«Друг друга отражают зеркала Друг друга, и взаимно искажая отражение» — А что, если не так? И правда в том, что зеркала не искажают ничего, А отражают искажение? pyrokinesis — «я верю только в неизбежность зла»
Не приближайся к зеркалам, особенно старинным и мутным, особенно сверкающим и звенящим, не вглядывайся в отражение, если не хочешь сойти с ума.
Это твердили им с детства. Не вглядывайтесь в зеркала, не смотрите в глаза своему отражению долго, иначе увидите мир таким, каким его видели братья-создатели, иначе увидите то, что человеческому разуму не постичь!
И они следовали этим правилам: заглядывали в зеркала мимолётом, отводили взгляд от собственного отражения, скрывали их в глубине шкафов, закрывали створки трюмо, не оставались с зеркалами один на один.
Однако однажды Аглае показалось, что что-то попало в глаз, и она, отделившись от группы, подошла к зеркалу в медной раме, изъеденной зелёными коррозионными пятнами, вгляделась в свои глаза — и осколок в груди шевельнулся.
Аглая сидела на бархатном диване в вип-зоне ночного клуба, закинув ногу на ногу, и ленивым взглядом сканировала гостей. Вот изменщик: прижимает к груди девчонку в коротком платье и с ярким макияжем, а сам оглядывается по сторонам, не заметил ли кто. Вот охотница до лёгких денег: сидит у барной стойки ногу на ногу, как бы невзначай обнажив аккуратную, как фарфоровую, коленку и болтает соломкой в почти закончившемся коктейле. Вот любитель развратного отдыха: пересчитывает толстую пачку денег и глядит на девчонку, что вертится на пилоне. А она, в свою очередь, ненавидит их всех.
Место похоти, разврата, ненависти — здесь людьми правят звериные инстинкты, и породить такое место было способно лишь истинное чудовище.
Аглая в изнеможении откинулась на спинку дивана. Волны неонового света сменяли друг друга, до боли обжигая глаза. Биты музыки грохотали в ушах автоматной очередью. Наконец среди посетителей мелькнула фигура в небрежно распахнутом бордовом пиджаке и круглых чёрных очках в золочёной оправе, и Аглая демонстративно взглянула на часы.
— Опоздал, опять, — вздохнула она вполголоса и закатила глаза.
Давид легко поднялся по трём ступенькам к ней и пригладил растёрпанные чуть вьющиеся волосы.
— Прости, меня задержали.
Из-под горла коричневой водолазки виднелся мазок ярко-красной помады, но Аглая ничего не стала говорить, а только фыркнула и рывком поднялась.
— Идём. Нас ждут.
Аглая перепрыгнула через ступеньки и решительно направилась по длинному коридору, освещённому тревожным алым мерцанием: там располагались комнаты для особых развлечений особенных гостей, а в самом конце коридора — кабинет владельца этого заведения.
— А ты не хочешь обрисовать ситуацию? — едва поспевая за ней, спросил Давид.
— Если бы ты не опаздывал и не пропускал летучки, был бы в курсе, — отрезала Аглая.
Они зашли в приёмную, Давид приподнял очки. Он в них походил на слепого, но на самом деле его хрустальные, полупрозрачные глаза, поражённые осколком, видели гораздо больше, чем глаза обычного человека, и воздействовали на них. Одного взгляда Давида хватило, чтобы секретарша собрала все свои немногочисленные пожитки в маленькую красную сумочку и скрылась в красном мерцании коридора.
Только каблуки глухо застучали по ковру.
Давид снова надел очки. Аглая, оглянувшись через плечо, подмигнула ему, пусть её одобрение было ему без надобности, и без стука вошла в кабинет.
Владелец клуба — грузный, но ещё не толстый лысеющий мужчина — сидел в кожаном кресле, откинувшись на спинку стула и разговаривал с кем-то по телефону, договариваясь о крупной поставке девочек кому-то (Аглая успела подумать, что у этого «кого-то» тоже следовало бы поискать осколок), но стоило двери захлопнуться, положил трубку.
В воздух витали запахи табака и миндаля: на сейфе стоял диффузор, наверное, презентованный ему секретаршей по случаю какого-нибудь празднества. Но для Аглаи воздух пах металлом.
— Чем обязан? — сурово сдвинул брови владелец, но голос его предательски дрогнул.
Он знал, чем он обязан, он чувствовал то же, что и они: вибрацию в густеющем воздухе, вязкий запах металла, тонкий перезвон.
— Вы и сами знаете, чем, — располагающе улыбнулся Давид и задрал очки на лоб. — Не так ли?
Ещё на заре мира братья-создатели, искусные стеклодувы, соревнуясь в мастерстве, создали зеркала. У одного брата зеркало вышло кривым: всё, что ни было напротив него, обращалось в чудовищное. У другого брата зеркало вышло истинным: оно отражало суть всего, что окажется против него. Эти зеркала долго стояли друг против друга, но однажды в порыве ссоры братья разбили зеркала, и осколки огненным ливнем опрокинулись на землю, и поразили некоторых людей.
Из допросной выволакивают Алексея, вялого, полуживого от таблеток, которыми его накачали, следом выскальзывает и старается потеряться где-нибудь за ободранным углом или среди вёдер безнадёжно серой краски Лида. С дрожью перепачканные чернилами принтера пальцы перебирают плотные листы картонной папки. Копии вещдока — личного дневника Алексея. Её клиента. Бывшего.
Убежать хочется; отмыться, уволиться — тоже. А ещё проклясть того, кто блокирует остатки адекватности так безжалостно: с Алексеем невозможно становится разговор вести, понять невозможно, кто ошибся — полиция или всё-таки Лида.
— Я же предупреждал, что это пустая трата времени.
Данила Романовский — старый знакомец, участковым шугавший гопоту от Лидиного подъезда лет семь назад — теперь легендарный оперативник, поймавший их местного “потрошителя”, стоял здесь всё время, ждал. Лида хмурится и, мотнув головой, расплетает тугой пучок (ей приказали собрать волосы, чтобы не спровоцировать у Алексея приступ: маньяк был охотником до золотистых шелковистых волос). Губ Данилы касается улыбка, тонкая, почти хищная, торжеством сверкают тёмные глаза.
— Неужели же я оплошала? Не заметила убийцу перед самым носом?
— У тебя пять лет практики — немудрено.
Пальцы Данилы осторожно скользят по её плечу и прихватывают локоть. Лида дёргается, и пустая баночка из-под краски с грохотом падает к её ногам.
Данила примирительно прячет руки за спину и насмешливо, как любопытствующая сорока, склоняет голову к плечу. У него практики в поимке маньяков и того меньше, но он почему-то абсолютно уверен в своей правоте.
— Вы его накачали. Как я могла с ним разговаривать?
В горле клокочет злость.
— А зачем говорить, когда и так всё ясно?
Данила многозначительно кивает на папку, которую Лида сжимает до судороги в костяшках. Шелестят страницы под пальцами. Ей и смотреть на них не надо, чтобы читать — за две ночи до разговора выучила всё наизусть.
«Сегодня большая радость. Их одиннадцать. Двенадцатая прядь должна стать её прядью — так везде написано. Про двенадцать. Двенадцать месяцев, двенадцать знаков зодиака, двенадцать апостолов. У меня двенадцать женщин, двенадцать золотых прядей.
<…>
Главное — не забыть сжечь этот дневник. Когда всё будет кончено. Когда его прочитает она. Хотя с огнём дружим мы плохо, почему-то верю, что он должен помочь. В этот раз»
Лиде очень хотелось поговорить с Алексеем. Но чем больше она смотрела, тем больше убеждалась — напрасно. Алексей дрожал, путался в собственных пальцах, мыслях, словах. На висках проступил пот.
Он себя-то помнил с трудом после такой дозы таблеток — интересно, какой изверг после безмедикаментозной терапии решил его ими накачать! — что уж говорить об именах убитых девушек. О перетянутых алыми лентами длинных прядях волос, таких же золотистых, как у Лиды.
— Я не знаю, что это, — похрипывал он, — я пришёл. А там уже был он… Этот… Имя забыл. Смотрит своими глазищами и в трусы лезет. Не в мои, в ящик. И коробку оттуда достаёт. А у меня такой никогда не было. Я не пользуюсь духами.
— Аллергик, — выдохнула Лида вместе с ним.
— Знаете, сначала мне было очень-очень холодно, потом очень-очень страшно. Такой страх, как будто кто-то грязными ногтями в грудь заполз и сердце ковыряет…
Он снова ковырнул ожог, и Лида невольно коснулась его руки своей. Тут же вздрогнула и отпрянула. Алексей взглянул на неё из-под разбитой брови и поджал пальцы, как втягивает когти случайно царапнувший хозяйку пёс.
— А теперь всё равно. Даже не больно.
— Это плохо, — выдохнула Лида и снова протянула к нему руку. — Дай мне руку.
— Вы боитесь.
— А ты — нет.
Алексей тяжело моргнул, звякнули наручники, когда он с осторожностью вложил покусанные кончики пальцев в её ладони.
С противным треском заверещала красная тревожная кнопка под потолком — Данила решил, что на этом сеансодопрос должен быть закончен.
«Их кровь так тяжело отстирывается — кто бы знал. Она такая грязная, тёмная, бурая. Впрочем, как и они. Думают лишь о своём развлечении, удовлетворении низменных потребностей. Как им нравится, когда я сверху давлю на них, сжимаю до хруста кости. Почти так же, как им нравится танцевать в ночных клубах, петь в машине…
А вот она не такая. Она помогает мне. Когда она коснулась моей руки, я вдруг подумал, что она так близко. Что ещё немного, и я приведу её к себе, уложу на простыни…
Уверен, с ней всё будет по-другому. Не так, как с ними.
Но её всё равно нельзя будет отпустить. И нужно сохранить пряди её волос»
Навалившись спиной на колонну, Алика уже в третий раз проходила семьсот первый уровень игры три в ряд, продержавшейся на её телефоне дольше остальных, изредка отвлекаясь на всплывающие вверху сообщения. Мама надеялась, что дочка как следует повеселится на пост-новогоднем дискаче, организованном в лагере.
Алика зевнула и, уткнувшись затылком в колонну, обвела скучающим взглядом зал.
Она бы, конечно, предпочла остаться в корпусе, воспользовавшись редким часом, когда её не трогают, и завалиться на кровать с книжкой по психологии, чтобы законспектировать главу по манипулятивному поведению. Но вожатые безапелляционно заявили, что семеро трёх не ждут — и потащили весь их малочисленный отряд на ретро-вечеринку.
Из “ретро” тут была разве что музыка девяностых, которую мама всегда слушала, пока суетилась по кухне, только с утра въехавшие физики, отрывавшиеся как в последний раз, с визгами, хлопками и нелепыми подёргиваниями, а ещё девочки-историки, вырядившиеся с нелепой претензией не то на шестидесятые, не то на восьмидесятые. Они, с неоновыми тенями, огромными кольцами в ушах, неестественно пружинящими кудряшками и в потрясающе коротких для начала января платьях, визжали, держались за руки и прыгали, своим топотом заглушая прокатывавшиеся под ногами биты.
«Как их вожатые в этом только выпустили?» — скривилась Алика и перезапустила уровень. Конечно, она понимала, зачем её и ещё двух сутулых худощавых пацанов, которые после одной олимпиады немедленно начали готовиться к другой, приволокли сюда: завтра объявят результаты олимпиады — и многим будет не до веселья.
Будут слёзы, сопли, истерики — Алика ставила на двух очкастых пацанов, всё время висевших на телефоне с мамами. Девчонки сами признались, что попали сюда случайно (городу, району, селу нужны были олимпиадники для отчётности, вот они их и нарисовали), так что не сильно расстроятся проигрышу.
Сама Алика собиралась победить.
С завистью она покосилась на кучку историков, деликатно топчущихся у подоконника с напитками. Им повезло: списки призёров и победителей регионального этапа олимпиады по истории вот уже второй день мозолили глаза каждый раз, когда она оказывалась в школе.
И фамилия Муромцева была третьей.
Не то чтобы Илья не заслужил это место — кому, как не сыну полицейской было разбираться в истории! — но Алика так удачно избегала его всё время не для того, чтобы в конце концов оказаться плечом к плечу с ним на одной сцене (потому что среди всех мест на сцене он обязательно постарается встать рядом с ней) и сиять улыбкой в свете рамп.
Костяшкой пальца Алика стукнула по фитнес-браслету и раздражённо выдохнула: до второго ужина оставалось ещё целых полтора часа.
— Как всегда, безудержное веселье, — едко констатировал над ухом смутно знакомый мальчишеский голос.
Алика поморщилась и неопределённо взмахнула рукой. Обычно этого хватало, чтобы непрошеный собеседник покинул её зону комфорта и пошёл приставать с расспросами к кому-нибудь ещё. Но не сегодня.
На периферии зрения мелькнул бордовый пуловер — слишком стильный, чтобы его надел кто-то из парней отряда, и обоняние пощекотал вязкий запах древесины и бергамота. Кружка крепкого чая в долгий дождливый осенний день.
Алика узнала этот запах. Так пахли открытки, чисто подписанные аккуратным округлым почерком, так пахли безделушки с прогулок, погребённые в пыльной коробке под ненужными вещами, так пах пробник, который Алика однажды сунула Илье под нос и заявила, что это его запах.
Пальцы дрогнули. Алика туго сглотнула и ошиблась в комбинации.
— Перестань делать вид, что меня нет.
В глухой фразе шваркнула грусть и наждачкой царапнула сознание. Поставив игру на паузу, Алика нарочито медленно повернула голову. Она уже знала, кого увидит рядом и оттягивала этот момент, как могла.
Рядом с ней к углу неширокой колонны жался Илья Муромцев и нервно перебирал манжет пуловера.
— Ты начала со мной здороваться — уже прогресс, — усмехнулся Илья.
Алика дёрнула бровью. Музыка вдруг стихла, кто-то из девочек с хохотом потребовал продолжения банкета. Илья нахмурился и наклонился, понизив голос до заговорщицкого шёпота:
— Можем поговорить?
Снова грянула музыка, дискозал погрузился в рассеянный полумрак, а они оказались так близко, что под ритмичными вспышками разноцветных огоньков Алика смогла различить собственный размытый силуэт в зрачках Ильи. Сердце рухнуло в колени, а потом подскочило к самому горлу, так что Алика вжалась в стену и заблокировала телефон, чтобы не выдать себя ни дрожью в коленях, ни покрасневшими мочками ушей, ни дёргающимся уголком губы: Илья должен продолжать думать, что ей всё равно, ведь в сущности так оно и было.
Их всегда было трое. Мария, Чумной Доктор и Он. Никто не знал, кто они, откуда появляются в городах и куда исчезают потом, когда выполнят своё грязное дело. Но все знали, что появление в толпе Чумного Доктора в строгом мужском костюме и кожаных перчатках не к добру — к смертям.
В народе их называли «Чистильщики». Никто не знал, как называется эта государственная программа на самом деле и сколько человек задействованы в ней. Даже они сами. Они не знали, кто прячется под масками Марии, Чумного Доктора и Его на новом задании. Они никогда не снимали масок и не говорили о себе. Они знали лишь глаза и приглушённые голоса друг друга. А ещё знали, что всегда был четвёртый. Никому не видимый, никем не рассекреченный Четвёртый, который являл начало всему. С его писем, лаконичных и зашифрованных, чистка стартовала. А заканчивалась запахом пороха на пальцах Марии.
Больше им не положено было знать.
Насколько бы ни была грязна и противна чистка, она была необходима. С каждым годом людей становилось всё больше, а ресурсов — всё меньше. И нужно было методично истреблять тех, кто ведёт неподобающий образ жизни, грешит, ворует…
За пять лет Мария привыкла. Она не знала другой работы, кроме как носить комфортную чёрно-белую форму и, нажимая на спусковой крючок, бесславно заканчивать век очередного грешника. Шесть грешников в месяц. Раньше было страшно, трепетно и жалко. Теперь прошло. Ничего не появляется из ниоткуда. Чтобы кто-то жил — кто-то должен умереть. Так учил Марию её первый Он. И всё, что ей оставалось: повторять эту истину про себя, выискивая в прицеле висок жертвы.
В комнате было темно. Горизонтальные жалюзи скрывали золотистый солнечный свет южного города, и комната казалась совершенно маленькой камерой. Мария щёлкнула снайперской винтовкой, закончив проверку отлаженности работы механизмов, и небрежно скинула грязные медицинские перчатки, заменяя их на жёсткие кожаные с нашивкой на указательном пальце: чтобы не сорвался. Винтовку прислонила к стене. И вытянула вперёд ноги.
Оставалось ждать. В течение часа должен был явиться Чумной Доктор, проверяющий семерых намеченных Четвёртым «грешников», принести данные о них Ему, чтобы Он вынес вердикт. А пока тихо трещали настенные часы и громко и размеренно перестукивали ониксовые чётки.
Клац. Клац. Клац.
Он сидел спиной к Марии, скрытый чёрной полупрозрачной тканью. Мария могла видеть лишь крупный перстень на его большом пальце и кубики чёток. Дверь распахнулась неслышно, и Чумной Доктор просочился в комнату вместе с лёгким дуновением ветра из коридора.
— Ты узнал? — глухо спросил Он, протягивая свободную ладонь Чумному Доктору.
— Да, мастер… — склонившись в почтительном поклоне, Чумной Доктор вложил в руку Ему семь фотокарточек.
На правой руке мелькнули желтоватые бинты. Мария поднялась и вытянулась, внимательно разглядывая проступавшую сквозь бинты смуглую кожу. Чумной Доктор не мог не почувствовать её взгляд. Он обернулся, и даже несмотря на маску, получилось ощутить враждебный холод его взгляда. Мария перевела взгляд на чётки. Они перестали клацать — верный признак, что Он выносит приговор.
Он заговорил:
— Что с тобой случилось? — Кислота, — из-под маски голос звучал тихо и глухо.
— Люди не любят нас.
— Никто не любит врачей, — патетично вздохнул Он. — Но что стало с тем человеком?
— Никому не позволено пытаться снять маску с Чумного Доктора.
И хотя голова Его была скрыта высокой спинкой кресла, все поняли, что Он благосклонно кивнул. А потом на пол со стороны Марии глухо посыпались три карточки, сопровождаемые короткими и чёткими, как выстрелы, словами Его.
Первый грешник. Эрик Ланд. Молодой наследник корпорации, растрачивающий деньги на собственные удовольствия: бары, шлюхи и громкие выступления по ТВ. Чревоугодие. Похоть. Гордыня. Зажимает часть доходов, чтобы не платить налоги.
«У нас нет времени ждать, когда он станет умнее…»
Вторая грешницы. Анна Скрити. Тридцатилетняя фотомодель, снимающаяся преимущественно в рекламе нижнего белья. Живёт с младшей сестрой. Берёт сразу по десятку проектов, скупает психотропные в аптеках. Алчность. Уныние.
«Она работает за десятерых. Десять достойных человек в это время умирает. А сестре уже двадцать, и красотой она не обделена. Выживет как-нибудь».
Третий грешник. Генри Артон. Сорокалетний безработный холостяк, как-то умудряющийся покупать себе дорогие вещи. Лень.
«Он не приносит никакой пользы государству. Только зря получает ресурсы».
Мария покорно собрала карточки, и рука почему-то дёрнулась, когда взгляд упал на полуобнажённое завораживающее фото Анны. «Надо будет убить её в сердце, чтобы лицо осталось красивым», — Мария сложила карточки в белый нагрудный карман и взяла винтовку.
— Можете идти, — взмахнул рукой Он, и Чумной Доктор с Марией покорно удалились.
Они шли по узкому коридору пустого полузаброшенного особняка, где прожили неделю, плечом к плечу.
— Что думаешь? — тихо спросил Доктор, толкая дверь на улицу. — Моя помощь понадобится?
— Анну…
— Надо сработать второй. Два греха, помнишь?
— А её сестра? — Мария замерла, хмурясь и сжимая руки в кулаки. — Мы никогда не убивали тех, у кого прочные кровные узы!
— Пора поднимать планку. — Чумной Доктор спрятал руки за спину и, сбавив шаг, выдохнул с какой-то тоской, горечью свернувшейся под языком: — А если стал порочен целый свет, то был тому единственной причиной сам человек: лишь он — источник бед. Своих скорбей создатель он единый1. — Вздохнул и поравнялся с Марией. — Все должны платить по своим грехам.
Мария обернулась, сталкиваясь с клювом Чумного Доктора. Сквозь запотевшие стёкла не различить глаз, но Марии и не надо. Она скользнула кожей перчаток по руке Чумного Доктора и кивнула. Она дала присягу чтить правила организации, отбросить прочь любые чувства и исправно исполнять приказы.
— Пойдём тогда в авто, — в голосе Чумного Доктора прозвучала улыбка. — Сработать Эрика можно сегодня в ночном клубе.
— Плохая идея. Мы не должны показывать свои лица. Да и я не очень-то похожа на проститутку.
— К чему такие сложности? Мы обеспечим тебе лучший вид на его разврат.
Они сели в чёрный микроавтобус с бронированными дверьми и с грохотом захлопнули дверь.
Сработать всех получилось рекордно быстро. Мария не могла припомнить задания, когда за четыре дня удавалось изничтожить всех грешников. Обычно всё растягивалось на неделю. Может быть, дело было в том, что на этот раз Мария старалась действовать на автомате, не допускать лишних искусительных мыслей. И Чумной Доктор был всё время рядом. Обычно он растворялся в толпе, когда приходила очередь Марии действовать, появлялся лишь в крайнем случае, но не в этот раз.
Теперь он не то контролировал, не то… Помогал.
В организации, где каждый сам за себя, где каждый сам себе и друг, и враг, и семья, это было непривычно. Но, уловив огромную маску в бесконечном потоке людей, Мария выдыхала и тесно прижималась щекой к винтовке.
Эрика действительно удалось убить удобно. Одну из трёх девушек, с которыми Эрик постоянно развлекался, было легко подкупить оплатой образования, и она распахнула шторы. Мария нажала, не колеблясь. И Чумной Доктор в переулке показал ей большой палец.
С Анной было сложнее. Мария долго выбирала позицию, ещё дольше — место выстрела. Чтобы она не мучилась и чтобы осталась красивой. Получилось. В конце концов, Анна распласталась на белом полу фотостудии с кровавой дорожкой у рта после точного выстрела в грудь. Фотограф сделал десяток прощальных фото. Чумной Доктор в автомобиле нежно приобнял Марию. А у неё почему-то тряслись руки. «Молодец. Сделала всё… Красиво», — Чумной Доктор сжал её ладонь, и Мария заметила, что рана от кислоты уже зарубцевалась.
После убийства Анны прошли сутки, прежде чем Мария снова взяла винтовку в руки. Генри редко выходил куда-то, а если и выходил, то однообразными маршрутами. Так что Марии осталось лишь поймать его на многолюдной авеню.
Одно нажатие. Выстрел в голову. Вопли горожан. Быстрый спуск по ржавой лестнице у пятиэтажки.
Всё.
Мария запрыгнула за руль автомобиля и красным маркером поставила крест на фотокарточке Генри. Чумной Доктор, сидевший на пассажирском, отложил в сторону книгу. Мария провернула ключ в замке зажигания и покосилась на бордовую обложку.
— Данте Алигьери? Божественная комедия?
— Именно, — кивнул Чумной Доктор. — Читала?
Мария отрицательно мотнула головой, выезжая на оживлённую вечернюю улицу, залитую сиянием фонарей. Он сказал им, куда подъехать, чтобы получить билеты.
В машине тихо бормотало радио — и Марии показалось, что в сводке, прочитанной утомлённым размеренным голосом ведущего, буднично проскользнули три трупа, оставленные очередной бригадой Чистильщиков на улицах тихого немноголюдного городка, — а Чумной Доктор зачитывал вполголоса строки «Божественной комедии».
То, с каким упоением Чумной Доктор цитировал её, заражало, и Мария решила обязательно прочитать её в самолёте по пути в новый город.
Он встретил их за пару улиц до аэропорта. В чёрной блестящей маске, с тростью. Вручил каждому по конверту с деньгами, кивнув:
— Здесь чуть больше. Вы очень красиво отработали Анну. Теперь люди иначе взглянут на нашу работу.
А потом вручил билеты.
Мария вылетала через три дня. Чумной Доктор через два. Их ждал маленький провинциальный городок в Англии. От тёплых пляжей и океана — в сырые дожди.
Ева неспешно брела по тёплому пустынному пляжу. Красные предзакатные лучи бликами играли на волнах разбушевавшегося океана. Босые ноги, уставшие от тесных грубых берц, утопали в щекотно колющемся горячем песке. У неё оставалось три дня, чтобы «прийти в себя и очистить душу», как говорил Он.
Ева формулировала проще: чтобы отдохнуть.
Навстречу Еве двигалась знакомая фигура. Узкие плечи, крепкий торс, обтянутый белой футболкой, рабочий неравномерный загар. «Не может быть…» — Ева вскинула брови и ускорила шаг. С каждым мгновением размытый силуэт приобретал очертания вполне себе знакомого высокого мужчины с по-сенбернарски усталыми глазами.
— Опять вы? — усмехнулась она, когда между ними оставалось десять метров.
— И снова вы… — тепло улыбнулся он, замедляя шаг. — Вы как будто не рады.
— Да нет, что вы! — Ева приподняла козырёк светлой кепки. — Просто такое ощущение, что вы шпионите за мной.
— Это ещё вопрос, кто за кем шпионит, — рассмеялся мужчина, бросая шлёпанцы на песок. — Присядем?
Ева без слов бухнулась на песок рядом с ним. Когда живёшь, как на пороховой бочке, приятно вот так расслабиться и посидеть с человеком, который тебя понимает.
В том, что этот мужчина понимал её, как никто, Ева убеждалась уже много раз.
— Согласитесь, — она с усмешкой недоверчиво мотнула головой. — Мы вот так случайно встречаемся уже третий год. Это… Заговор?
— Или судьба, — бархатно хохотнул мужчина. — Это мои самые долгие отношения с девушкой. Наверное, пора познакомиться?
— Ева, — назвалась она и решительно протянула руку.
В этот раз мужчина выглядел как-то по-особенному. Дело было не в одежде, не в лучах заката, жёлтыми тёплыми пятнами дрожащих на взъерошенных волосах и даже не в открытой белозубой улыбке — в нём самом как будто что-то ощущалось и выглядело совсем иначе.
— Джейсон! — пожал он протянутую руку.
По телу Евы прокатилась дрожь.
На тыльной стороне ладони, рядом с большим пальцем, ещё краснел едва зарубцевавшийся шрам от химического ожога. Палец невольно скользнул по шероховатости, и Джейсон поморщился.
— Извините, — Ева спешно убрала руку и зарылась пальцами в песок.
Досада рвала её изнутри: как она сразу не догадалась, что этот мужчина, молчаливо поддерживавший её в безлюдных местах после каждой зачистки, — Чумной доктор!
Этот человек, при виде которого хотелось смеяться и улыбаться, человек, который стал Еве настоящим другом за их получасовые посиделки в безлюдных местах, — тот, чьё лицо Ева не должна была знать.
Она, Мария, лучше всех рассчитывающая позиции и просчитывающая реакцию людей, облажалась так глупо.
«Лучше бы я и вовсе этого не знала!» — Ева поморщилась, отряхивая руки от песка, и переплела пальцы в замок.
— Я уеду через три дня, — пробормотала она.
Очень хотелось добавить: «Ты сам и так знаешь».
— Я через два, — пожал плечами Джейсон. — Но… Раз уж у нас есть пара дней… Может, сходим куда-нибудь?
Ева не стала брать паузу, чтобы подумать.
С ролью Марии она живёт, наступив на мину, не зная, когда её вышвырнут вон, когда она облажается, когда не сможет нажать на спусковой крючок. А когда есть угроза взрыва, каждая секунда на счету.
— Я согласна, — кивнула Ева, Джейсон приподнял бровь. — Давай без лишних слов, ага? Это всё между нами.
— А у нас больше никого и нет, — Джейсон с печальной улыбкой набрал горсть песка, и теперь песчинки высыпались из кулака, как сквозь перешеек песочных часов. — Мне весело казалось заблуждаться, вкушая сладость тайную грехов… И от соблазнов мира отказаться я не умел. Вот мой удел каков.2
Ева обняла Джейсона, уткнувшись носом в его шею.
От него пахло лекарствами, книжной пылью и городом. И с ним было так спокойно, как не бывало никогда. И когда на них обрушится цунами этого решения, Ева не сомневалась: они выстоят.
Прислонившись затылком к шершавой стене, сквозь потяжелевшие от водостойкой туши ресницы Алика наблюдала за утопающим в кислотно-розовых, неоново-лиловых пятнах залом. Одноклассники сгрудились в центре и протягивали руки навстречу отблескам диско-шара, двигаясь странно, забавно, причудливо — в такт сменяемой диджеем безыскусной музыке.
Пока большинство выпускников города ожидали рассвета новой жизни в звуках организованного администрацией города концерта с песнями и плясками ансамблей художественной самодеятельности, в запахах жирных пирожков с яблоками, невесомых канапе с рыбой и под бдительными очами завучей, классух и полицейских, вместе с ними запертых в театре драмы, родители её одноклассников устроили своим ненаглядным деткам выпускной в духе подростковых сериалов с канала «Дисней». Поэтому теперь плиточный пол был усыпан серебристыми конфетти и разноцветным серпантином, костюмы и платья пахли фруктовым пуншем, который опрокинули в первые же минуты застолья, а девочки сменили бальные платья на коктейльные, каблуки — на кроссовки и балетки и увлекали друг друга и мальчиков, сбросивших пиджаки и галстуки, в танцы.
Алику не вальсировал никто.
Красный аттестат и золотую медаль — очередные безделушки на провисшую полку запылившихся наград — увезла домой в сумке мама, а трепет первого прикосновения, жгучего пьянящего торжества успеха прошёл. Осталась пустота, неприятное ледяное жжение в груди, когда взгляд выхватил в толпе трущегося около неё вечно дружелюбного Костика, который кружил в танце Иринку.
Алика переступила с ноги на ногу и сложила руки под грудью. На собственном Выпускном ей нечего было делать, её никто не ждал. Алика и сама не знала, зачем поддалась на мамины уговоры: она говорила, выпускной бывает раз в жизни и что Алика пожалеет, если пропустит такое веселье.
Пока Алика жалела лишь о том, что пришла. Ей на этой вечеринке места не было.
— Празднуешь? — в полутора шагах от Алики — на грани её комфорта — вдруг возник Илья Муромцев с неизменно обаятельной полуулыбкой.
Алика вздрогнула: Илья Муромцев — последний, кого она ожидала увидеть в этом тёмном углу. Теперь никто и не стал бы вспоминать, что он когда-то был здесь новеньким, “мусорским сыном”, когда-то униженным и избитым — все смотрели на него с восхищением как на перспективного адвоката, обеспеченного парня, у которого в восемнадцать лет появилась своя машина, а ещё — чертовски красивого в этом костюме цвета бордо. Ему бы танцевать в самом центре зала и смеяться над тем, как дерутся за возможность покружиться с ним в медляке одноклассницы, а не стоять напротив неё рядом с приоткрытой дверью в тёмный тихий коридор.
У Ильи получилось стать своим среди чужих — Алика не собиралась сейчас пытаться снова стать своей среди своих. Поэтому она кинула на него исподлобья ледяной взгляд:
— Ты заблудился?
— Нет, — невозмутимо качнул головой Илья. — Искал тебя, чтобы сказать: ты сегодня просто роскошна.
— Ты всем уже это сказал? — вскинула бровь Алика.
Она бы очень хотела ответить «спасибо» или «я знаю» — потому что действительно долго выбирала и это платье с чёрным корсетным верхом, и эти удобные глянцевые лодочки, и диадему, чтобы не была похожа ни на какую другую, — но приближение Ильи, как всегда, перевернуло всё нутро до слабости в коленях, до румянца на щеках, и Алика не знала другого способа с этим справиться.
Резкостью Алика смогла спугнуть сковавшую всё тело робость, но не Илью. Он прищурился и мягко расхохотался:
— Не переживай. Никому. Потому что никому, кроме тебя, и не собирался. Сама посмотри. Ты шикарней всех.
Алика скептически хмыкнула. Костик сказал это Алике первым: подлетел, как только она появилась на площади под руку с мамой, облобызал комплиментами и, увидев улыбки на их лицах, с чувством выполненного долга подлетел к Руслане, чтобы сообщить ей, а потом и всем остальным одноклассницам, что каждая из них абсолютно уникальна и прекрасна под стать празднику. Илья, кажется, и вправду не говорил никому: во всяком случае, Алика готова была в это поверить.
— Почему не танцуешь?
— Не умею, — не задумываясь, буркнула Алика.
Брови Ильи высоко поднялись. Алика закатила глаза.
Глупо было полагать, что он, два года бойкота бережно хранивший в памяти все её фразочки, все её привычки, за месяц забудет их вальс на Последнем звонке.
Спонтанный, неотрепетированный, тот вальс переполнил их чувством полёта, вытащил их на сцену и перечеркнул все старания Иринки: одноклассники, выдрессированные, сосредоточенные на подсчёте шагов и правильности поддержки, казались чёрно-белым фоном для них с Ильёй. Алика знала это наверняка, потому что Иринка была так расстроена, что даже отказалась есть торт, который для их класса испекла её мать.
Сейчас с таким же серьёзным лицом, как на Последнем звонке, Иринку пытался вальсировать Гарик, а Костик уже переключился на Аннушку. Проследив за взглядом Алики, Илья усмехнулся:
— Я боялся, ты скажешь, что не хочешь. Тогда я обречён. Пойдём?
Его сухие тёплые пальцы едва коснулись запястья — прикосновение обожгло. По коже пронеслись мурашки, вспыхнули щёки, запульсировал болезненно уголок губы, задрожали пальцы, Алика замерла на мгновение, но тут Никич басом гаркнул на весь зал:
— Девочки-мальчики, танцуем. Медлячо-ок!
Зал на мгновение стих — диджей пытался найти в плейлисте песню на медленный танец, — и тут же наполнился гомоном. Девочки наперебой утягивали мальчиков в танцы: остаться без пары никто не хотел.
— Долго ещё ей предстоит у нас быть, моя дорогая? — пробормотал супруг, слишком низко пригнувшись за новым куском дичи с блюда, видимо, чтобы его не услышала прислуга, выставлявшая на стол всё новые и новые блюда.
Слишком много для тихого семейного ужина. Никакой скромности — пустая роскошь.
Виллоу поджала губы и, отложив в сторону вилку для мяса, коротко глянула влево. Сестра сидела на углу стола в той же позе, в какую Виллоу усадила её в начале ужина: чуть ссутулив острые плечи, она рассеянно перебирала разложенное на коленях шитьё, которое не успела закончить. Длинные косы растрепались, как бы Виллоу ни старалась затянуть их потуже, и рыжие непослушные пряди казались пляшущими на лице отблесками пламени. Сухие покусанные губы шевелились в постоянной — на этот раз беззвучной — матушкиной колыбельной.
Серебряные приборы перед ней, равно как и еда в тарелке, оставались нетронутыми.
— Она моя младшая сестра, милорд, — многозначительно приподняв бровь, Виллоу медленно отпилила кусочек мяса; на белом фарфоре расплылись пурпурно-ягодные капли крови. — А это значит, до тех пор, пока она не будет способна о себе позаботиться самостоятельно, она будет под моей опекой.
— И ты думаешь, что справишься?
Супруг велел подлить себе ещё вина. Каплей воды сверкнул крупный камень на перстне из Индии, Виллоу медленно разжевала мясо. В этот раз оленину приготовили слишком жёстко — кусок вставал поперёк горло. Заставив себя сделать пару коротких глотков воды, Виллоу снова отложила приборы, расправила плечи и устремила взгляд на супруга, мимо пёстрого разнообразия блюд, вдоль вспыхивающих бликов на серебряных и золоченых подносах, сквозь тревожно дрожащие на высоких цилиндрах свечей огоньки, требовательный и вопрошающий.
— Она моя младшая сестра, милорд, — тихо повторила Виллоу, вглядываясь в него.
Он вроде бы остался всё тем же, кем был в день её свадьбы: статным и смуглым от регулярных поездок на шахты в Индию, с той же проседью на висках и глубокими, тёмными, похожими на воды Темзы, глазами. Всё тем же: деловым джентльменом, лично контролирующим работу заводика, в котором сохранилась часть акций; заслуживающим уважения и восхищения в свете; вызывающим восторг и едва различимую зависть франтом. И Виллоу силилась понять, отчего вдруг человек по ту сторону стола казался ей совершенно чужим.
— Понимаю. И это заслуживает уважения, моя дорогая, — он склонил голову в одобряющем жесте; Виллоу незаметно прикусила губу. — Однако не думаете ли вы, что вашей сестре место в специализированном месте?
— Это каком же, милорд?
Виллоу выдохнула и сжала пальцы в кулак, чтобы украдкой не коснуться колена Луизы под столом — всё равно ведь она ничего не поймёт.
— Ну… — супруг выдержал паузу, не то подбирая слова, не то собираясь с силами, а после, сделав пару медленных размеренных глотков, полушёпотом произнёс: — В лечебнице для душевнобольных, скажем?
Прислуга, стоявшая в углу комнаты, если что и расслышала, то виду не подала — ещё бы: их дом сейчас был одним из на редкость хлебных мест, и разрушать репутацию хозяев пустыми слухами или докучать им неприкрытым любопытством значило оказаться на улице и обречь своих детей на многочасовые смены на заводах, никакой матери этого бы не хотелось, — а вот Виллоу дёрнулась, так что вилка с неприличным бряцаньем укатилась под стол.
Луиза продолжала бормотать колыбельную.
— Так вот, значит, как вы видите семейный долг, милорд! Отдать собственную сестру на растерзание волкам в овечьих шкурах? Думаете, я не знаю, что творится в стенах подобных лечебниц?
— Позвольте полюбопытствовать, откуда же даме вашего положения и происхождения знать об этом?
— Дама моего положения, покуда супруг в отъезде, выписывает разного рода газеты и книги и читает их в вечернее время, которое могла бы посвятить своему мужу.
— Я знал, что брать в жёны женщину, умеющую читать, плохая идея, — уголок губ приподнялся в довольной ухмылке. — И о чем же вам поведали эти ваши газеты?
— Помещённых в лечебницы душевнобольных обездвиживают, оставляют прикованными к одному месту; их плохо кормят, если кормят вообще; а если говорить о лечении, то это или избиение палками, или обливания ледяной водой, или сеансы электротерапии.
— Говорят, они достаточно эффективны.
— Говорят, они до безумия болезненны.
— И что же мы будем делать в таком случае?
— Не понимаю, чем присутствие Луизы в нашем доме мешает нам, — Виллоу качнула головой.
Показалось, Луиза на мгновение приподняла голову, но тут же опустила, продолжая тонкими длинными пальцами перебирать шитьё: изящные цветы на потрёпанной ткани.
— Репутация, — многозначительно выдохнул супруг. — Вы носите траур гораздо больше положенного, отказываете мне и иным почтенным джентльменам в танцах на приёмах. А после того, как вы получили наследство и перевезли к нам Луизу, так и вовсе перестали появляться на приёмах. Что скажут о джентльмене, являющемся на приёмы без жены?
— Наша королева носит траур, сколько я себя помню. Почему же нельзя мне?
— Королева носит траур по принцу-консорту, своему любимому мужу.
— А я — по любимым родителям. Что же до приглашений… Ничто не мешает джентльмену их не принимать.
— Вы же прекрасно знаете: этому нет причин. А без причин — пойдут пустые судачества… Если бы… — супруг осёкся на полуслове, остаток фразы растворился в грохоте повозок за окном: — Если бы была тому достойная причина.
«Если бы у нас были дети», — мысленно закончила за него Виллоу и залпом, вопреки всем правилам приличия, опрокинула в пересохшее горло стакан воды. Стало жарко.
— Сошлитесь на дела, мой дорогой. Потому что, позвольте напомнить, что после того, как мы получили наследство, ваши дела пошли в гору и вы сумели удержаться на плаву в непростое время.
— Хотите уличить меня в меркантильности?
Виллоу поймала себя на вдохе. В груди клокотал шторм, бросавший её сознание из стороны в сторону, как, должно быть, бросало корабль, на котором затонули родители, в водах далёкого, чужого океана по пути в Индию. К ним, к ней, к Виллоу, решившей приобщиться к делам мужа и самолично взглянуть и на алмазные шахты, и на дикую, невероятно яркую и влажную страну. Корсет сдавливал рёбра до лёгкого головокружения, и к вискам прилила кровь. Она могла бы сейчас сказать столь многое, но вспомнила грубоватые руки, нежно вытирающие её слезы; организованные сквозь расстояния, сквозь плотную пелену желтоватого влажного воздуха Индии, похороны в холодном густом тумане Англии; вспомнила бережные объятия после сухих, разрывающих горло слёз и пролитой крови нерождённого ребёнка.
Виллоу стремительно поднялась из-за стола. На стул и пол посыпались приборы. Подхватив бледную, как из воска, сестру, под руку, Виллоу прошептала:
— Идём спать, Лу…Луиза подчинилась. Виллоу, поддерживая её за плечо, медленно двинулась к выходу, провожаемая пытливым взглядом супруга. А прямо напротив него остановилась — и выдохнула в самые губы:
— В чём угодно, Уильям, но только не в этом. Просто… Неужели же ты пожелал бы мне подобной участи?
Виллоу не хотела слышать ответ: сердце вдруг сжалось, как лист дневника, измаранный чернилами и отчаянием, в маленький комочек. Ей бы не хотелось, если бы ответ вдруг оказался… Не тем.
Луизе отвели маленькую комнатку, которую к их возвращению из Индии отделали под детскую. Здесь были светлые обои, туалетный столик — миниатюрная копия столика Виллоу — и маленькая деревянная кроватка, в которой Лу, и раньше маленькая, теперь, совсем исхудавшая, просто-напросто тонула.
Виллоу усадила сестру на край кровати и присела чуть позади, мягко убирая косы на спину. Луиза вздрогнула и оглянулась на сестру.
— Ви, — прошептала Луиза, — прости, я вам мешаю.
Это были первые осознанные слова Луизы за несколько месяцев, обращённые к ней.
В её больших оленьих глазах было столько страха и отчаяния, что у Виллоу засвербело в носу. Коротко глянув на окна — крепко ли держатся ставни, — она приподняла уголки губ и качнула головой:
— Вот ещё, глупости. Я всегда рядом, Лу. Теперь — точно.
Виллоу мягко погладила Луизу по голове.
— Пой, Лу, пой.
И Луиза запела. Она пела матушкины колыбельные о звезде, что зажглась в ночи высоко-высоко, чтобы сиять ярко-ярко, о лаванде, сиреневой и зелёной, о пасущихся овечках, о золотых снах и о заботе матушки, которой сейчас так не хватает, но которая присматривает за ними с высоты. А Виллоу, выплетая атласные ленты из тугих непослушных кос, распуская хитрую перевязь на маленьком чёрном платье сестры, беззвучно роняла слёзы на тёмный бархат своей юбки.
Луиза уснула у неё на руках: чуть покачиваясь в мягких объятиях, как на набегающих на берег волнах, и вцепившись пальцами с обгрызенными ногтями в предплечья сестры, она утомлённо сомкнула глаза. Виллоу, аккуратно уложив сестру в постель, присела в ногах, глядя в мутную, дрожащую газовыми фонарями ночи.
— Виллоу?
Виллоу вздрогнула, когда дверь приоткрылась, впустив робко подрагивающую полоску света. Уильям, в халате, со свечным огарком на блюдце, застыл на пороге, как будто спрашивал разрешения зайти. Виллоу коротко кивнула. Уильям остановился у туалетного столика.
Виллоу взглянула на сестру.
В сиянии бледной луны, терявшейся за огнями города, Луиза казалась голубоватой, полупрозрачной, как мираж, как тень некогда живой, румяной, солнечной девушки, чья беспечность и непринуждённость глубоко пугала тревожившихся за её будущее родителей, и так забавляла сестру и её супруга. Виллоу заботливо поправила одеяло, пряча босые ноги сестры, и поднялась Уильяму навстречу:
— Она уснула. Впервые за долгое время — почти без метаний и без горячки.
— Вижу, — кивнул Уильям и отвёл руку в сторону, прихватывая Виллоу за локоть. — Прости мне моё поведение. Я знаю, тебе сейчас непросто. И я волнуюсь.
— О чём? О нашей репутации?
— О тебе, — Уильям мягко привлёк Виллоу к себе, и она покорно уткнулась лбом в его висок, — ты спросила, желаю ли я тебе такой участи, как ты описала. Мой ответ: нет — никогда. Однако, Виллоу, пойми, что жизнь — это река. В ней встречаются пороги, отмели, омуты. И здесь важно продолжать движение, несмотря ни на что. Потери – это больно, я знаю. Но отчаяние — это омут, а безумие – это последний отчаянный нырок утопающего наружу. И кроме того, говорят, безумие – заразительно. Оно до ужаса быстро развивается на удобной почве.
Виллоу промолчала. Она знала, что всё, что говорит Уильям — истина, и проклинала себя за это знание. Беспомощно оглянувшись на сестру, призраком былой Луизы свернувшейся на белых простынях, Виллоу всхлипнула:
— Я так виновата перед ней… Не хочу, чтобы она исчезала.
Ладонь Уильяма успокаивающе скользнула по спине Виллоу, и та затряслась от подступающих слёз.
— Она не исчезнет, Виллоу. Пока есть ты — она не исчезнет. Но я прошу тебя, не исчезай и ты. Не оставляй меня.
— Обещаю, мой милый… — шепнула она, украдкой поцеловав Уильяма в уголок губ.
Уильям на выдохе коснулся холодными губами лба Виллоу и вывел из комнаты.
Тяжело скатившись с края кровати, Илья беззвучно бухнулся на холодный пол, уселся и с трудом подавил желание с протяжным стоном закутаться в клетчатый плюшевый плед. Во-первых, потому что тот был придавлен двумя тушками одноклассников, вповалку дрыхнущими на двуспальной кровати. А во-вторых, именно потому что по всем комнатам дома отсыпался после шумного выпускного уже не-одиннадцатый «А».
Помассировав переносицу в безнадёжной попытке избавиться от лёгкого звона в голове, Илья осторожно поднялся и вытащил из-под головы Никича свою чёрную футболку, которую, кажется, проиграл ему не то в дурака, не то в преферанс уже под конец вечера. «Зная Никича — в дурака!» — мрачно поджал губы Илья и придирчиво осмотрел футболку. Она была изрядно помята, но в остальном — ни пятен, ни крошек, ни даже запаха крепкого одеколона Никича — вполне носибельна. Аккуратно перешагнув через батарею бутылок из зелёного стекла и стараясь не наткнуться на помятые жестяные банки, Илья вышел из комнаты.
Сквозь неплотно закрытые жалюзи гостиной второго этажа пробивался белёсый свет раннего утра. Секундная стрелка квадратных часов над комнатой, в которой остались досыпать Никич с Эльдаром, истерично дёргалась на ровном месте. Но судя по тому, что дом почти не дышал, время было не больше восьми. Может быть, половина девятого. Илья снова проглотил стон: ему казалось, он даже не уснул — отрубился после очередной философской мысли Эльдара — только пару часов назад. Однако ложиться досыпать было уже поздно. Да и негде: в гостиной второго этажа даже на надувном матрасе под мохнатым пледом, которым мама обычно перекрывала кофейные пятна на белом диване, в обнимку ютились Иринка, Аннушка и Катюха. Диван пустовал. «Женская солидарность, гляньте!» — фыркнул Илья и на цыпочках пересёк гостиную. Дверь комнаты, куда ещё часов в десять поднялись Дашка с Антохой, была ожидаемо заперта; Илья скрипнул зубами. «Ох уж эти отношения на всю жизнь в пятнадцать лет…» — взъерошив помятые, влажные после сна в душной комнате волосы, прошлёпал к лестнице.
Мимоходом стянул с перил светло-серые брюки карго (вроде бы даже собственные) и на ходу оделся, хотя и сомневался, что кто-нибудь будет его разглядывать.
В просторной ванной жалюзи были опущены, потому умываться приходилось в полумраке; за спиной периодически шелестела шторка. В первый раз Илья подпрыгнул на месте, едва не стукнувшись затылком о подзеркальную полку с уходовыми средствами, в остальные — снисходительно выдыхал и сплёвывал зубную пасту вперемешку с безысходностью. Привычку Гарика засыпать после тусовок в ванне он всей душой ненавидел. Не только потому что Гарик занимал такую нужную для всех комнату, но и потому что его невозможно было добудиться.
Илья умылся, пятерней причесал запутавшиеся кудри и решительно отдёрнул шторку. В ванне в позе эмбриона дрых Гарик, весь вечер соревновавшийся с Аннушкой в знании песен Меладзе; рука сама потянулась к душевой лейке. Идея включить ледяную воду на полную и обдать его, чтобы не спал, где попало, казалась соблазнительной. Но за этим непременно последуют трёхэтажная брань, суета, топот по всему дому и вопли «где моя расчёска!», «я вызываю таксу, кто со мной», «я первая в туалет!», «спасите убивают». А гудящая голова, пересохшее горло и почему-то ноющие мышцы требовали ещё хотя бы полчаса тишины.
И стакан холодной воды.
— Живи пока, — хрипло буркнул он и вышел из ванной.
На кухне и в гостиной первого этажа, как обычно, всё было завалено рюкзаками, оплетено проводами, телефонами и фотиками на подзарядке, заставлено пустыми коробками и бутылками. Разве что пахло не едой — вполне себе летом: кто-то с вечера открыл дверь из гостиной на веранду, и по полу стелился холодный утренний ветерок. Маленький телевизор на кухне, видимо, с ночи продолжал показывать какой-то музыкальный канал: экран вспыхивал то ядерно-розовым, то неоново-синим, то белым. Чтобы не слышать даже отголосков недомузыки-недошума, Илья выдернул телевизор из розетки и сполоснул стакан из-под сока. Плеснул воды из графина со встроенным фильтром, всегда стоящего тут же.
— Доброе утро, — едва различимое, не столько дружелюбное, сколько вежливо-насмешливое приветствие в безмолвии пост-тусовочного утра прозвучало громко.
От неожиданности Илья поперхнулся. За спиной едко хихикнули. Илья только дёрнул плечом. Залпом он допил воду, вытер ладонью губы, сполоснул стакан и только потом медленно обернулся, потому что вспомнил, кого на этот раз занесло на их вечеринку.
С углового дивана под широким панорамным окном ему приветственно помахала ладонью Алика и, отставив на стеклянный кофейный столик стакан апельсинового сока, перелистнула страницу какой-то книги.
— Ты уже проснулась? — откашлявшись, крикнул он и налил себе ещё воды.
Алика вскинула брови и сердитой кошкой зашипела, прижимая палец к губам. Илья нахмурился, бросил в стакан пару долек лимона с затерявшегося на столе блюдца и подошёл к ней. Она даже не попыталась скрыть неудовольствие, пока двигалась, чтобы Илья мог присесть хотя бы на ручку дивана, и одними бровями указала в угол дивана. В её ногах валялся Костик, всю ночь обнимавший унитаз под бдительным контролем Никича и Иришки, и с мучением на сплющенном лице прижимал к груди подушку. Илья раздражённо дёрнул щекой и, чтобы Алика не заметила этого, сделал несколько торопливых глотков.
Все знали, что Костик не умеет пить. Однако он из раза в раз пытался доказать обратное. И из раза в раз встречал разгар вечеринки над унитазом. Вчера так вообще превзошёл сам себя: просил Никича намешать ему похитрее, пытался философствовать о любви, выборе и власти и уверял Алику, укоризненно сверлившую его взглядом, что знает, что делает. А потом, выполоскавшись и бахнув сорбента, приполз спать к ней. Илья скривился и аккуратно поставил стакан на столик.
— А ты, значит, его сон караулишь? — прошипел Илья.
Алика вскинула брови и, бережно загнув уголок книги, с холодным осуждением посмотрела на него снизу вверх. Илья никогда не понимал, как она это делает: одним взглядом, неуловимым движением бровей его к месту приколачивает. Но это всегда работало. Вот и теперь он неуютно поёрзал и раздражённо развёл руками:
— Ну а что я не прав, что ли?
— А что мне, с вами спать? — в тон ему прошипела Алика.
— Ну… Нет. Наверное, — Илья почему-то зарделся, схватил стакан со столика и осушил его до дна.
Алика поправила тонкий кожаный чёрный ремешок часов на худом запястье и неприязненно поморщилась. Они сидели в ожидании начала литературы вот уже тринадцать минут, и то с одного, то с другого конца класса слышались классические шутки про правило пятнадцати минут. Одноклассников совершенно не волновал тот нюанс, что это правило работает исключительно в универе.
— Может, стоит им сказать, чтобы не обольщались? — заговорщицки зашептал ей в ухо Илья.
— Ты хочешь, чтоб они обозлились? — лаконично вскинула бровь Алика. — Только-только всё успокоилось. Уже соскучился?
Илья усмехнулся и отрицательно мотнул головой.
Его травля каким-то чудом сошла на нет в начале апреля: спустя девять месяцев с появления Ильи в школе! И то: нет-нет, да выливались на тёмно-рыжую голову соседа едкие комментарии и жёсткие издёвки.
Алика многозначительно повела бровями и, припрятав телефон в пенале, открыла пасьянс. Литературу она не любила. Вернее, читать книги и размышлять о причинах поступков героев, анализировать целесообразность художественных оборотов, разбирать стихи по словам она обожала безумно (в этом плане литература напоминала любимую Аликой алгебру) — строгие формулы, рождающие необходимые чувства: только холодный расчёт. Не любила Алика именно школьные уроки. Учительница русского и литературы по совместительству была их классной, и большая часть уроков превращалась в классные часы с традиционным монотонным завыванием, что они — худший класс в жизни школы.
Как будто они сами этого не знали!
— Здравствуйте, седьмой бэ! — дверь хлопнула, пропуская Светлану Михайловну, но гул не прекратился. — В класс зашёл учитель, седьмой бэ! Вы должны встать и поздороваться. А не продолжать сидеть, как у себя дома!
Алика утолкала телефон в пенал и подскочила сразу после приветствия. Илья к этому времени уже подскочил у парты, как стойкий оловянный солдатик, и пристально наблюдал за мечущейся классной руководительницей.
— Так школа — наш второй дом, — послышался с задней парты голос Миши Михайлова, того самого, кто научил одноклассников материться ещё в первом классе. — Это вон, те двое здесь, похоже, чужаки.
Алика раздражённо скрипнула зубами, придумывая не менее колючий ответ.
— Заткнись и встань, — опередил её Шаховской, лениво привставший у задней парты соседнего ряда. — Ты дебил или где? Нам ещё в первом классе правила объясняли!
— Шаховской, — почему-то вдруг взвизгнула Светлана Михайловна. — Что за выражения? Немедленно замолчи! Ты свои грязным языком портишь…
— Ауру? — хмыкнул Фил, и со всех сторон послышались дружные смешки.
Алика деликатно прижала указательный палец к носу, стараясь не рассмеяться, и кинула взгляд на Илью. Он повёл бровью и одними губами шепнул, что сегодня классуха какая-то слишком взвинченная даже для Шаховского. Алика пожала плечами. Опоздание на пятнадцать минут и чрезмерно истеричное состояние учительницы в сумме приводили к выводу, что была она на приёме у директора и отчитывалась за очередной косяк одноклассников.
«А это значит, литература нам не светит…» — поморщилась она и, поправив сарафан, осторожно присела, когда им, наконец, позволили.
Светлана Михайловна металась туда-сюда, тараторила о безответственности, пропусках и даже приплела к чему-то уголовную ответственность, на пороге которой они стояли, как будто бы впервые услышала о разборках, которые устраивали за школой по наущению старшеклассников. Все старались делать вид, что ничего не происходит, и только когда информация о драках, разборках и жалких подобиях «стрелок» из девяностых доходила до родителей, не менее влиятельных, чем родители тех, кто устроил разгул бандитизма в школе, директор доводил до истерики всех классных руководителей без исключения.
«Значит, досталось какому-то мажористому пятикласснику», — Алика с сочувствием покосилась на Илью. Его избили пару месяцев назад до страшных чёрных синяков по телу — но никто не придал значения ни двухнедельному пропуску, ни чуть более ссутуленной осанке, ни осторожности в движениях и мрачной задумчивости на уроках.
Алика сердито прикусила губу и провела пальцем по экрану, проверяя дату: действительно, она тоже была близка к порогу уголовной ответственности — до четырнадцатого дня рождения оставались жалкие две недели. «Оч-чаровательно», — без восторга выдохнула она. При мысли о грядущем торжестве стало совсем кисло. Алика ловким взмахом спрятала телефон в карман и раскрыла толстую тетрадь по литературе. Страницы хрустели от непроверенных домашних работ, написанных аккуратными тонкими буквами. Эссе за эссе, ответы на вопросы, анализы стихотворений копились с самого декабря, а Светлана Михайловна только лишь грозилась собрать тетради, но никогда их не проверяла.
Она в принципе всегда только грозилась.
Грозилась привести на родительское собрание директора; грозилась написать на них докладную; грозилась отказаться от классного руководства (но, видимо, копейки доплаты были дороже собственных нервов); грозилась вызвать родителей Михайлова и Шаховского в школу.
Но всё оставалось по-прежнему.
— Потому что всё идёт из семьи! — грянул визг классной руководительницы над самым ухом.
Алика захлопнула тетрадь и подпёрла кулаком щёку. Учительница, как обычно, застыла у их с Ильёй «самой примерной» парты и сейчас полоскала не то всех, не то кого-то конкретного. Алика слушала вполуха и устало-сочувствующей усмешкой изо всех сил поддерживала Илью, который только и успевал уклоняться от чрезмерно эмоциональной жестикуляции классной.
— Вот когда я учила. — протянула Светлана Михайловна, и класс дружно охнул. — А что вы вздыхаете? Да, я буду говорить, потому что когда я начинала учить, дети были другие! Они были послушные, не дерзили, всё примерно делали. И никто даже не смел заикаться о своих правах.
Илья повернулся к Алике и доверительно пригнулся к её уху:
— Нет, отчасти она права: сейчас слишком много все говорят о своих правах, а об обязанностях — ни гу-гу. Но говорить, что в Союзе было лучше…
Алика активно закивала.
— Илья! Вот что вы там с Мельниковой обсуждаете?
Алика закатила глаза: конечно, когда на весь класс несётся такая волна, глупо надеяться, что их обойдёт каким-то чудом. Илья едва различимо подмигнул ей и улыбнулся классухе самой спокойной улыбкой:
— Семьи, Светлана Михайловна. Знать свои права не так уж и плохо, на самом деле. В современном мире знание прав позволяет человеку избежать неприятных ситуаций.
— А ещё уйти от заслуженного наказания, — нахмурилась учительница, — вот, о чём я и говорю. Мать Муромцева работает в полиции — пожалуйста, Илья знает о своих правах больше, чем следовало знать в его возрасте. Больше, чем мы знали в его возрасте.
Илья дёрнулся, как от пощёчины, и шея его пошла багровыми пятнами. Алика холодно поджала губы и со всей злостью уставилась на учительницу. Только-только улеглась травля, только-только все сделали вид, что забыли, кто мать Муромцева, как классная руководительница решила вскрыть рану и запустить травлю заново! Она так долго орала тут об обязанностях, а сама напрочь о своих забыла: тёплую и дружескую атмосферу в классе, а не закрывать глаза на травлю. «Хорошо рассуждать о чужих обязанностях, когда свои выполняешь через пень-колоду», — скривилась Алика.
Тяжёлая дверь третьего этажа стремительно захлопнулась, так что Алика едва успела проскочить в крохотную щель. По рекреации разнёсся оглушительный грохот, и кто-то из математиков, привыкших вести уроки с дверью нараспашку, закрыл её.
Алика покрутила головой, разминая затёкшую шею и закинула рюкзачок на плечо. После пробника по математике в голове стоял приятный гул, какой бывает в теле после получасовой тренировки с гантелями. Алика дунула на выскользнувшую из растрепавшегося хвостика прядь, которая никак не хотела отрастать ниже подбородка и всё время мешалась, и быстро набрала сообщение Илье:
Вы, 13:18 Жду у раздевалки, гуманитарий)
Илья не прочитал. Видимо, вместе с остальными пыхтел над задачкой на проценты. В отличие от курсирующих туда-сюда теплоходов и человекочасов, концентрации химических растворов и ставки по кредитам вводили всех в ступор, позволяя Алике очередной раз блеснуть у доски и подзаработать на домашках и контрольных.
Алика дошла до середины лестницы, раздражённо поправила натиравший уже вторую неделю задник туфли и убрала телефон в карман сарафана. Каблуки звонко зацокали по ступенькам, на блестящих лакированных носках поблёскивали тонкие белые царапинки. Купленные ещё в феврале на распродаже, туфли с неудобной колодкой, из жёсткого кожзама приносили сплошные мучения, и Алика прикидывала, хватит ли накоплений на приличные туфли из мягкой кожи на удобной колодке. «В конце концов, — размышляла она. — У меня день рождения скоро, и я могу сама себя поздравить тем, чем захочу!»
Мимо проскакали одиннадцатиклассницы, вскользь задев её плечо, Алика прижалась к перилам и впилась злым завистливым взглядом в их спины. В бархатных туфлях на толстой платформе и массивных каблуках они легко спускались через ступеньку и вполголоса обсуждали постановку вальса на Последнем звонке. Перед дверью на второй этаж одна из одиннадцатиклассниц нервно одёрнула юбку-карандаш и поправила косички, вторая фыркнула что-то, но гулкое эхо донесло до Алики только невнятный смешок. Двери на второй этаж с привычным скрипом закрылись.
Алика разочарованно вздохнула. Под пальцами заскользила бледно-лиловая краска, давным-давно застывшая на неровно выпиленных поручнях крохотными шариками капель. Стук каблуков замедлился, и эхо, взлетавшее вверх по пролёту, к четвёртому этажу, напоминало удары метронома. Или маятника. Так рублено и однообразно отсчитывались дни, которые Алике провести в этих стенах.
Ей прочили красный аттестат, отличные результаты ОГЭ — и поступление в десятый класс, а мама по пять раз на неделе спрашивала, не собирается ли Алика подавать документы в другую школу. Алика смысла не видела. Да, её порядком утомили эти бандитские порядки, которые установил один-единственный пацан, которому в голову не то комплексы ударили, не то «Бригада», не то дурная энергия, не нашедшая освобождения после тяжёлой травмы, выкинувшей его из спортшколы олимпийского резерва, но в остальном — школа как школа. Реши она поменять её, пришлось бы притираться к незнакомым людям, классу и учителям, и закатывать глаза от невиданной прежде тупости: едва ли дети из простых школ были умнее учеников целого лицея, лучшего в городе!
«К тому же, — не то подключала здравомыслие, не то успокаивала себя Алика. — Когда Горячева наконец-то выпустят, эти придурки останутся без головы. У них гонору не хватит продолжать. Не у всех родаки в школу вкладывались тридцать лет и троих детей здесь воспитали. А он свалит — и всё. Жить дальше, как нормальные люди».
Алика с усмешкой рванула на себя дверь на второй этаж — и едва не впечаталась в Сержа Горячева. Как всегда, в рубашке на размер меньше, чтобы складками подмышками и держащимися на последней ниточке пуговицами создать иллюзию груды мышц, в чёрных джинсах вместо школьных брюк, он стоял, навалившись плечом на дверной косяк и кого-то ждал.
Вряд ли её.
— О Господи! — выпалила Алика и отпустила дверь.
Серж её перехватил.
Сегодня Горячеву хватило ума — чего обыкновенно за ним не водилось — обойтись без глупостей и культурно — что было ещё большей редкостью — промолчать в ответ, так что Алика понадеялась избежать разговора и юркнула во вторую дверь. Серж широко шагнул и перегородил ей дорогу. Каблуки шваркнули по бетону. Алика, хмурясь, отступила на полшага. Обветренные красные губы Горячева исказила фирменная гаденькая ухмылочка. Он навалился спиной на двери.
Тревожное предчувствие сдавило горло.
— Что не здороваемся, Сань, а? — с посвистыванием предъявил Серж и прищурился.
— Привет, — Алика поправила лямку рюкзака на плечах и перевела взгляд на дверь. — Можно пройти?
— Ещё не поговорили, а ты уже бежать? Боишься?
— Тороплюсь!
Алика глянула на Сержа с высока. Круглые полупрозрачные глаза маслянисто заблестели, он осклабился:
— К Илюшке?
Алику как окатило кипятком. Сердце скакнуло под самое горло, и голос подвёл. Вместо категоричного ответа, звонкого и хлёсткого, как пощёчина, с губ сорвался робкий протест:
— Не твоё дело.
— Моё, Сань, моё.
Серж оттолкнулся от дверей. Солнечные лучи скользнули по толстым стеклам, и на белом полу распластались рассеянные лазурные блики. В следующее мгновение они задрожали кривым орнаментом на модных чёрно-белых «Джорданах». Алика взмахнула ресницами и попятилась, пока не уткнулась лодыжкой в ступеньку.
— Я Алика.
— Знаю, Сань. Я всё обо всех здесь знаю. Я здесь за всех отвечаю.
Так, как будто их взаправду учил бывалый зэк, а не они до одури вдохновились блатной культурой и пошли делить людей на угодных и неугодных.
Сегодня неугодным опять оказался он. Илья, как всегда, собирался побыстрее выскочить из школы на людную улицу, на остановку, где вечно кто-то ждёт автобус, к дому, где из окна второго этажа бдительная бабуська выбрасывает тощим собакам с повисшей клоками шерстью рыбьи головы в снег, где можно затеряться среди людей, скрыться от хищнического прищура главаря школьной банды — но его планы разрушились одним рывком.
Серж, девятиклассник, широкий, как два Ильи, и тугоумный, как качки из комедий, швырнул его в сугроб.
Илья глянул на него снизу вверх, смахнул с лица снег и фыркнул:
— Мусорской. Если пытаешься оскорблять, делай это грамотно.
Серж, уперевшись ладонями в колени, угрожающе наклонился к нему и широко улыбнулся. Передний зуб у него был сколот — и это вдруг рассмешило Илью. Он не понял, от чего загудело в ушах и заплясали перед глазами звёздочки: от его громкого смеха или от удара по затылку.
Серж свистнул и отошёл в сторону — и стайка его верных последователей, человек пять, двое из класса Ильи, еще один из параллели и одна девчонка из восьмого, вроде бы, — окружили Илью. Падать на их глазах было нельзя — но эту ошибку он уже совершил, так что теперь оставалось только свернуться креветкой и молиться, чтобы пуховик оказался достаточно плотным и защитил рёбра.
Нужно было просто перетерпеть.
Повезло, Серж брезговал подобными драками: если одного взмаха руки его было достаточно, чтобы у Ильи заплясали звёздочки перед глазами, что было бы после пинка? Остальные, как ни старались (а они старались — то там, то здесь болезненно скручивало рёбра), не могли заставить его молить о пощаде, каяться или присоединиться к ним.
Пока идеи этой секты методично втаптывали его в грязь в переносном (а сейчас — и в прямом) смысле, Илья не видел смысла быть её частью. Избивать тех, кто помладше, просто потому что они удобные жертвы? Показатель не силы, а трусости. Трясти деньги у тех, кто не с ними, чтобы тупо тусить в гаражах, на гаражах, за гаражами? У Ильи были на жизнь другие планы. Быть с ними, чтобы они были не против него? Ничего: Илья готов был потерпеть, пока им не надоест или они не найдут нового мальчика для битья.
Кто-то заскулил, наткнувшись носком ботинка на учебники в рюкзаке, а не на спину. Илья усмехнулся, но тут же вскрикнул от боли и постарался прикрыть голову: чей-то ботинок теранул щёку до жгучей боли.
— Э, Димас, полегче! — Серж переступил с ноги на ногу. — Мы не калечим. Мы даём урок.
— Прости, — как-то слишком высоко просипел одноклассник Дима, который ещё сегодня басом доказывал молодой русичке бесполезность её предмета.
Димас сместился в сторону, и в просвете широко расставленных ног Сергея Илья вдруг увидел не то ангела, не то призрака: среди сугробов на пустом стадионе за школой мелькнул белый пуховик Алики. «Только бы она не видела!» — Илья увернулся от попытки наступить на него и зажмурился.
— Эй! — громыхнуло в морозном воздухе, плотном, как стекло.
«Видела…» — прокатилось в сознании с насмешливой обречённостью. Илья не знал, что думать, но приоткрыл глаза, чтобы видеть стремительно приближающуюся Алику. Она шла той самой походкой, которая прежде её ответа у доски выдавала абсолютную правильность решения. Даже помпончик на шапке покачивался немного угрожающе.
Они общались недолго — Илья мысленно называл Алику “подругой”, но о дружбе никогда не смел заикаться, — и пока Илье удавалось скрывать от Алики эти стычки. Она видела лишь попытки Михи и Димона натравить на него одноклассников, теперь уже не особенно успешные и довольно вялые, но сейчас Илья почему-то ощутил облегчение, как будто эти нападки Сержа с его миньонами были слишком тяжёлым секретом, как будто Алика могла одним своим появлением всё это прекратить.
А она, кажется, в это и вправду верила.
— Эй! — повторила она громче уже за плечом Сержа. — Я сейчас директора позову!
И когда снова не получила ответа, Алика встала перед Сержем. В новых лакированных ботильонах на толстой платформе она была с него ростом.
— Я что, со стеной разговариваю?!
Илью перестали бить. Не потому что Серж жестом приказал прекратить экзекуцию — ошалело обернулись на Алику. Она стояла, сжав руки в чёрных замшевых перчатках в кулаки, и — Илья мог поклясться, хотя и не видел, — в её глазах солнце блестело, как на остро заточенном лезвии. Серж приподнял брови и лениво глянул на неё сверху вниз:
— Это ты со мной?
— Пока да. Продолжишь в том же духе — буду с директором.
— Продолжу что?
— Вот это! — не отводя взгляд от Сержа, Алика ткнула указательным пальцем назад, в засыпанную по самую макушку снегом ёлочку, возле которой свалили Илью. — Что бы это ни было.
— Это наказание.
— Наказание? За что?
— А за то, что он мусорской сын!
— Серьёзно? — голос Алики не дрожал, однако кулаки она сжимала-разжимала. — И за это бить?
— У нас с мусорами только так, куколка.
— Тебе в пабликах вк сказали, что это будет круто звучать? Отстань от Ильи.
