Хоуп не хочет чувствовать ничего, кроме пустоты, но так некстати рядом оказывается Грег

Анна сегодня в патруле — к счастью, если, конечно, так можно назвать возможность посидеть в комнате, задвинув хлипкую щеколду, и не разговаривать ни с кем, ни на кого не отвлекаться — и в пустой комнате мрачно; в исчерченные морозными узорами стёкла практически не попадает мутный свет уличных фонарей. Хоуп допивает очередную чашку облепихового чая (правда, тепло не обволакивает, как обещает круглый почерк на крафтовой бумаге, просто в горле перестаёт першить), с тихим стуком возвращает её на поднос и захлопывает «Книгу Апокалипсиса».

Безнадёжно.

Ей снова необходимо знание (и не-знание) Каина, чтобы понять, за что цепляться дальше, где она видит больше него (хорошо бы ещё выяснить, почему), и мимоходом разгадать его загадку.

Все вокруг — сплошные загадки. Но самая главная, пожалуй, она.

Хоуп посмеивается, откидываясь на подушку, и глядит на голубоватые прямоугольные отсветы на потолке с тёмными трещинами и изящной лепниной. Они двигаются, сменяются, перемигиваются, как чёрно-белые клавиши под тонкими бледными пальцами с бурыми разводами въевшейся крови.

И звучит орган…

Хоуп прикрывает глаза.

И уже ничего не слышит.

Хоуп ничего не снится: ни железная дорога, уходящая вдаль; ни старая детская площадка в тумане; ни лабиринт коридоров; ни полыхающие алой кровью глаза в густой черноте. Хоуп не спит — опускается в пустоту, как в горячую ванну. Отпускает сознание, беспрестанно терзаемое вопросами настоящего, будущего — и прошлой себя, расслабляет пальцы, все в чёрно-синих чернильных пятнышках — и как будто бы выключается. А большего ей и не нужно.

Хоуп не нужны цветные сны и воспоминания, похожие на картинки из старых книг, яркие, симпатичные и ненастоящие. Хоуп не нужны мелодии, голоса и смех, звонкие и раздражающие, как сигналы автомобилей, как звон давно умолкших семафоров. Хоуп не нужны краски лета и цветы, когда вокруг — стужа.

В пустоте нет ничего — этим и спасается Хоуп. Она бы сказала, что в этом радость — но радости нет; как нет ни печали, ни вины, ни удивления. Только холодное любопытство, покалывающее раздражение и спокойствие заледеневшей глади озера.

Пустоту взрывает грохот щеколды, и Хоуп, не открывая глаза, хватается за нож для писем, стащенный из монастыря во время очередного поиска материалов для перевода. Если узнает Дмитрий — ей придётся несладко, хотя вряд ли он способен придумать что-то изощрённее пистолета в лоб и уж точно не страшнее перерезанной глотки. Хоуп приподнимается на локтях и спросонья хрипит:

— Кто здесь?

— Открывай, Хоуп.

Грег. Ну конечно, нашли, кого оставить стеречь поместье. И её. Хоуп раздражённо морщится, потирая переносицу, возвращает нож под матрац и, взъерошив и без того небрежный хвостик, нарочито громко шаркает к двери. Накрывает пальцами щеколду — но открывать не спешит.

— А не боишься? — ехидно посмеивается она, а фантомная хватка Дмитрия вдруг начинает тянуть запястье. — Говорят, это я Амира убила.

— Не переживай, Хоуп, я всегда начеку.

Хоуп даже через дверь видит его обаятельный оскал, и губы невольно расплываются в ответной ухмылке. Лёгким нажатием на щеколду она открывает дверь и кивком головы разрешает пройти. Грег осторожно переступает порог и оглядывается — оценивает обстановку, а Хоуп, не забыв запереться, невозмутимо забирается с ногами обратно на кровать. Грег присаживается неподалеку, на край кровати, и смотрит на неё искоса. Крупный, высокий, он всё стремится опуститься на уровень её глаз, и Хоуп недовольно поскрипывает зубами: Дмитрий с Анной хотя бы не притворяются, что им не безразличен её комфорт, а Грег…

Грег потерял друга — напоминает себе Хоуп, — правда, это вряд ли способно что-то исправить.

— Признаки заражения, прячущихся отродий или планируемого побега не найдены? — едко начинает разговор она, поглаживая обложку «Книги Апокалипсиса».

— Давно она у тебя? — хмурится Грег, начисто игнорируя вопрос.

— Вопросом на вопрос? Серьёзно? — вскидывает бровь Хоуп, но почему-то, не в силах противиться внимательному тёмному взгляду, отвечает: — С того самого вечера. С Амиром.

— Думаешь, охотились за ней? Поэтому к тебе пытались ломиться?

— А мне положено думать?

Хоуп бросает на Грега сердитый колючий взгляд: пусть не думает, что она забыла, как он первый среди всех кинулся допрашивать её о пропаже Ника, пусть не думает, что она в тот момент не почувствовала что-то вроде… Разочарования?

Грег смотрит внимательно и открыто, и Хоуп раздражённо мотает головой.

— Мне кажется, или ты затаила обиду? Ну, на наш фокус с амиталом натрия.

— Фокус? — с губ срывается смешок, нервный, неровный, как надрыв струны. — Ну и как? Понравилось шоу?

— Хоуп, пойми. Я… Мы тебя совсем не знаем. У Дмитрия, может, и есть какие-то данные, но он ведь не делится ими, — Грег запускает пятерню в волосы и растягивается корпусом в изножье кровати, поглядывая на неё снизу вверх приручённым котом. — А ты столько всего знаешь. Знаешь о «Книге Апокалипсиса», о зиме, о «Сибири», о железной дороге и Нике…

— Мне кажется, мы уже говорили об этом, — отрывисто перебивает его Хоуп.

Сверху вниз Грег кажется беззащитным: тёплый мягкий взгляд выдаёт за грудой мышц… Человека?

И перед Хоуп вдруг, как слово за словом открывается текст при правильно подобранных шифре, знаках, языке, разворачивается душа Грега. За постоянным набором массы и мышц — страх оказаться бессильным перед отродьями, бессмертными, не защитить кого-то; за весёлой усмешкой — горечь потерь; за внимательным тёплым взглядом — поиски подтверждения надежде…

Которую она сама ему и дала.

Хоуп неровно дёргается, как от выстрела, и спешит опустить глаза.

— Мне приснилось, — сглотнув, шепчет она, сгибая-разгибая страницы блокнота; не видит, но чувствует, как приподнимается Грег. — Железная дорога и Ник. Он просил сказать тебе, и я сказала.

— Почему ты соврала?

— Не сказала всей правды, — уклоняется Хоуп и рассеянно накручивает на палец безжизненный — обесцвеченный в полевых условиях, чтобы не было напоминания о себе прежней — локон. — Вокруг меня и так аура подозрения. Это было бы ещё странней.

— Что ж… — Грег вздыхает, и его жёсткая ладонь накрывает мелко подрагивающие над страницей блокнота пальцы. — Спасибо за честность, Хоуп. Может быть, я и правда где-то перегнул палку. Как думаешь, Ник всё-таки может быть жив? Даже после монаха?

— Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate¹, — вполголоса цитирует она, несмело поднимая на Грега взгляд, а онемевшие пальцы цепляются за его ладонь, как за опору.

Комната, и без того мутная в сумраке ледяной сибирской ночи, дрожит пеленой тумана, и что-то забыто чешется в пазухах, покалывает в уголках глаз. Это не аллергия на пыль — это что-то иное.

Что-то, чему не должно быть места здесь и сейчас, в этой новой жизни с чистого листа.

— Уходи, Грег, — сипит Хоуп, чувствуя, как к горлу подступает предательский ком. — Я хочу ещё поработать.

Хоуп вырывает руку из его хватки и, почти разрывая страницы, находит в блокноте заметки. Грег довольно усмехается уголком губ, как если бы всё же успел прочитать искреннее смятение на её лице от накрывших лавиной ощущений, хлопает по ладони и уходит, прикрывая дверь.

Хоуп сидит ещё какое-то время на кровати, таращась в пустоту перед собой, которую совсем недавно занимал Грег. И она почему-то не успокаивает — травит душу, заставляя неприятно тянуть что-то под рёбрами. Хоуп мутит. Она сползает с кровати, на неверных ногах подбирается к двери, защёлкивает щеколду — и тут же падает бесполезной грудой мяса и костей, едва не срывая ручку двери.

Хоуп трясёт — лихорадит! — но отнюдь не от холода. От жара, расползающегося по телу царапающими нитями сочувствия, горечи, понимания. На мгновение Хоуп закрывает лицо ладонями, а отнимает их уже насквозь мокрыми от едких, разъедающих обветренную шелушащуюся кожу слёз. Хоуп упирается затылком в дверь, жмурится до боли и беззвучно бормочет слова колыбельной, всплывшие откуда-то из небытия.

«Делайте со мной, что хотите, — думает Хоуп. — Только не трогайте мою милую пустоту. Только не заставляйте чувствовать».

Потому что когда ты ничего не чувствуешь — тебе и терять нечего.

1. (итал.) «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — надпись, выгравированная на вратах в Ад согласно «Божественной комедии» Данте Алигьери ↩︎

— И с вашего позволения, вернёмся к первому вопросу, профессор. Он по-прежнему волнует общественность. Бессмертные — это люди, или всё же талантливо замаскированные государством ИИ? Говорят, они вообще не способны испытывать эмоции.

— К сожалению, доподлинно это неизвестно даже мне. Могу сказать только, что человек — это единственное животное, которое причиняет боль себе подобным забавы ради.

Ава покачала головой и дёрнула уголком губы. Если бы он знал, не явился бы гостем на скандальное ток-шоу на самой популярной частоте, название которого Ава, как обычно, выкинула из памяти за ненадобностью, — его бы просто туда не пустили.

С самого образования спецгруппы «Б» в правительстве подобные провокационные диалоги периодически раздавались из всех обитаемых углов, из каждого утюга. Надо же — Ава тряхнула тяжёлыми волосами — она ещё помнила времена, когда эта фраза носила исключительно метафорический характер.

— Би, переключи! — прикрикнула она на пересекающую потолок желтоватую белку-голограмму.

Белка замерла в петле голубых диодов под потолком. Шевельнула бесплотным ухом, и её сердце — маленький металлический шарик со сложной программой, способной воплотить любую сложную голограмму, — мерно завибрировало.

— Вы хотите продолжить слушать радио или включить собственный плейлист?

— Включи плейлист «утро». И подсветку.

Щёлкнув рычажком кофемашины, Ава почти не глядя выбрала на сенсорной панели капучино на безлактозном молоке. Старенькая кофемашина — на новую с голосовым управлением Ава только ещё поглядывала в мутные, разукрашенные пёстрыми граффити витрины магазинчика, недавно расположившегося в здании напротив, — вздрогнула и задребезжала, с хрустом перемалывая зёрна. По кухонной зоне, по узкому подоконнику под выключенным окном, огибая мультиповара и мини-холодильник, зазмеился шоколадно-ореховый привкус рабочего утра. Белка шевельнула ухом и запульсировала ровными переливчатыми битами. В ритм музыке замерцали розовым, жёлтым, голубым диоды под потолком.

Удовлетворённая (всё идёт по графику), Ава скользнула в мастерскую. Лёгкий хлопок — и мягким белым светом засиял контур пробудившегося зеркала, зажглось созвездие круглых лампочек под потолком.

В планировке квартиры это, конечно, считается ванной, но когда-то казавшиеся незаменимыми батареи кремов и шампуней на металлической стойке, неширокой спиралью поднимавшейся к потолку в углу, давно потеснили масла и уходовые средства для имплантов, поэтому Ава назвала это мастерской.

В ванной люди пробуждают организм, отрезвляют сознание, а Ава здесь налаживает сложный, многоуровневый механизм, требующий многоступенчатого ухода для безукоризненной работы.

Первым делом Ава, как всегда, вогнала в трубку, проложенную вместо вен в левой руке, шприц с маслом: без этого она способна существовать лишь наполовину. Механическое сердце стукнуло раз, другой и забилось, как живое, пуская кровь под обтягивающей синтетические кости кожей. Капля за каплей в теле вновь затеплилась жизнь. Расслабились пальцы левой руки, во сне по старой (древней по меркам нынешнего времени) привычке сжимающие ортопедическую подушку.

Лиловый глаз, всевидящее око Государства, сверкнул на Аву из зеркала.

Ходили сплетни, чем больше на совести Бессмертного наказанных, тем алее радужка. Ава каждый день вглядывалась в своё отражение, но изменений не находила.

Подмигнув себе голубым глазом — искусственным, конечно, но от прежнего не отличишь, — Ава не глядя взяла зубную щётку. Она, как всегда, стояла в стакане слева, а зубная паста, неизменно клубнично-мятного вкуса, — за краном.

Говорили, что Бессмертным слишком легко живётся, что им не понять трудностей выживания и рутину обычных людей. Аву приучили ухаживать за имплантами: щедрость обновления организма предоставлялась раз в четверть века (столько же длился стандартный контракт).

Скривившись, Ава сплюнула и смахнула пену с губ. Сенсорный кран шумел, кружили в чёрной раковине потоки мутноватой воды. Серебристые вкрапления в чёрный кафель казались похожими на то, каким должно быть ночное небо, едва различимое за пурпурно-дымной завесой городского выхлопа.

Ава поморщилась и скомандовала Би — в конце концов, это универсальная система управления домом, а не просто голосовой помощник по переключению плейлиста — запустить отпаривание рабочего костюма.

Музыка зазвучала у капсулы с формой — аккурат напротив мастерской. Удовлетворённо кивнув, Ава выдвинула средний ящичек справа. В нём бряцнули металлические заколки. Ава выбрала обычную, гладкую, с тремя параллельными лиловыми неоновыми полосами, и подхватила волосы на макушке. С клацаньем сомкнулись магниты на заколке, захватывая волосы в тугой хвост, обнажились чёрные микропорты — жабры нового времени. Они лестнились вдоль затылочных нервов, давно заменённых на искусственные, обеспечивая быстрый доступ информации к самому сознанию по проводам, чипам, флэш-картам.

Ава с невесомой улыбкой коснулась пока холодного пластика портов.

Их можно увидеть практически у всех — их вживляют едва ли не с рождения — в среднем от двух до шести, но Аве нужно было восемь. Подростки обычно стесняются, отпускают длинные волосы, прячут порты, как прятали, наверное, в Средние Века чумные язвы, да и взрослые нередко стараются их скрыть воротниками, волосами, шарфами. За чёрными длинными волосами их тоже практически не видно, поэтому Ава всегда собирает волосы в высокий хвост на макушке.

Захлопнув ящичек с заколками, Ава выдвинула верхний ящик и неохотно скосила глаза. В пальцах пересыпались бытовые чипы — с аффирмациями на день, с блокированием прокрастинации, с программой работы над проектом, с активацией сосредоточения, с медитациями — и Ава искала подходящий. Повертела в пальцах чип, на котором записан продуктивный рабочий день с активной аналитикой, но в полумиллиметре от микропорта опомнилась.

Стажёрка.

Ава не зафиксировала её имя — если она присоединится к ним, оно всё равно утратит значимость— и была бы не прочь позабыть про неё саму: неуёмное любопытство Стажёрки, перемежавшееся с желанием действовать, портило всю уравновешенность и закономерность рутины будней. Чем дольше они взаимодействовали, тем больше Ава уверялась: Стажёрке здесь не место.

Ава не помнила, какой она пришла стажироваться, но была уверена, что вела себя по-другому.

Ава подцепила чип, запрограммированный на терпеливое наставничество, подкинула на ладони — и вернула к остальным. Всё равно он ещё ни разу не помог.

Ава вышла из мастерской, оставив вытяжку включённой: чтобы не скапливалась лишняя влага и ржавчина не расплывалась пятнами по углам и стенам. Отсек отпаривателя был уже открыт, но чёрная форма с серебристой буквой «Б» в сердце паутины ещё дымилась. Ава с удовольствием, как и каждый день, облачилась в плотно прилегающий к телу костюм с пуленепробиваемым покрытием, сверху надела форменную длинную юбку с запахом. Швы у неё мерцали пурпуром. Вокруг пояса застегнула кобуру для двух пистолетов. Из домашнего сейфа Ава достала патронташ с транквилизаторами и маленький (на вид его пренебрежительно назовут дамским, но одна пуля из него роняет громилу в паралич) пистолет. Боевой ждал на службе.

Ава крутанулась в полный рост перед зеркалом рядом с дверью и усмехнулась.

Она себе нравилась.

Оставалось подчеркнуть губы кроваво-бордовой помадой, начертить стрелки, острые, как ножи, — и Ава из спецгруппы «Б» будет готова к работе.

Но прежде следует выпить кофе. С огромной пушистой шапкой пенки, разумеется.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8

Когда отец выгоняет Фила из квартиры, он идёт туда, где чувствует себя по-настоящему дома.

Фил лежит на кровати и лихорадочно листает ленту «ВКонтакте», только бы не слушать вопли отца над самым ухом. Он уже давным-давно всё выучил: непутёвый, бесперспективный, безнадёжный. Он уже давным-давно понял: если не слушать, то потом не будет больно — и даже обидно ни на йоту не будет.

Главное, когда отец орёт, брызжа слюной на боксёрскую грушу, сцепить зубы и кивать. Пусть думает, что ему стыдно, пусть думает, что он раскаивается, пусть думает, что он согласен и признаёт свою вину. Хотя это, конечно, ни разу не так.

Правая рука в гипсе затекает и зудит, Фил морщится и перекладывает телефон в левую. Правая безвольно бухается на мятую прохладную постель.

— Ты меня вообще слушаешь?! — отец не выдерживает и взмахивает рукой.

Новенький телефон — подарок на день рождения — с треском летит в угол комнаты. Фил подпрыгивает на ровном месте. Сломанное запястье простреливает болью даже под гипсовой лангетой.

— Ты совсем, что ли? — не остаётся в долгу Фил и сверлит отца взглядом исподлобья.

Они ненавидят друг друга — Фил это знает совершенно точно. Ему неприятно смотреть в синие-синие от гнева глаза отца и знать, что у него глаза такие же; ему противно думать, что всем, что у него есть, он обязан отцу; ему… Плевать. Фил опускает взгляд в пол и повторяет себе, как будто жмёт клавишу сверхспособности, которая ещё не накопилась: «Плевать, плевать, плевать!»

Не плевать.

Он подскакивает с кровати. Оказывается, они с отцом почти одного роста. А мамины подруги говорят, Фил ещё будет расти — значит, однажды может стать выше. Фил мечтает об этом: быть выше отца, быть не таким, как отец.

Фил болезненно потирает сломанную руку и бросает на него обозлённый взгляд. Во всяком случае, пытается. Пытается вложить в этот взгляд весь жгучий гнев, клокотавший в груди, когда он бросался в драку с Муромцевым, всю ненависть к этой школьной банде, жалкой пародии на ОПГ девяностых, всю бессильную ярость от того, что отец не желает его хотя бы выслушать. Фил уже не просит о сочувствии, хотя он единственный, кто действительно пострадал в драке.

— Ты понимаешь, что только благодаря мне тебя не исключили из школы, а перевели на домашнее обучение?

— Вот спасибо, — рычит Фил. — Не переживай, больше не придётся. Закончу — уйду в технарь.

— Нет, не уйдёшь. Мой сын будет заканчивать одиннадцать классов. И дальше пойдёт получать высшее образование.

— Ты ж сам говоришь, что меня из школы исключить хотели!

— Найду другую. Знаю пару хороших гимназий. И ты пойдёшь туда, куда я скажу, и будешь делать то, что я скажу.

— А ты не много хочешь?

— Я твой отец! И ты должен полностью мне подчиняться!

— Да какой ты мне отец! Мне руку сломали, потому что я за одноклассницу заступился, когда её кошмарить начали, деньги вымогали, а ещё и виноват!

— Да, ты виноват, потому что ты подставил родителей! Почему мы должны выслушивать о твоих драках, о твоём неадекватном поведении?

Фил сопит, скрипит зубами, сжимает здоровую руку в кулак: он честно пытается сдержаться, но это никогда не срабатывает. Поэтому он вжимает в голову в плечи, когда рычит сквозь зубы:

— Да пошёл ты! Пошли вы оба!

Рука отца проходится аккурат по макушке. Фил пошатывается и заваливается на кровать. Отец возвышается над ним, раздувая ноздри, перебирает пальцами воздух и вдруг гортанно рычит:

— Пошёл вон.

— Чего?

— Пошёл вон из моего дома!

Фил оскаливается — и даже не раздумывает, когда с грохотом раздвигает дверцы шкафа, сбрасывает в спортивную сумку первые попавшиеся шмотки (главное, чтобы не зимние; и хотя бы пара трусов), подбирает с пола телефон, вытаскивает из-под подушки наушники и зарядку. Отец всё это время стоит, уперевшись ладонью в спортивную грушу, не мешает, но даже и не пытается остановить. А может, и не успевает: сборы занимают у Фила не больше минуты.

В коридоре он впрыгивает в замызганные кеды. С кухни сладковато пахнет мамиными рублеными куриными котлетками. Фил туго сглатывает и вылетает из квартиры, не прощаясь.

Дверь захлопывается с грохотом. Лязгает замок. И вместе с этим внутри что-то болезненно обрывается, но Фил игнорирует.

Они сами виноваты. Сами его родили таким, воспитали таким. Сами забили на него, сами забыли — сами выгнали. И он как-нибудь тоже сам… Справится.

На лестничной клетке у почтовых ящиков Фил зарывается в сумку. Телефон находится в груде носков, трусов и футболок. Фил разочарованно цокает: в углу крохотная паутинка трещин. А он так надеялся, что хотя бы один телефон проживёт целым и невредимым больше полугода.

На быстром наборе всегда один-единственный номер: Артемон.

Фил знает: друг не оставит его ночевать на улице, потому что Фил бы его не оставил. Слушая долгие гудки, Фил разглядывает тонкий белый шрам на левой ладони и вспоминает, как после сорев, на которых вообще-то должны были быть соперниками, решили побрататься. Дети сопливые, им ещё и двенадцати не было, откуда они могли знать, что их дружба продлится так долго.

Несмотря на разные школы.

Несмотря на выход из секции.

Несмотря ни на что…

— Да, Фил, — в трубке слышится какое-то гудение, а потом хлопает дверь. — Ты как там? Всё плохо?

— Хуже некуда. Артемон, меня это… Из дома выгнали.

Артём вздыхает. Долго, протяжно, вымученно, и в этом выдохе Фил слышит тонну нелестных отзывов о своём вспыльчивом нраве. Но Артём, в отличие от отца, не озвучивает их, а просто хрипловато улыбается в трубку:

— Скажу маме. Приезжай.

И Фил приезжает.

Он долго-долго трясётся в маленьком автобусе, кутаясь в утеплённую тёмную джинсовку и постукивая зубами от холода: майский вечер холоден, небо прозрачно-голубое, как утренний лёд на лужах, а у обочины всё ещё лежат заледенелые снежные глыбы, потемневшие от смога за зиму. Фил ссыпает звонкие монетки в пластиковую чеплашку водителю и соскакивает на остановке. Над пятиэтажками розовеет потрёпанная панелька — там квартира Артёма, где Фила уже ждут. Он даже видит свет в кухонном оке на шестом этаже: тётя Лена уже готовит.

Перед дверным звонком Фил переминается с ноги на ногу, пока Артём вдруг сам не открывает дверь и кивком приглашает его зайти в квартиру. Фил смотрит на него чуть снизу — всё-таки у Артемона рост под два метра — и растерянно приоткрывает рот.

— Твоё сопение из моей комнаты слышно, — ухмыляется Артём, пропуская Фила в тамбур; и тут же посмеивается: — На самом деле, тебя Варька в окно углядела.

В тамбуре мешаются запахи дешёвого курева (и Фил вспоминает, что сигареты остались в тайнике дома) и сливочного теста — выпечка тёти Лены всегда пахнет особенно по-домашнему, — а жёлтая лампочка с обнажёнными проводами истерично подмигивает, как будто заработала нервный срыв. «Варька?» — хмурится Фил. Смутно знакомое имя неприятно царапает под грудью. Это не та ли подружайка Артемона, с которой они с детства в дёсны целуются?

Фил фыркает: и откуда у него в голове только такие выражения.

— Она самая, — кивает Артём, как будто услышав мысли. — Зато познакомитесь наконец.

Артём стоит, навалившись плечом на косяк, и, скрестив руки на груди, наблюдает, как Фил корячится, пытаясь разуться. Фил косится на него исподлобья, фыркает на болтающуюся перед глазами прядь и наконец выставляет кеды на стойку. Артём забирает у него спортивную сумку и легонько подпихивает под лопатки, загоняя в квартиру.

Второй раз за день за спиной Фила захлопывается дверь и лязгает замок. Но теперь — по-другому. Из кухни появляется тётя Лена, всё такая же невысокая, даже по сравнению с Филом, со своим лохматым пучком и вытирает полотенцем руки. Склонив голову к плечу, она улыбается:

— Гляжу, ты к нам совсем переехать решил?

— Здрас-сьте, тёть Лен, — усмехается Фил и, забывшись, едва не врезает себе по макушке гипсом

.— Где ж тебя так угораздило, Филипп?

— Зовите меня Филом.

— Так и я тебе не тётка. Так где угораздило-то?

— А… Это я… С лестницы упал.

Артемон хрюкает очень не вовремя. Фил поджимает губы и стреляет взглядом в бок. Тётя Лена смеётся и, покачав головой, уходит обратно — готовить. В кухне тут же начинает играть музыка из каких-то старых фильмов.

— Так ты к нам надолго? — усмехается Артём.

— Надеюсь, навсегда, — Фил кривится и потирает руку.

— Всё так серьёзно?

— Он мне сказал: убирайся из моего дома! Куда уж… Серьёзней…

На последнем слове весь пыл Фила как-то мгновенно растворяется. Артём распахивает дверь в свою комнату. Тут, как обычно, всё вверх дном: гитара в кресле-мешке, наушники болтаются на гвозде от часов, турник служит вешалкой. Но покачивающуюся в Артёмовом геймерском кресле девчонку в Артёмовом же бордовом худи (они с Артемоном специально в прошлом году из одной коллекции в «Спортмастере» покупали) это, кажется, совершенно не смущает. Закинув бледные голые ноги на стол, она читает книжку и, кажется, совершенно не замечает их появления.

Или старается делать вид, что ей всё равно.

Артём бросает спортивную сумку Фила в угол к раскладушке: видимо, уже достал с балкона. Девчонка лениво поднимает глаза на них и, перелистнув страницу, цыкает:

— Здрас-сьте.

— Привет, — фыркает сквозь зубы Фил и оборачивается к Артемону.

Артём закатывает глаза:

— Варя, это Фил. Фил, это Варя. Вы друг про друга всё знаете — будьте знакомы.

Варя хмурит тёмные густые брови, загибает уголок страницы.

— Ты не говорил, что он придёт, — смешно покряхтывая, она сползает со стула.

— А я и не планировал, — бурчит Фил.

Не нужно разговаривать с Артёмом так, будто его в этой самой комнате нет.

— А я люблю, когда всё идёт по плану.

Варя прячет руки в карманы и, кажется, пытается оттянуть низ и без того великоватого для неё худи до самых острых голых коленок. Смешная — Фил фыркает в кулак и торопится почесать нос для прикрытия.

— Его родители из дома выгнали, — вздыхает Артемон и хлопает Фила по плечу; Фил морщится: между прочим, помяли его неплохо. — Не могу же я его оставить на улице. Он же мне как брат.

Варя покачивается на пятках и наконец достаёт руку из кармана. Тонкие пальцы, короткие ногти с прозрачным лаком и золотое колечко на указательном пальце — у его одноклассниц руки совсем другие: у них у всех когти на информатике громко клацают по клавишам. «Клаца-ли», — одёргивает себя Фил.

Его же отстранили. Перевели на домашнее обучение.

— Ну… Брат моего брата — мой… — Варя поджимает губы и, кажется, в последний момент меняет слово. — Друг? Я Варя.

Фил растерянно моргает. И запоздало понимает, что рука её болтается перед ним не просто так. Намеренно или случайно, Варя протягивает ему правую руку и даже не думает её менять. Фил аккуратно пожимает её ладонь фалангами пальцев: в гипсовой повязке это делать всё-таки не очень удобно. Варя вздрагивает и, отпустив его руку, начинает растерянно теребить длинную, пушистую, тёмную косу.

— Ой. Больно?

Фил небрежно встряхивает рукой. Вообще-то да, очень — и он знает, что боль начнёт спадать только через пару дней. Но вместо этого качает головой и ухмыляется:

— Со мной и не такое было.

— Думаю, это будет интересно послушать. За чаем, — Варя улыбается и, проскользнув вдоль него лёгким сладковатым запахом, подходит к Артёму. — Я пойду Лене помогу с оладьями. Их теперь нужно втрое больше.

Она не спрашивает, не упрекает — просто сообщает и уходит, плотно и практически беззвучно прикрывая за собой дверь. Фил присвистывает:

— Не так я её себе представлял…

— Поверь мне, она тоже в приятном шоке, — хохочет Артём и, распинав штаны, рюкзак и спортинвентарь, разбирает раскладушку рядом со своей кроватью.

— Шмотки сам разберёшь — или помочь?

— Ну я ж не совсем безрукий, Артемон.

— Тогда отлично, пригодишься. Чувствуй себя как дома, в общем.

Фил открывает шкаф и видит, что на второй сверху полке так и лежит его спортивная футболка, которую он оставил во время очередной ночёвки. Дурацкая улыбка наползает на лицо и всё прошедшее кажется уже совершенно неважным.

Фил дома.