Ян лежал на снегу, раскинув руки, как будто принимал погибель как избавление. Лэйн бережно скользнула по жёстким, почти каменным, лоскутам чужеродной кожи.
— Тебя бы полюбили и таким, Ян.
Как смерть, Лэйн проходила, окровавленным подолом задевая снег, и закрывала каждому глаза. И каждый раз, когда пальцы касались лица, которое совсем недавно смеялось, они дрожали. Дрожала и сама Лэйн, хотя холода не чувствовала.
Грег лежал с закрытыми глазами, с рассечённой бровью, повреждённой скулой. Он дрался с кем-то, дрался до последнего, отстаивая право быть рядом. Дождаться её. И не смог.
Лэйн гулко сглотнула и облизнула дрожащие губы.
«Не нужно было мне отпускать тебя одну», — шепнуло сознание голосом Грега, и Лэйн зажмурилась. «Надо было сбежать к морю и отбиваться от отродий, пока не постареем», — в сознании всплыл его образ. Насмешливая улыбка, уверенная осанка, гордо поднятая голова — в дни, когда солнце скрылось, когда настала вечная ночь, Грег заменил его, сам не зная об этом.
Лэйн медленно опустилась на снег и положила голову Грега себе на колени. Он был непривычно холоден. Однако закрытыми глазами, бледный, занесенный инеем и пеплом рухнувшего мира — седыми хлопьями снега, — Грег казался задремавшим. Лэйн погладила его по щеке, губы дрогнули:
— Надеюсь, ты видишь море, Грег. Оно ластится к тебе, как кошка, щекочет твои ноги, и шуршит, шуршит, шуршит…
На щеке Грега остались кровавые разводы. Лэйн набрала в ладонь горсть снега, чтобы оттереть их, но ссыпала его обратно. Это не имело смысла.
Ничего больше не имело смысла.
Потому что смысла больше не было.
Лэйн согнулась пополам, почти касаясь губами губ Грега и прошептала:
— Пожалуйста, скажи, что я тоже там. Пожалуйста.
Горло стянуло обручем. Избранный спасти человечество, носил терновый венец. Рождённая погубить человечество, носила терновый ошейник. Он не позволял плакать, только сдавливал горло до жалкого, унизительного скулежа умирающей собаки.
Но Лэйн, как назло, не умирала.
Обмороженные пальцы медленно оттаивали, раны зарастали — сила Шепфа, разрушившая мир, циркулировала в ней, восстанавливала снова и снова.
Она мягко поцеловала его в губы. Ледяные, они всё ещё хранили трепетную нежность, с которой он осыпал её поцелуями в ночи, когда ей снились кошмары, щекотную смешливость, с которой он дышал ей в макушку, мешая сосредотачиваться на «Книга Апокалипсиса», горечь, дрожавшую на языке, когда они прощались.
— Пожалуйста, — просипела Лэйн и запрокинула голову.
Кровавые небеса пылали. Зажигались, взрывались и тут же падали огненными шарами звёзды, одним ударом уничтожая тысячи заражённых, поднимая в воздух сотни отродий.
— Пожалуйста! — вскрикнула Лэйн, голос сорвался.
Дрожь прокатилась по телу, слабое эхо потонуло в грохоте разрушающегося мира. Ресницы дрогнули, по щекам покатились слёзы. Горячие, долгие, они стекали по лицу, по шее обжигающими каплями животворительного пламени, падали на лицо Грега, но тот не приходил в себя, не оживал.
В груди горела, свербела, стонала заключённая в ней сила. Дар, оказавшийся ядовитым лезвием, наконечником стрелы, разящей сердце мира, последней пулей для решающего выстрела, — проклятье, способное разрушить всё, но ничего создать.
Лэйн обхватила обеими руками лицо Грега, погладила его по щекам и, запрокинув голову, затряслась.
Внутри Лэйн разбивался на осколки маленький мир, собранный из Роткова и Оксфорда, из путешествия на корабле, из старых ничейных вещей, которые ей удавалось стилизовать, из засохших теней и накладных пирсингов, из последней магнолии во всём мире, из рекламных плакатов, затёртых и бесполезных, из записной книжки, из украденной зажигалки — маленький тёплый мир, отогретый людьми, что теперь лежали, укрытые снегом, навек уснувшие, леденел и раскалывался на маленькие льдинки.
И из них некому было выложить слово вечность. Или дружба. Или любовь.
— ПОЖАЛУЙСТА!!!
Из груди вырвался не крик, не визг, не вопль — протяжный вой, захлебнувшийся слезами. Лэйн молила. Не знала, кого молить, господа, которого она знала, Шепфу, бессмертных, небеса или собственную силу — но молила подарить ей возможность всё вернуть, всех воскресить.
Но небеса молчали.
Замолчал наконец и мир. Всю ночь стонавший, теперь разрушенный и уничтоженный, он затих.
И не было в этом мире ничего, кроме рыданий светлой мессии, отдавшей миру всё во имя его гибели на потеху жестоким небесам.
Обречённая стать избранной, на коленях в руинах «Сибири», чужая Бессмертным и чужая людям, зачем-то живая среди мертвецов, Лэйн плакала, быть может, впервые в жизни, но в целом мире не осталось никого, кто мог бы её утешить.
- Моя величайшая вина (лат.) — формула покаяния и исповеди у католиков. ↩︎
Добавить комментарий