В каморке холодно и раздражающе дёргается старая мутная лампа, а незахлопнувшаяся дверь противно поскрипывает петлями, шатаясь туда-сюда. И когда она приоткрывается, всё глохнет в грохоте волн. Хоуп кривится, покусывает губу и раздражённо выцарапывает зигзаги вокруг колец блокнота. Книга не поддаётся.

«Книга Апокалипсиса» иногда кажется таким же живым творением Шепфа, как люди, бессмертные, звери и птицы. Живым и своенравным. Именно поэтому иногда Хоуп может разгадать тайны целых глав за пару часов, а иногда неделю сидит над одним абзацем и пытается понять, куда же отнести этот проклятый символ с точкой наверху, который одинаково похож и не похож на все предыдущие, но от которого зависит толкование всей книги. От которого зависит Спасение!

У Хоуп права на ошибку нет.

Рука двигается жёстче, резче, расчерчивая пустые поля бессмысленными символами, которые её окружают: звёздами, крестами, полумесяцами, цветками камелии… Ручка издаёт предсмертный хрип и прорывает бумагу.

— Проклятье, — рычит Хоуп и швыряет её в сторону двери.

Другой ручки у неё с собой нет. Хоуп прячет руки в карманы широких чёрных штанов, которые нашла в укрытии Ордена, и, с удивлением нащупав там шестигранную деревяшку, извлекает на свет огрызок карандаша. Торжество растягивает губы в усмешке и приятно щекочет в груди: а все говорили, что она ерундой занимается, собирая шмотки везде, где найдёт. Зато у неё есть шанс продолжить работу, а ещё — Хоуп задумчиво колупает едва различимый развод на ляжке — пятен крови на них не видно.

Хоуп морщится, потирает перебинтованный живот, и прикусывает кончик карандаша. Она редко использует карандаши в работе: после того, как «Книга Апокалипсиса» столько раз выскальзывала из её рук, иногда страшно, что и блокнот с заметками попадёт в чужие руки, которые легко исправят карандашные заметки. Но за столько дней ещё никто не покусился на её блокнот, да и — Хоуп, чуть откинувшись на спинку стула, оценивающим взглядом наискосок окидывает надорванную страницу — расшифровать её заметки будет, пожалуй, сложней, чем «Книгу Апокалипсиса».

В приоткрытую дверь стучат.

Хоуп хмурится: Ян обычно заходит без стука, а больше никто и не суётся сюда, в этот негласный кабинет по изучению документов и разгадыванию тайн Ордена и Апокалипсиса. Дверь скрипит и приоткрывается.

— Это значит «можно»? — смешливо спрашивает замерший на пороге Грег.

От неожиданности Хоуп роняет карандаш под стол.

— Заходи, пока тебя дверью не зашибло, — фыркает Хоуп и наклоняется за карандашом.

Дверь наконец-то захлопывается. Хоуп кончиками пальцев касается карандаша, и охает: живот пронзает болью, как будто острие ножа вспарывает тонкий розовый рубец, к горлу подкатывает тошнота. Хоуп жмурится и коротко выдыхает через рот.

— Эй, Хоуп.

Грег оказывается рядом в один прыжок.

— Всё в порядке… — полушёпотом выдыхает Хоуп и растягивает губы в убедительной улыбке.

Грег болезненно морщится и, бесцеремонно обхватив её за плечи, помогает вернуться в вертикальное положение. В его тёмных зрачках Хоуп мерещится своё отражение, гораздо бледнее обычного, выдающее такую будничную ложь. Боль постепенно отступает, Хоуп откидывается на спинку стула и жмурится на дрожащую лампу. Грег поднимает карандаш и, устраиваясь на соседнем стуле, протягивает его Хоуп.

— Спасибо, — улыбается она. — Так ты чего пришёл-то?

— Анна просила передать тебе обезбол, — Грег поочерёдно ныряет в карманы штанов, прежде чем протягивает ей таблетку в серебристой упаковке, отрезанную от блистера.

— Анна? — скептически переспрашивает Хоуп.

Анна бы скорее всего пришла сама, или потребовала бы позвать её, чтобы осмотреть и проконтролировать, как заживает ножевое от Грега. Хоуп руку — ту самую, со шрамом, что так дорога Каину — готова дать на отсечение, что Грег пришёл по своему желанию. И именно поэтому.

У Грега настоящий талант: в пылу ярости причинять Хоуп такую боль, какую не причинял никто из отряда, а потом залечивать её, нежно, бережно и осознанно.

Они толком не разговаривали после того, что случилось в поезде, но Хоуп этого и не нужно. Она видела: все тогда были не в себе. И она — не исключение: иначе не объяснить, почему она бросилась на нож, закрывая собой генерала. А ещё Хоуп знает, что Грег никогда не посмел бы причинить ей боль, поэтому расслабленно откидывается на спинку и прячет карандаш за ухо.

— Ладно, сдаюсь. Я пошёл к Анне, чтобы узнать, где найти тебя. Надеюсь, не помешал.

— Ты сидишь здесь, рядом со мной, и я пока не пытаюсь отбиться. Думаешь, помешал? — хлопает ресницами Хоуп.

Ей безумно нравится поддразнивать Грега: он теряется и смущается, как мальчишка, как не смущался никто, кого она знала когда-либо. В этом, впрочем, Хоуп не уверена, но искренне верит, что Грег действительно исключительный: иначе не объяснить, почему она отодвигает «Книгу Апокалипсиса» и блокнот, всё пространство предоставляя Грегу.

— Я хотел поговорить.

Хоуп кивает, уже предполагая, о чём пойдёт разговор, но Грегу удаётся застать её врасплох. Он вдруг, хрустнув суставами пальцев, хрипит:

— Расскажи мне, как… Умер… Ник.

Хоуп давится воздухом.

— Зачем?

— Я… Думаю о нём. О том, смог бы я что-то исправить… Просто, пожалуйста, расскажи. Только честно. Я же прекрасно понимаю, что Кира упала не просто так, потому что не увидела люк.

— Ты прав, — Хоуп раздражённо расчёсывает шрам. — Это Ник туда её сбросил.

Хоуп накручивает безжизненный посечённый локон на палец, медленно погружаясь в воспоминания.

Она хотела выбрать книгу, потому что ради неё всё затевалось, потому что каждый из отряда готов отдать жизнь за «Книгу Апокалипсиса» и ту, что способен её перевести. Раньше, после того как её допрашивали под препаратом, как держали под замком, это бы ей польстило, но тогда…

Тогда Хоуп вспомнила, какими глазами смотрел на неё отряд, узнавший, что она отдала Пилеону сыворотку.

И ей захотелось спасти Киру. Потому что никому не позволено решать, кому жить, а кому умирать — уж точно не Нику.

Хоуп помнит потные горячие пальцы Киры, выскальзывающие из её руки, помнила её слезы и запах крови, металла и догоревших свечей, витавший там. Помнит тонкие пальцы, сжавшие её лодыжки до синяков. Помнит всколыхнувшуюся в ней ярость — силу, захлестнувшую её с головой.

— Я не хотела его убивать, — мотает головой Хоуп. — Хотела оставить его для вас. А чтобы он не дёргался, сунула его руку в тиски шредера. Знаю, есть другие способы обезвредить противника, но, знаешь, после того как я едва не отрубила себе руку ради того, чтобы спасти и Киру, и книгу, он это заслужил.

Грег напряжённо сопит, а Хоуп складывает руки под грудью. Он хотел правды — и не перенёс бы вранья.

— Что-то пошло не так… — вкрадчиво выдыхает Грег, и невозможно было понять, он поверил Хоуп и просит продолжения, или ищет подвох в её словах.

— Да всё, — Хоуп кривится. — Он попытался вырваться, включил машину, вывихнул руку… Я попыталась ему помочь, а он за это напал на меня. Рядом был пистолет. Я хотела прострелить ему ногу, чтобы далеко не ушёл. Направила дуло в упор в коленку. Но… Пистолет дал осечку.

Хоуп кусает щёку изнутри. После разговора с Каином о её сути, о её сущности, о её силе, после чёрной жидкости, по капле сочащейся из шрама, Хоуп сомневается, что пистолет дал осечку случайно: она стреляла, конечно, не профессионально, но не настолько, чтобы в упор вместо ноги попасть в самое сердце. Ей не жаль Ника — ей жаль, что не удастся его допросить, и не хочется, чтобы кто-то думал, что она убила его нарочно, чтобы на неё снова смотрели с недоверием.

— Каин не врал, когда говорил, что я защищалась. Просто не сказал всей правды. Может, если бы я вырубила его, то он бы сейчас был жив, — пожимает плечами Хоуп. — Но он убил Киру. Я не могла позволить ему просто валяться.

— И решила отрубить ему руку.

— Нет. Просто показать, что он не один тут может играться с людьми.

Грег недоверчиво качает головой и потирает переносицу:

— Хоуп… У меня… В голове не укладывается.

Хоуп поглаживает себя по ляжкам и дёргает плечом:

— Ты просил правду. Вот она. Я не стала бы лгать. Только не тебе.

— Ты странная, Хоуп, — вытянувшись на столе, Грег смотрит на неё и задумчиво почёсывает кончик носа: — В один день ты хладнокровно вредишь Нику за то, что ты чуть было не решила сделать, но бросаешься под нож и рискуешь собой, чтобы защитить генерала.

Хоуп фыркает. Тонкая рана под плотной повязкой опасно натягивается, но обезболивающее Анны уже начало действовать, и у Хоуп получается хохотнуть без сильной боли:

— Генерала? Нет…

Грег озадаченно сдвигает брови к переносице. Хоуп поджимает губы и хочет сползти под стол от того, что не знает, как и сказать. Грег прав: она странная.

Но дело не в том, что она сперва убивает Ника, а потом бросается на нож, пытаясь предотвратить кровавую бойню между генералом и Грегом, хотя прекрасно знает, что в начавшуюся драку лучше не лезть.

Дело в том, что когда она возвышалась над Ником, преисполненная силой, она была пуста: не было боли от гибели Киры, да и ярость уже улеглась, не было ни желания мстить, не было ничего. Только мысль: «Я могу сделать с тобой всё, что хочу!» Но когда она обеими руками сжимала лезвие, вспоровшее кофту и холодком дрожавшее у живота, в Хоуп билась жизнь. Она смотрела в туманные, замутнённые глаза Грега, и внутри неё горячим ключом било чувство — вера. Хоуп знала, что Грег не останется таким, как прежде, если убьёт генерала, и верила, что именно она может его спасти.

Глупее не придумаешь… Так подумала бы Хоуп, которая очнулась в Роткове, почти не помнящей себя, ледяной и подозрительной. Но сейчас Хоуп сидит рядом с Грегом, поглаживая повязки на животе, и ей кажется, что поступка, лучшего, чем это, она не совершала

— Мы бы отлично справились бы и без генерала, — неровно усмехается Хоуп и легонько щипает Грега за плечо, он не двигается. — Ты отлично справлялся с командованием. Но, знаешь, мы бы… Я бы… Точно не справилась без тебя.

Хоуп опускает голову, жар разливается неровными красными пятнами по щекам, но в полумраке тусклой лампы это, наверное, и незаметно. Грег едва внятно стонет, растирая ладонями лицо:

— Каждый раз ты подкидываешь мне всё больше загадок…

Они сидят в молчании, слушая шум волн, разбивающихся о ржавые борта рыболовецкого судна. Наконец Грег поднимается, и что-то внутри Хоуп сжимается, когда скрежещет стул, когда куртка Грега шуршит о стены каморки. Грег едва успевает отойти от стола на полшага, Хоуп подрывается с места и зовёт его:

— А теперь ты!

В её голосе стали и льда хватит, чтобы потягаться с Донован, так что она сама пугается. Грег крупно вздрагивает и оборачивается. Его голос лишён привычной теплоты — он напряжённый, подозрительный:

— Что «я»?

Хоуп вжимает пальцы в столешницу и, туго сглотнув, понижает интонацию. Она вовсе не хочет приказывать Грегу — не хочет его оттолкнуть. Если уж в ней столько неизлечимой тьмы и пустоты, то пусть в нём хватает жизни на них двоих.

Хоуп присаживается на край стула и, перекинув светлые пряди на грудь, хрипло просит:

— Расскажи… Как он жил.

Усмехнувшись, Грег расстёгивает куртку и возвращается к Хоуп. Его лицо расслабляется, когда он закидывает руки за голову, а ноги на стол, и начинает рассказывать, как ему прикрепили напарника, который ему был без надобности, а Хоуп подпирает щёку кулаком и кивает невпопад.

Грег никому бы не сказал, но ему нужно поговорить о Нике.

Хоуп никому не признается, что ей интересно слушать Грега, и неважно, о чём он говорит…

Весной 1456 года сосланная в Бурсу султаном Мехмедом, жена-изменница, Лале-хатун, принимает в своём дворце нового господаря Валахии — Влада. Он приехал сюда, чтобы дать обещание спасти её. Но Лале не уверена, что заслужила спасение: не после того, как, запутавшись в собственных чувствах и влечениях, стала принадлежать двоим.

Бурса, 1456 год

Сад всё-таки зацвёл. Зима в этом году была долгой и холодной, от болезней прислугу не спасли даже меховые накидки — подарки Мехмеда за все годы его правления, щедрой рукой розданные девушкам, только бы прочь с глаз. Они потеряли многих: всюду преданно следовавшую за воспитанницей старушку Шахи-хатун, кормилицу Айше и распорядительницу дворца Эсме-хатун.

Дворец осиротел, и Лале боялась, что сад осиротеет тоже. Что персиковые деревья, посаженные давным-давно, когда Падишах только задумал подарить этот дворец сестре, замёрзнут, останутся чёрными кривыми уродливыми силуэтами, как в кошмарах, где Лале плутала по туманному лабиринту между мёртвыми и живыми. Что луковицы тюльпанов, которые разрешил ей забрать Мехмед перед отъездом, застынут в земле и не потянутся навстречу солнцу. Что кусты диких роз, исколовшие нежные пальцы, скукожатся и потемнеют в страхе.

Но весна наступила, и сад зацвёл. Крылами бабочек дрожали лепестки цветков персикового дерева. Белые и красные розы из-за тёмных листьев приветливо кивали головками, когда по вымощенной круглыми камнями дорожке шуршал подол тяжёлого малахитового платья и рядом торопливо стучали туфельки на детских ножках. Головки тюльпанов, налившиеся красно-оранжевым — рассветно-закатным — цветом, с любопытством поглядывали на них.

Лале улыбнулась им, как старым друзьям, и в горле предательски защекотало. Лале разжала ладонь. Маленькая девочка с чёрными, как ночь, косами, побежала вперёд, распугивая притаившихся в траве кузнечиков, к разбитому в саду шатру, где её всегда ждали чистые листы бумаги и заточенный кусочек угля. Она была абсолютно счастлива.

С протяжным вздохом Лале прокрутила на безымянном пальце тонкое серебряное колечко. Голубой камушек в оправе блеснул слезой. Счастье было лишь иллюзией, искусно созданной Мехмедом. Свобода дворца была призрачной: Лале была его пленницей.

Преданные Падишаху янычары денно и нощно несли караул подле дворца, а прислуга царапала угольками крохотные записки, которые прятала в складках жёстких платьев. Но Лале была благодарна уже за то, что может пройти там, куда нога её матери не успела ступить, что может своими глазами увидеть свидетельство честной и чистой братской любви покойного Падишаха к своей сестре. Благодарна за то, что ей позволили взять с собой семян, чтобы разбить свой садик — их маленький рай. И за то — Лале обернулась и помахала рукой Айше, та помахала в ответ и продолжила увлечённо срисовывать цветочки — что ей отдали дочь.

Её дочь.

Лале протянула руку навстречу ветви персика.

— Как бы я хотела пройтись с тобой здесь, мамочка. Ах, если бы ты только была жива… Я знаю, знаю, что ты всегда рядом. Я сжимаю правую руку — и со мной Шахи-хатун. Сжимаю левую — и со мною ты. Однако если бы ты только была жива… Мы бы были гораздо счастливее.

Лале верила: если бы только её матушка была рядом, если бы только султан Мурад не стал слушать злые языки, а поставил семью прежде грязных слухов, всё бы сложилось совсем иначе… Лале прикрыла глаза и вдохнула сладковатый, нежный запах сада. Вдоль позвоночника скользнул жар — такой, как если бы нежный, ласковый взгляд коснулся её волос, скользнул по рукавам, такой, как если бы человек, который любит её больше жизни, невесомо коснулся и погладил её по голове, позвал.

«Мама?» — отпустив ветвь, обернулась Лале.

В Эдирне она повидала столько призраков — пугающих, печальных, отчаявшихся отголосков душ некогда близких людей, — что сейчас была бы рада увидеть силуэт матери. Её нежную улыбку и сияние глаз.

Страницы: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10

Даже несмотря на относительно чистый целлофан, которым Толя учтиво застелил трёхногий табурет, чтобы Вика могла спокойно сидеть у подоконника, находиться здесь неприятно. В стекло царапают голые ветки, стынут ноги в жёстких полуботинках, зябнут пальцы у отключенных батарей, шариковая ручка оставляет на бумаге узкие тёмно-лиловые буквы. Открыта форточка — холодно. Зато специфическая вонь крови, скручивающая спазмами пустой желудок, практически не чувствуется. Закадровым голосом передачи о животных описывает труп судмедэксперт.

Вика послушно слово за словом выцарапывает протокол осмотра места преступления, положив планшетку на колени: на столе лужи крови — не факт, что свиной. Перед глазами туда-сюда мельтешат опера, отсвечивают синей формой патрульные (как же: надо засветиться, чтоб потом в рапорте упомянули!). Формальности.

Дела-то толком и нет. Дежурные опера сработали быстро и по старому сценарию: убили жену — хватай мужа. Но думать об этом некогда – надо оформлять.

— Виктория Сергеевна, Григорий Владимирович, зацените! — голос Толи раздаётся над головой вовремя: перед глазами уже начинают плясать мушки, а запястье стягивает болью.

Вика поднимает голову. В руке, обтянутой белой перчаткой в кровавых разводах, два полиэтиленовых пакетика. Вика берёт их, чтобы рассмотреть, а Толя отходит к тумбе и тянется за паспортом.

— А нам говорили ведь на психологии, что пары, который сочетались браком лет до двадцати трёх, как правило, разваливаются через пару лет совместной жизни, — назидательно вздыхает он и, кивнув в сторону распростёртого перед Григорием Владимировичем тела, поясняет: — Они три года как женаты. Ей двадцать два. Ему двадцать четыре.

Пальцы дёргаются, едва не выронив обломки. Ещё пару часов назад те определённо были чуть покоцанной временем подвеской с гравировкой. Удар кухонным топориком по груди разбил и её. Но даже сквозь бурые разводы Вика без труда читает квадратные буквы:

F-O-R-E-V-E-R.

— Навечно, — тихо выдыхает она и возвращает Толе пакетик. — Приобщить к остальным вещдокам.

Вика вставляет ручку в зажим планшета и, размяв затёкшую шею, кидает взгляд в угол кухни.

Под надзором пэпээсника там сидит чёрный человек — мужчина в наручниках. Муж. Убийца. Вика рассматривает его внимательно, пытаясь найти хоть что-нибудь в окаменелом лице. Не находит и отпускает сквозь зубы:

— Вот и не стало вечности.

Мужчина дёргает щекой и закрывает руками лицо. 

Грубо бряцают наручники.   

Слишком громко для пяти утра.

Когда заканчивают песни гусляры, когда от плясок устаёт пол, когда пустеет посуда, когда на скатерти, белой, сияющей, застывают масляные пятна, когда перестают литься медовуха, вино, хмельное пойло в кубки, бокалы, деревянные чаши, когда теряется солнце за горизонтом и чернота гуще тьмы Чернобожьей заливает небо, когда затихает веселье, когда нестройной походкой разбредаются гости, сетуя, что закончилось празднество — свадьба не заканчивается.

Не слышно пьяного смеха, не слышно поздравлений, не слышно пожеланий счастья — терем молчалив, только лишь соловей в кустах начинает свою трель, и в этом молчании оттого слышней, как надрывно скрипят ступени, словно бы вместе с Мораной оплакивая былую жизнь, под быстрыми шагами Даждьбога, возносящего её в опочивальню.

Их опочивальню.

Даждьбог держит её крепко и бережно — не уронит: она для него что белое пёрышко, зацепившееся за золочёную вышивку на красном кафтане, что лепесток яблони, случайно спланировавший на плечо. Невесомая, лёгкая — своя.

Едва касаясь плеча Даждьбожьего, Морана оглядывается. На стенах, расписанных, мастерами по дереву украшенных, всюду солнца — красные, яркие, жгучие. Всюду волки — хищные, прыткие, ловкие, — ведут охоту на колючие ростки тьмы. Даждьбог улыбается ей в усы, медовухой залитые, и бережнее подхватывает под коленями.

Напрасно.

Моране не быть принятой в тереме — она это чувствует, слышит. С самого сватовства ей известно, как быстро и беспричинно сгинула первая жена Даждьбога, почти такая же светлоокая, как сам солнцеликий воин, как любили её все, кто Даждьбогу прислуживал, и как невзлюбили, даже не зная, ту, что взлелеяла в себе тьму…

Переноси её через порог али переводи — не станет терем Даждьбожий ей домой, а она не станет здесь хозяйкой. Слишком жарко здесь, слишком душно, слишком светло.

Даждьбог едва толкает дверь в опочивальню. Тяжёлая, дубовая, она распахивается с грохотом, и запоздалая берегиня, случайно али нарочно исподлобья сверкнув ярко-зелёными глазами на Морану, зажигает последнюю свечу.

Их здесь великое множество, так что ночь превращается в день.

Даждьбог ни слова не говорит: он едва потрясывает золотистыми кудрями, и берегиня тут же исчезает прочь лёгким весенним ветерком, оставляя после себя лишь привкус озёрной тины. Дверь захлопывается тихо, но крепко, и Даждьбог наконец ставит Морану на пол.

Она поправляет рукава платья, тяжёлого множества золотистой вышивки и взглядов, что довелось ему вынести сегодня, и сквозь ресницы глядит на Даждьбога снизу вверх. Он широкоплеч, могуч, дороден — и глаза его сияют янтарём закатного солнца от восхищения.

Ему бы на Живу так смотреть, труженицу, покорную солнцу, родительской воле и рассудительности; на сестру её, у которой руки теплы, пальцы мозолисты, а на лице россыпь веснушек — солнечных брызг; на ту, кто даже имя Даждьбожье произносит с трепетом и придыханием.

Так по что же он на неё, Морану, так смотрит, когда у неё в животе страх сворачивается, какого она лишь во времена Скипер-Змеевы знавала, и по что же он Морану у мудрого отца её, выкупал, как диковинку какую-то, и по что же он перед ней на колени опускается и горячими, влажными поцелуями, что кольцами, одаривает тонкие бледные пальцы.

У Мораны дрожат ресницы, и в горле болезненно дребезжит, когда Даждьбог прижимает её ладонь к своей щеке и смотрит на неё с благоговением:

— Наконец свершилось начертанное, Морана. Отныне и навек мы муж с женою. Пойду я впереди, а ты за мною, заслоню тебя от любой невзгоды, от любой неприязни. Ни Чернобог, ни Скипер-Змей — ни кто-либо ещё, кто бы он ни был, не посмеет тронуть тебя.

Уголки губ подрагивают, не смеют приподняться в обманной усмешке. Ибо, может, Даждьбог и не лжёт и взаправду защитит её ото всех напастей, да только от главной, от самого себя, уже не защитил.

— Отчего ты молчишь, Морана? Али мучает тебя что?

— А что говорить теперь, Даждьбоже? — ведёт Морана плечом, но выпутать руку не может — сильна хватка Даждьбога, крепко его вожделение.

— И то верно, ни к чему словеса — за мужа с женою действия говорить должны, — выдыхает Даждьбог и поднимается.

Он заходит за спину, путается пальцами в волосах, в хитросплетении лент кокошника, а Морана смотрит в черноту деревянных срубов, в безумную пляску теней на стенах и старается не смотреть на кровать, которую ей отныне и вовек с нелюбимым делить придётся.

Грустно позвякивает хрусталь поднизи, когда Даждьбог снимает кокошник и откладывает его в сторону, на маленький стол. Туда же ложатся ленты — алые, жемчугом да золочёными нитями расшитые, подарок Даждьбожий, и волосы прохладой рассыпаются по спине.

Так хочется пропустить их сквозь пальцы, растрепать, рассмеяться от облегчения — Морана не двигается.

Даждьбог вновь оказывается пред ней, и возможности отвести глаза уже нет. И Морана смотрит. Смотрит на кудри его, растрепавшиеся, на раскрасневшиеся в волнении и жаре свечей щёки, на улыбку, несмелую, тонкую, и только дышит чаще и громче. Его ладонь, грубая от застарелых мозолей, едва касается щеки — Морана вздрагивает и отшатывается, как от пощёчины.

Прикосновения Даждьбога её раскалёнными углями жгут.

— Что ты… — хмурится он и снова касается ладонью щеки.

— Жжётся, — хрипит Морана.

Голос дрожит и срывается, а губы, кроме вина из Кощеевых рук ничего не испившие, не слушаются.

— Это тьма злится, Морана. Позволь мне избавить тебя от неё.

Он так искренне верит, что одним прикосновением может изничтожить то, что пытались и отец, и матушка, и сёстры, что Морана теряется и только хватает ртом воздух, чтобы не заплакать от боли.

— Ты цветок, Морана, — проникновенно рокочет Даждьбог, всё дальше ладонью скользя: уж и волосы сквозь пальцы пропускает. — У тебя кожа, что лепесток первоцвета. Нежная, белая. У тебя глаза, что озёра глубокие, а волосы, что сама ночь.

Он выдыхает и вдруг рывком прижимает её к себе.

Губы к губам.

У Мораны руки сжимаются в кулаки, а Даждьбог выцеловывает её жадно, страстно, жгуче — это не соприкосновение губами вскользь на радость гостям — это жажда, это жадность, это вожделение. Это жар, пронзающий Морану насквозь, бросающий её в дрожь, в трепет, лишающий опоры под ногами. Она пошатывается, и Даждьбог отстраняется.

Глаза его сверкают не янтарём — чистым пламенем ярче свечей.

— Твои губы, словно маков цвет, алые, нежные, пьянящие… Не могу напиться ими… — выдыхает он срывающимся голосом, в котором пляшет полубезумный, восторженный смех.

Морана отвечает ему таким же смешком.

— Так пей. Пей! Пей до дна, Даждьбоже, как желал! — смеётся она и срывает с себя рукав.

Ткань, тяжёлая, неподатливая, рвётся, как старая ветошь. С громким треском расползается она, обнажая плечо. Морана тянется руками за спину, и дрожащие пальцы неловко, с трудом, но одна за другой расстёгивают пуговицы.

Морана срывает одеяние свадебное с себя прежде, чем Даждьбог понимает, что произошло.

Перешагнув через тяжёлое одеяние она замирает перед ним в одном исподнем — полупрозрачном, как вечерний ветер, как предрассветный туман — и сжимает руки в кулаки.

Сердце — пусть и говорят, что оно навек заледенело — бьётся гулко и шумит в ушах. А Даждьбог, туго сглотнув, потирает бороду.

— Ну и что же ты медлишь, Даждьбоже? — хрипит Морана, слова прилипают к нёбу, но она проталкивает их сквозь зубы, сквозь слёзы, жгуче свербящие под веками с приговора отца. — Ты ведь мечтал володеть мною — давай, володей! Не робей!

И Даждьбог не робеет. В мгновение ока он скидывает с себя наряд свадебный и толкает её на кровать, на белые простыни, мягкие, прохладные, расшитые оберегами красными по краям. Морана приподнимается на локтях и пытается отползти подальше.

Прочь от жгучего жара, от вожделения Даждьбожьего — но некуда бежать, некуда скрыться.

Всё уже решено за неё. Такова нить её судьбы, таков путь: беги не беги, скрывайся не скрывайся — а быть ей женой Даждьбогу, делить ей с ним ложе, задыхаться от поцелуев его жадных, пылких, горячих.

Когда сорочка, легче воздуха, соскальзывает с её тела и теряется в складках простыни, когда Даждьбог горячими ладонями очерчивает контуры её тела, как своего, Морана безвольно откидывается на подушки и прикрывает глаза.

Ей хочется думать о Дремучем лесе, где тесно растущие деревья бросают густую прохладную тень, способную излечить ожоги поцелуев, расцветающие на шее, на обнажённом плече, под ключицей, меж грудей, на запястьях, под рёбрами. Хочется думать о тереме на краю этого леса, о своём тереме, куда ей дозволили возвращаться каждую зиму — о своём уголке, где не будет тяжёлого дыхания Даждьбога, липкого жара его тела, его восторженного шёпота.

Хочется думать об улыбке посланца Чернобожьего, обещающего увести её хитрыми плетёными тропами да в Навь…

Но Морана не может.

Ей остаётся лишь тлеть от прикосновений, невесомых, но болезненных, от поцелуев, жадных, но испепеляющих.

Даждьбог нежен — и Морана почти не чувствует, как сгорает внутри, почти не боится. Даждьбог лелеет её, как цветок редчайший, дивной красоты, чтобы он цвёл, благоухал и рос. Словно и не ведает, что в неволе цветок не растёт и что сорванному остаётся лишь умирать.

Даждьбог сам не ведает, что уничтожает её, обрывает лепесток за лепестком у редкого цветка, поочерёдно лишая свободы воли, права выбора, дома, любви, намереваясь лишить и тьмы…

И когда Даждьбог, утомлённый, жаркий, целует её спешно меж грудей и падает рядом, проваливаясь в богатырский сон, Морана, стыдливо натянув сорочку, присаживается на краю кровати и взмахом гасит свечи.

Бьётся, бурлит, расползается под кожей мрачная холодная сила, притихшая, испуганная, но отнюдь не изгнанная пылом и жаром Даждьбожьих касаний, Морана с облегчением выдыхает.

К окнам льнёт непроглядная тьма.

И её не выжечь, не вытравить, не потеснить.