости. Прости, что врала. Со мной не хорошо. Ничего не хорошо!

    — Тише, тише…

    Голос Майкла звучит успокаивающе, прохладные пальцы путаются в рыжих волосах, поглаживают её по голове. Они стоят в объятиях молча. От тяжёлого тёплого дыхания Майкла колышутся волосы на макушке. Сара рвано дышит и истерично подрагивает.

    — Я защищу тебя, Сара, верь мне, — Майкл осторожно отодвигает Сару от себя и пытается заглянуть в глаза, мягкими взмахами убирая локоны с лица. — Только скажи, от чего.

    Поезд дёргается, даёт протяжный гудок, и Сара бухается на койку.

    Майкл бросил всё ради неё. Майкл оказался готов уехать в незнакомый город и начать жить с нуля, чтобы быть с ней.

    Он имеет право знать.

    Рассказ выходит ужасно дурацким: сбивчивым, путаным, да к тому же похожим на какой-то очередной дешёвый ужастик. На середине рассказа голос ломается, и Сара громко шмыгает носом.

    Она и не заметила, как разревелась.

    Поезд уже набрал ход, и за окном мелькают домики, покрытые красно-оранжевыми брызгами восходящего солнца. В горле пересохло, но Сара не останавливается. Она рассказывает об убийстве шерифа, пытках, сковородке.

    Майкл слушает внимательно, серьёзно хмурясь, так что между бровей пролегает непривычно глубокая складка, а потом подушечками больших пальцев, отрывисто, решительно, сильно стирает слёзы с её щёк. Его движения грубоватые, но отрезвляющие.

    — Не плачь. Не надо. — Майкл ёрзает на месте, поджимая губы, и явно не может придумать, что сказать ещё. — Пожалуйста, Сара…

    — Я… Я… Я п-постараюсь, — хрипло всхлипывает Сара. — Просто… Это всё… Забыть хочу.

    Сара хочет не просто забыть — стереть из памяти. Обрезать ненужные, болезненные, страшные воспоминания, как обрежет длинные рыжие волосы по приезде в Балтимор. Хорошо бы, чтобы Писадейра, Фавн и чёртов Человек в маске выпали из её сознания, когда на пол парикмахерской опадут ненужные пряди.

    — Я понимаю, — кивает Майкл, сочувственно морщась. — Давай попробуем забыть это вместе.

    Майкл одаряет её осторожным поцелуем в висок. Таким нежным, почти невесомым. Но от этого мимолётного касания под кожей расползается блаженное сладковатое тепло. Сара опускает голову на плечо Майкла. Глаза закрываются, отяжелевшие от увиденного за эти безумно долгие сутки.

    Майкл незаметно стягивает куртку, оставаясь в одной футболке. И, уперевшись спиной в стену у окна, заключает Сару в кольцо объятий. Сара закрывает глаза, уткнувшись лбом в его шею. Мерное покачивание поезда, нежные прикосновения Майкла, тепло его куртки, использованной вместо одеяла, — ото всего клонит в сон. Сара наощупь находит руку Майкла и переплетает их пальцы.

    — Спи-спи, — дышит он ей в макушку. — Забудь о прошедшем дне. Завтра будет лучше. Теперь всегда будет лучше, чем вчера.

  • Омут

    Омут

    художник: нейросеть

    «у каждой реки на свете должна быть своя Офелия»

    — Долго ещё ей предстоит у нас быть, моя дорогая? — пробормотал супруг, слишком низко пригнувшись за новым куском дичи с блюда, видимо, чтобы его не услышала прислуга, выставлявшая на стол всё новые и новые блюда.

    Слишком много для тихого семейного ужина. Никакой скромности — пустая роскошь.

    Виллоу поджала губы и, отложив в сторону вилку для мяса, коротко глянула влево. Сестра сидела на углу стола в той же позе, в какую Виллоу усадила её в начале ужина: чуть ссутулив острые плечи, она рассеянно перебирала разложенное на коленях шитьё, которое не успела закончить. Длинные косы растрепались, как бы Виллоу ни старалась затянуть их потуже, и рыжие непослушные пряди казались пляшущими на лице отблесками пламени. Сухие покусанные губы шевелились в постоянной — на этот раз беззвучной — матушкиной колыбельной.

    Серебряные приборы перед ней, равно как и еда в тарелке, оставались нетронутыми.

    — Она моя младшая сестра, милорд, — многозначительно приподняв бровь, Виллоу медленно отпилила кусочек мяса; на белом фарфоре расплылись пурпурно-ягодные капли крови. — А это значит, до тех пор, пока она не будет способна о себе позаботиться самостоятельно, она будет под моей опекой.

    — И ты думаешь, что справишься?

    Супруг велел подлить себе ещё вина. Каплей воды сверкнул крупный камень на перстне из Индии, Виллоу медленно разжевала мясо. В этот раз оленину приготовили слишком жёстко — кусок вставал поперёк горло. Заставив себя сделать пару коротких глотков воды, Виллоу снова отложила приборы, расправила плечи и устремила взгляд на супруга, мимо пёстрого разнообразия блюд, вдоль вспыхивающих бликов на серебряных и золоченых подносах, сквозь тревожно дрожащие на высоких цилиндрах свечей огоньки, требовательный и вопрошающий.

    — Она моя младшая сестра, милорд, — тихо повторила Виллоу, вглядываясь в него.

    Он вроде бы остался всё тем же, кем был в день её свадьбы: статным и смуглым от регулярных поездок на шахты в Индию, с той же проседью на висках и глубокими, тёмными, похожими на воды Темзы, глазами. Всё тем же: деловым джентльменом, лично контролирующим работу заводика, в котором сохранилась часть акций; заслуживающим уважения и восхищения в свете; вызывающим восторг и едва различимую зависть франтом. И Виллоу силилась понять, отчего вдруг человек по ту сторону стола казался ей совершенно чужим.

    — Понимаю. И это заслуживает уважения, моя дорогая, — он склонил голову в одобряющем жесте; Виллоу незаметно прикусила губу. — Однако не думаете ли вы, что вашей сестре место в специализированном месте?

    — Это каком же, милорд?

    Виллоу выдохнула и сжала пальцы в кулак, чтобы украдкой не коснуться колена Луизы под столом — всё равно ведь она ничего не поймёт.

    — Ну… — супруг выдержал паузу, не то подбирая слова, не то собираясь с силами, а после, сделав пару медленных размеренных глотков, полушёпотом произнёс: — В лечебнице для душевнобольных, скажем?

    Прислуга, стоявшая в углу комнаты, если что и расслышала, то виду не подала — ещё бы: их дом сейчас был одним из на редкость хлебных мест, и разрушать репутацию хозяев пустыми слухами или докучать им неприкрытым любопытством значило оказаться на улице и обречь своих детей на многочасовые смены на заводах, никакой матери этого бы не хотелось, — а вот Виллоу дёрнулась, так что вилка с неприличным бряцаньем укатилась под стол.

    Луиза продолжала бормотать колыбельную.

    — Так вот, значит, как вы видите семейный долг, милорд! Отдать собственную сестру на растерзание волкам в овечьих шкурах? Думаете, я не знаю, что творится в стенах подобных лечебниц?

    — Позвольте полюбопытствовать, откуда же даме вашего положения и происхождения знать об этом?

    — Дама моего положения, покуда супруг в отъезде, выписывает разного рода газеты и книги и читает их в вечернее время, которое могла бы посвятить своему мужу.

    — Я знал, что брать в жёны женщину, умеющую читать, плохая идея, — уголок губ приподнялся в довольной ухмылке. — И о чем же вам поведали эти ваши газеты?

    — Помещённых в лечебницы душевнобольных обездвиживают, оставляют прикованными к одному месту; их плохо кормят, если кормят вообще; а если говорить о лечении, то это или избиение палками, или обливания ледяной водой, или сеансы электротерапии.

    — Говорят, они достаточно эффективны.

    — Говорят, они до безумия болезненны.

    — И что же мы будем делать в таком случае?

    — Не понимаю, чем присутствие Луизы в нашем доме мешает нам, — Виллоу качнула головой.

    Показалось, Луиза на мгновение приподняла голову, но тут же опустила, продолжая тонкими длинными пальцами перебирать шитьё: изящные цветы на потрёпанной ткани.

    — Репутация, — многозначительно выдохнул супруг. — Вы носите траур гораздо больше положенного, отказываете мне и иным почтенным джентльменам в танцах на приёмах. А после того, как вы получили наследство и перевезли к нам Луизу, так и вовсе перестали появляться на приёмах. Что скажут о джентльмене, являющемся на приёмы без жены?

    — Наша королева носит траур, сколько я себя помню. Почему же нельзя мне?

    — Королева носит траур по принцу-консорту, своему любимому мужу.

    — А я — по любимым родителям. Что же до приглашений… Ничто не мешает джентльмену их не принимать.

    — Вы же прекрасно знаете: этому нет причин. А без причин — пойдут пустые судачества… Если бы… — супруг осёкся на полуслове, остаток фразы растворился в грохоте повозок за окном: — Если бы была тому достойная причина.

    «Если бы у нас были дети», — мысленно закончила за него Виллоу и залпом, вопреки всем правилам приличия, опрокинула в пересохшее горло стакан воды. Стало жарко.

    — Сошлитесь на дела, мой дорогой. Потому что, позвольте напомнить, что после того, как мы получили наследство, ваши дела пошли в гору и вы сумели удержаться на плаву в непростое время.

    — Хотите уличить меня в меркантильности?

    Виллоу поймала себя на вдохе. В груди клокотал шторм, бросавший её сознание из стороны в сторону, как, должно быть, бросало корабль, на котором затонули родители, в водах далёкого, чужого океана по пути в Индию. К ним, к ней, к Виллоу, решившей приобщиться к делам мужа и самолично взглянуть и на алмазные шахты, и на дикую, невероятно яркую и влажную страну. Корсет сдавливал рёбра до лёгкого головокружения, и к вискам прилила кровь. Она могла бы сейчас сказать столь многое, но вспомнила грубоватые руки, нежно вытирающие её слезы; организованные сквозь расстояния, сквозь плотную пелену желтоватого влажного воздуха Индии, похороны в холодном густом тумане Англии; вспомнила бережные объятия после сухих, разрывающих горло слёз и пролитой крови нерождённого ребёнка.

    Виллоу стремительно поднялась из-за стола. На стул и пол посыпались приборы. Подхватив бледную, как из воска, сестру, под руку, Виллоу прошептала:

    — Идём спать, Лу…Луиза подчинилась. Виллоу, поддерживая её за плечо, медленно двинулась к выходу, провожаемая пытливым взглядом супруга. А прямо напротив него остановилась — и выдохнула в самые губы:

    — В чём угодно, Уильям, но только не в этом. Просто… Неужели же ты пожелал бы мне подобной участи?

    Виллоу не хотела слышать ответ: сердце вдруг сжалось, как лист дневника, измаранный чернилами и отчаянием, в маленький комочек. Ей бы не хотелось, если бы ответ вдруг оказался… Не тем.

    Луизе отвели маленькую комнатку, которую к их возвращению из Индии отделали под детскую. Здесь были светлые обои, туалетный столик — миниатюрная копия столика Виллоу — и маленькая деревянная кроватка, в которой Лу, и раньше маленькая, теперь, совсем исхудавшая, просто-напросто тонула.

    Виллоу усадила сестру на край кровати и присела чуть позади, мягко убирая косы на спину. Луиза вздрогнула и оглянулась на сестру.

    — Ви, — прошептала Луиза, — прости, я вам мешаю.

    Это были первые осознанные слова Луизы за несколько месяцев, обращённые к ней.

    В её больших оленьих глазах было столько страха и отчаяния, что у Виллоу засвербело в носу. Коротко глянув на окна — крепко ли держатся ставни, — она приподняла уголки губ и качнула головой:

    — Вот ещё, глупости. Я всегда рядом, Лу. Теперь — точно.

    Виллоу мягко погладила Луизу по голове.

    — Пой, Лу, пой.

    И Луиза запела. Она пела матушкины колыбельные о звезде, что зажглась в ночи высоко-высоко, чтобы сиять ярко-ярко, о лаванде, сиреневой и зелёной, о пасущихся овечках, о золотых снах и о заботе матушки, которой сейчас так не хватает, но которая присматривает за ними с высоты. А Виллоу, выплетая атласные ленты из тугих непослушных кос, распуская хитрую перевязь на маленьком чёрном платье сестры, беззвучно роняла слёзы на тёмный бархат своей юбки.

    Луиза уснула у неё на руках: чуть покачиваясь в мягких объятиях, как на набегающих на берег волнах, и вцепившись пальцами с обгрызенными ногтями в предплечья сестры, она утомлённо сомкнула глаза. Виллоу, аккуратно уложив сестру в постель, присела в ногах, глядя в мутную, дрожащую газовыми фонарями ночи.

    — Виллоу?

    Виллоу вздрогнула, когда дверь приоткрылась, впустив робко подрагивающую полоску света. Уильям, в халате, со свечным огарком на блюдце, застыл на пороге, как будто спрашивал разрешения зайти. Виллоу коротко кивнула. Уильям остановился у туалетного столика.

    Виллоу взглянула на сестру.

    В сиянии бледной луны, терявшейся за огнями города, Луиза казалась голубоватой, полупрозрачной, как мираж, как тень некогда живой, румяной, солнечной девушки, чья беспечность и непринуждённость глубоко пугала тревожившихся за её будущее родителей, и так забавляла сестру и её супруга. Виллоу заботливо поправила одеяло, пряча босые ноги сестры, и поднялась Уильяму навстречу:

    — Она уснула. Впервые за долгое время — почти без метаний и без горячки.

    — Вижу, — кивнул Уильям и отвёл руку в сторону, прихватывая Виллоу за локоть. — Прости мне моё поведение. Я знаю, тебе сейчас непросто. И я волнуюсь.

    — О чём? О нашей репутации?

    — О тебе, — Уильям мягко привлёк Виллоу к себе, и она покорно уткнулась лбом в его висок, — ты спросила, желаю ли я тебе такой участи, как ты описала. Мой ответ: нет — никогда. Однако, Виллоу, пойми, что жизнь — это река. В ней встречаются пороги, отмели, омуты. И здесь важно продолжать движение, несмотря ни на что. Потери – это больно, я знаю. Но отчаяние — это омут, а безумие – это последний отчаянный нырок утопающего наружу. И кроме того, говорят, безумие – заразительно. Оно до ужаса быстро развивается на удобной почве.

    Виллоу промолчала. Она знала, что всё, что говорит Уильям — истина, и проклинала себя за это знание. Беспомощно оглянувшись на сестру, призраком былой Луизы свернувшейся на белых простынях, Виллоу всхлипнула:

    — Я так виновата перед ней… Не хочу, чтобы она исчезала.

    Ладонь Уильяма успокаивающе скользнула по спине Виллоу, и та затряслась от подступающих слёз.

    — Она не исчезнет, Виллоу. Пока есть ты — она не исчезнет. Но я прошу тебя, не исчезай и ты. Не оставляй меня.

    — Обещаю, мой милый… — шепнула она, украдкой поцеловав Уильяма в уголок губ.

    Уильям на выдохе коснулся холодными губами лба Виллоу и вывел из комнаты.