VIKTOROOK

дом для моих историй

Метка: пропущенная сцена

  • Странная

    В каморке холодно и раздражающе дёргается старая мутная лампа, а незахлопнувшаяся дверь противно поскрипывает петлями, шатаясь туда-сюда. И когда она приоткрывается, всё глохнет в грохоте волн. Хоуп кривится, покусывает губу и раздражённо выцарапывает зигзаги вокруг колец блокнота. Книга не поддаётся.

    «Книга Апокалипсиса» иногда кажется таким же живым творением Шепфа, как люди, бессмертные, звери и птицы. Живым и своенравным. Именно поэтому иногда Хоуп может разгадать тайны целых глав за пару часов, а иногда неделю сидит над одним абзацем и пытается понять, куда же отнести этот проклятый символ с точкой наверху, который одинаково похож и не похож на все предыдущие, но от которого зависит толкование всей книги. От которого зависит Спасение!

    У Хоуп права на ошибку нет.

    Рука двигается жёстче, резче, расчерчивая пустые поля бессмысленными символами, которые её окружают: звёздами, крестами, полумесяцами, цветками камелии… Ручка издаёт предсмертный хрип и прорывает бумагу.

    — Проклятье, — рычит Хоуп и швыряет её в сторону двери.

    Другой ручки у неё с собой нет. Хоуп прячет руки в карманы широких чёрных штанов, которые нашла в укрытии Ордена, и, с удивлением нащупав там шестигранную деревяшку, извлекает на свет огрызок карандаша. Торжество растягивает губы в усмешке и приятно щекочет в груди: а все говорили, что она ерундой занимается, собирая шмотки везде, где найдёт. Зато у неё есть шанс продолжить работу, а ещё — Хоуп задумчиво колупает едва различимый развод на ляжке — пятен крови на них не видно.

    Хоуп морщится, потирает перебинтованный живот, и прикусывает кончик карандаша. Она редко использует карандаши в работе: после того, как «Книга Апокалипсиса» столько раз выскальзывала из её рук, иногда страшно, что и блокнот с заметками попадёт в чужие руки, которые легко исправят карандашные заметки. Но за столько дней ещё никто не покусился на её блокнот, да и — Хоуп, чуть откинувшись на спинку стула, оценивающим взглядом наискосок окидывает надорванную страницу — расшифровать её заметки будет, пожалуй, сложней, чем «Книгу Апокалипсиса».

    В приоткрытую дверь стучат.

    Хоуп хмурится: Ян обычно заходит без стука, а больше никто и не суётся сюда, в этот негласный кабинет по изучению документов и разгадыванию тайн Ордена и Апокалипсиса. Дверь скрипит и приоткрывается.

    — Это значит «можно»? — смешливо спрашивает замерший на пороге Грег.

    От неожиданности Хоуп роняет карандаш под стол.

    — Заходи, пока тебя дверью не зашибло, — фыркает Хоуп и наклоняется за карандашом.

    Дверь наконец-то захлопывается. Хоуп кончиками пальцев касается карандаша, и охает: живот пронзает болью, как будто острие ножа вспарывает тонкий розовый рубец, к горлу подкатывает тошнота. Хоуп жмурится и коротко выдыхает через рот.

    — Эй, Хоуп.

    Грег оказывается рядом в один прыжок.

    — Всё в порядке… — полушёпотом выдыхает Хоуп и растягивает губы в убедительной улыбке.

    Грег болезненно морщится и, бесцеремонно обхватив её за плечи, помогает вернуться в вертикальное положение. В его тёмных зрачках Хоуп мерещится своё отражение, гораздо бледнее обычного, выдающее такую будничную ложь. Боль постепенно отступает, Хоуп откидывается на спинку стула и жмурится на дрожащую лампу. Грег поднимает карандаш и, устраиваясь на соседнем стуле, протягивает его Хоуп.

    — Спасибо, — улыбается она. — Так ты чего пришёл-то?

    — Анна просила передать тебе обезбол, — Грег поочерёдно ныряет в карманы штанов, прежде чем протягивает ей таблетку в серебристой упаковке, отрезанную от блистера.

    — Анна? — скептически переспрашивает Хоуп.

    Анна бы скорее всего пришла сама, или потребовала бы позвать её, чтобы осмотреть и проконтролировать, как заживает ножевое от Грега. Хоуп руку — ту самую, со шрамом, что так дорога Каину — готова дать на отсечение, что Грег пришёл по своему желанию. И именно поэтому.

    У Грега настоящий талант: в пылу ярости причинять Хоуп такую боль, какую не причинял никто из отряда, а потом залечивать её, нежно, бережно и осознанно.

    Они толком не разговаривали после того, что случилось в поезде, но Хоуп этого и не нужно. Она видела: все тогда были не в себе. И она — не исключение: иначе не объяснить, почему она бросилась на нож, закрывая собой генерала. А ещё Хоуп знает, что Грег никогда не посмел бы причинить ей боль, поэтому расслабленно откидывается на спинку и прячет карандаш за ухо.

    — Ладно, сдаюсь. Я пошёл к Анне, чтобы узнать, где найти тебя. Надеюсь, не помешал.

    — Ты сидишь здесь, рядом со мной, и я пока не пытаюсь отбиться. Думаешь, помешал? — хлопает ресницами Хоуп.

    Ей безумно нравится поддразнивать Грега: он теряется и смущается, как мальчишка, как не смущался никто, кого она знала когда-либо. В этом, впрочем, Хоуп не уверена, но искренне верит, что Грег действительно исключительный: иначе не объяснить, почему она отодвигает «Книгу Апокалипсиса» и блокнот, всё пространство предоставляя Грегу.

    — Я хотел поговорить.

    Хоуп кивает, уже предполагая, о чём пойдёт разговор, но Грегу удаётся застать её врасплох. Он вдруг, хрустнув суставами пальцев, хрипит:

    — Расскажи мне, как… Умер… Ник.

    Хоуп давится воздухом.

    — Зачем?

    — Я… Думаю о нём. О том, смог бы я что-то исправить… Просто, пожалуйста, расскажи. Только честно. Я же прекрасно понимаю, что Кира упала не просто так, потому что не увидела люк.

    — Ты прав, — Хоуп раздражённо расчёсывает шрам. — Это Ник туда её сбросил.

    Хоуп накручивает безжизненный посечённый локон на палец, медленно погружаясь в воспоминания.

    Она хотела выбрать книгу, потому что ради неё всё затевалось, потому что каждый из отряда готов отдать жизнь за «Книгу Апокалипсиса» и ту, что способен её перевести. Раньше, после того как её допрашивали под препаратом, как держали под замком, это бы ей польстило, но тогда…

    Тогда Хоуп вспомнила, какими глазами смотрел на неё отряд, узнавший, что она отдала Пилеону сыворотку.

    И ей захотелось спасти Киру. Потому что никому не позволено решать, кому жить, а кому умирать — уж точно не Нику.

    Хоуп помнит потные горячие пальцы Киры, выскальзывающие из её руки, помнила её слезы и запах крови, металла и догоревших свечей, витавший там. Помнит тонкие пальцы, сжавшие её лодыжки до синяков. Помнит всколыхнувшуюся в ней ярость — силу, захлестнувшую её с головой.

    — Я не хотела его убивать, — мотает головой Хоуп. — Хотела оставить его для вас. А чтобы он не дёргался, сунула его руку в тиски шредера. Знаю, есть другие способы обезвредить противника, но, знаешь, после того как я едва не отрубила себе руку ради того, чтобы спасти и Киру, и книгу, он это заслужил.

    Грег напряжённо сопит, а Хоуп складывает руки под грудью. Он хотел правды — и не перенёс бы вранья.

    — Что-то пошло не так… — вкрадчиво выдыхает Грег, и невозможно было понять, он поверил Хоуп и просит продолжения, или ищет подвох в её словах.

    — Да всё, — Хоуп кривится. — Он попытался вырваться, включил машину, вывихнул руку… Я попыталась ему помочь, а он за это напал на меня. Рядом был пистолет. Я хотела прострелить ему ногу, чтобы далеко не ушёл. Направила дуло в упор в коленку. Но… Пистолет дал осечку.

    Хоуп кусает щёку изнутри. После разговора с Каином о её сути, о её сущности, о её силе, после чёрной жидкости, по капле сочащейся из шрама, Хоуп сомневается, что пистолет дал осечку случайно: она стреляла, конечно, не профессионально, но не настолько, чтобы в упор вместо ноги попасть в самое сердце. Ей не жаль Ника — ей жаль, что не удастся его допросить, и не хочется, чтобы кто-то думал, что она убила его нарочно, чтобы на неё снова смотрели с недоверием.

    — Каин не врал, когда говорил, что я защищалась. Просто не сказал всей правды. Может, если бы я вырубила его, то он бы сейчас был жив, — пожимает плечами Хоуп. — Но он убил Киру. Я не могла позволить ему просто валяться.

    — И решила отрубить ему руку.

    — Нет. Просто показать, что он не один тут может играться с людьми.

    Грег недоверчиво качает головой и потирает переносицу:

    — Хоуп… У меня… В голове не укладывается.

    Хоуп поглаживает себя по ляжкам и дёргает плечом:

    — Ты просил правду. Вот она. Я не стала бы лгать. Только не тебе.

    — Ты странная, Хоуп, — вытянувшись на столе, Грег смотрит на неё и задумчиво почёсывает кончик носа: — В один день ты хладнокровно вредишь Нику за то, что ты чуть было не решила сделать, но бросаешься под нож и рискуешь собой, чтобы защитить генерала.

    Хоуп фыркает. Тонкая рана под плотной повязкой опасно натягивается, но обезболивающее Анны уже начало действовать, и у Хоуп получается хохотнуть без сильной боли:

    — Генерала? Нет…

    Грег озадаченно сдвигает брови к переносице. Хоуп поджимает губы и хочет сползти под стол от того, что не знает, как и сказать. Грег прав: она странная.

    Но дело не в том, что она сперва убивает Ника, а потом бросается на нож, пытаясь предотвратить кровавую бойню между генералом и Грегом, хотя прекрасно знает, что в начавшуюся драку лучше не лезть.

    Дело в том, что когда она возвышалась над Ником, преисполненная силой, она была пуста: не было боли от гибели Киры, да и ярость уже улеглась, не было ни желания мстить, не было ничего. Только мысль: «Я могу сделать с тобой всё, что хочу!» Но когда она обеими руками сжимала лезвие, вспоровшее кофту и холодком дрожавшее у живота, в Хоуп билась жизнь. Она смотрела в туманные, замутнённые глаза Грега, и внутри неё горячим ключом било чувство — вера. Хоуп знала, что Грег не останется таким, как прежде, если убьёт генерала, и верила, что именно она может его спасти.

    Глупее не придумаешь… Так подумала бы Хоуп, которая очнулась в Роткове, почти не помнящей себя, ледяной и подозрительной. Но сейчас Хоуп сидит рядом с Грегом, поглаживая повязки на животе, и ей кажется, что поступка, лучшего, чем это, она не совершала

    — Мы бы отлично справились бы и без генерала, — неровно усмехается Хоуп и легонько щипает Грега за плечо, он не двигается. — Ты отлично справлялся с командованием. Но, знаешь, мы бы… Я бы… Точно не справилась без тебя.

    Хоуп опускает голову, жар разливается неровными красными пятнами по щекам, но в полумраке тусклой лампы это, наверное, и незаметно. Грег едва внятно стонет, растирая ладонями лицо:

    — Каждый раз ты подкидываешь мне всё больше загадок…

    Они сидят в молчании, слушая шум волн, разбивающихся о ржавые борта рыболовецкого судна. Наконец Грег поднимается, и что-то внутри Хоуп сжимается, когда скрежещет стул, когда куртка Грега шуршит о стены каморки. Грег едва успевает отойти от стола на полшага, Хоуп подрывается с места и зовёт его:

    — А теперь ты!

    В её голосе стали и льда хватит, чтобы потягаться с Донован, так что она сама пугается. Грег крупно вздрагивает и оборачивается. Его голос лишён привычной теплоты — он напряжённый, подозрительный:

    — Что «я»?

    Хоуп вжимает пальцы в столешницу и, туго сглотнув, понижает интонацию. Она вовсе не хочет приказывать Грегу — не хочет его оттолкнуть. Если уж в ней столько неизлечимой тьмы и пустоты, то пусть в нём хватает жизни на них двоих.

    Хоуп присаживается на край стула и, перекинув светлые пряди на грудь, хрипло просит:

    — Расскажи… Как он жил.

    Усмехнувшись, Грег расстёгивает куртку и возвращается к Хоуп. Его лицо расслабляется, когда он закидывает руки за голову, а ноги на стол, и начинает рассказывать, как ему прикрепили напарника, который ему был без надобности, а Хоуп подпирает щёку кулаком и кивает невпопад.

    Грег никому бы не сказал, но ему нужно поговорить о Нике.

    Хоуп никому не признается, что ей интересно слушать Грега, и неважно, о чём он говорит…

  • Последнее испытание

    Лея Шепард накануне последнего испытания поддается чувствам.

    «Нормандия», 2186

    Двери лифта раздвигаются мучительно медленно и с отвратительным пыхтением, так что Лея успевает грешным делом подумать, не подхватила ли СУЗИ какой вирус на «Кроносе» или не переметнулась ли к «Церберу», вспомнив, кому обязана своим случайным появлением. И тут же — вываливается из лифта, едва не споткнувшись о распластавшуюся у заблокированной двери тень.

    Джокер! Сидит, сцепив руки на коленях в замок и щурится на неё, как обычно прищуриваются на свет после долгих дней в тёмной каюте. Двери лифта с грохотом захлопываются, и Лея, нервно дёрнувшись, прячет руки в задние карманы форменных штанов.

    — Долго ты тут… Сидишь? — голос охрип после длинного совещания, после попыток перекричать и переговорить всех, кто настаивал на своём видении и ведении стратегии, и рука в полузабытом жесте опасливо скользит по связкам вверх-вниз.

    — Неа, — беспечно мотает головой Джокер и тут же как-то неуклюже ведёт плечом.

    Не долго, конечно, а очень долго, бесконечно долго — наверное, с того момента, как она, скинув амуницию, прямиком с Кроноса рванула в Зал Совещаний, и до того момента, как лифт выплюнул её на последний этаж. Качнув головой, Лея вводит код и старается не смотреть, как медленно поднимается Джокер, не спеша цепляясь за стену пальцами.

    — Что-то случилось?

    — Да, то есть… Да, капитан.

    Двери капитанской каюты открываются, но Лея и Джокер так и остаются стоять на пороге. Лея, вскинув бровь, чего-то ожидает от Джокера. Он — медлит.

    — Извини, — наконец выдыхает он, поправляя кепку. — Я не должен был кричать ни на СУЗИ, ни на тебя. Ты знаешь, что делаешь. Всегда. И ты не отвечаешь за СУЗИ. Черт возьми, за неё уже никто не отвечает: она осознанный ИИ! Просто я испугался. Коллекционеры однажды чуть не подчинили «Нормандию». Если бы сейчас СУЗИ…

    — Я всё понимаю, — перебивает его Лея, возможно, резче, чем следовало. — Может, тебе следует поговорить об этом с… Ней?

    После бесконечно долгой планёрки пересохшему горлу хочется воды, желудку, практически свернувшемуся узлом, мало-мальски белкового батончика; а мозгу — отдыха. И уж точно меньше всего хочется слышать про СУЗИ.

    СУЗИ, СУЗИ, СУЗИ… Её и так всегда было много, а после обретения тела — чересчур. Лее Шепард не до воздыханий Джокера по ИИ их любимого корабля.

    От её резкости Джокер на мгновение теряется, хмурится, ссутуливается сильнее обычного, переступает с ноги на ногу — но не уходит. Задрав козырёк кепки повыше, непозволительно проникновенно спрашивает:

    — Как ты, Шепард?

    Он пришёл поговорить с ней.

    И Лее ничего не остаётся, кроме как кивком головы пригласить его в каюту. Диоды вспыхивают под потолком умиротворяюще голубоватым светом, кормушка выбрасывает в аквариум сублимированные хлопья, по полу вдоль кровати стелются мерные ритмы стереосистемы, перемешавшей плейлисты. А пока Джокер оглядывается так, как будто бы прежде тут никогда не бывал, Лея уже привычным жестом отпинывает к нему стул на колесиках, а сама в растерянности замирает перед коллекцией корабликов.

    У Леи Шепард целый флот — микропроекция флота, который вот уже через семьдесят два часа пройдёт через Харон, чтобы устремиться к Земле. И кто знает, какую плату потребует этот переход. Может быть, от межгалактического флота всего и останется, что по одному кораблику, печально отражающему Млечный путь, в коллекции какого-нибудь Жнеца…

    — Вы долго совещались.— Было о чём, — скупо отзывается Лея, кончиками пальцев поглаживая дредноут гетов. — Не притворяйся, что СУЗИ тебе ничего не передала.

    — Мы с ней не говорили. Я… Я сразу пошёл к тебе.

    Лея вздрагивает и оборачивается. Джокер стоит, вцепившись руками в спинку стула, смотрит на неё внимательно и честно. Он, как всегда, готов выслушать, а Лее нужно с кем-то поделиться.

    — Цитадель отбуксировали к Земле. Не спрашивай, как, — Лея чуть наваливается ягодицами на стол. — Мы даже не успели подумать, как транспортировать Горн — Жнецы уже всё сделали за нас. И Призрак тоже где-то там. Так что пункт назначения — Земля. У нас трое суток, чтобы собраться.

    — О… — многозначительно выдыхает Джокер, пальцами разминая спинку кресла. — И что ты думаешь?

    Лея пожимает плечами, обхватывая себя за локти. У неё не осталось ни мысли — только желание закончить это всё поскорее. Откуда-то как будто тянет сквозняком, и кожа покрывается мурашками.

    — Страшно? — вдруг спрашивает Джефф.

    Если бы это спросил кто-то другой, она, может быть, вспыхнула бы, разозлилась — а, впрочем, никто другой и не посмел бы спросить подобное. Её истинную, с головы до пят с обнажёнными чувствами, видел только Джефф, и Лея Шепард размеренно покачивает головой. Нет, не страшно (страшнее было сдаваться Альянсу за преступление, которого не хотела совершать, страшнее было подставлять кожу под уколы блокаторов, страшнее было лишаться космоса, звёзд и званий) — до ужаса безразлично.

    Джефф медленно возвращает стул на место и замирает в полуметре от Леи. Чуть склонив голову, он внимательно вглядывается в её лицо, наверняка, бледное и утомлённое, будто бы силится различить привычное лукавство, фальшивую браваду коммандера Шепард, а потом потрясённым полушёпотом спрашивает:

    — Что ты чувствуешь, Шепард?

    Лея с посвистыванием втягивает воздух и поднимает на него глаза. Это вопрос с подвохом. Сейчас, рядом с Джокером, она действительно чувствует слишком многое — больше, чем может себе разрешить; больше, чем могут себе позволить они оба. Лея Шепард смотрит на Джеффа, лучшего из пилотов «Альянса», товарища, на которого можно положится, верного друга — и чувствует, как по её телу разливается тёплая уверенность, как низ живота наливается мягкой тяжестью, а переносица начинает зудеть.

    Лея Шепард чувствует, что с Джеффом их связывает нечто большее, чем одно дело.

    Но Джефф спрашивает, конечно же, о Земле.

    — Ничего, — бормочет Лея.

    — Понимаю.

    Действительно, понимает. Им с Джеффом Земля — чужбина. Колыбель человечества, да, но не их колыбель. Их родили и воспитали челноки, фрегаты, звёзды в окнах иллюминатора, истории родителей о своих и чужих командировках на неизведанные планеты, их воспитал Альянс.

    — Если что, ты же знаешь, я с тобой до конца.

    Джефф задирает кепку и как-то растерянно накрывает её плечо ладонью. Он как будто не знает, хлопнуть её ободряюще или нежно потрепать, и задерживает руку. Она обжигает. Плотную ткань форменного Альянсовского поло прожигает насквозь, кажется, что вскипает кровь, и Лея, облизнув пересохшие губы, кротко кивает. А пальцы сами тянутся поправить чуть сбившийся и расстёгнутый на пуговицу больше положенного воротник поло Джеффа. Он гулко сглатывает. Едва различимо двигается кадык. Кончики пальцев и без контакта ощущают жар и пульсацию под его кожей.

    На языке крутится вопрос, что же чувствует Джефф, почему сильнее сжимает её руку и практически не дышит, когда они так близко друг к другу, но вместо этого Лея Шепард тянет воротник на себя.

    Лея целует Джеффа.

    Они балансируют едва ли не на носочках, разделённые стулом и метром, так что Джефф может отстраниться, но он вдруг отпинывает стул в сторону и подаётся вперёд, всем телом прижимая Лею к столу. Из-под неровно соскользнувшей на стол падает кружка с кофейными разводами. Рассыпаются по полу веером датапады.

    А Джефф вместо того, чтобы уйти, целует Лею крепче. Жгучая ладонь скользит не по плечу — под лопаткой вниз, к талии, и бережно перехватывает у поясницы. Лея отпускает воротник, и кончики пальцев, скользнув по шее до мурашек нежно, путаются в жёстких кудрях Джеффа. Кепка падает на пол, Джефф прикрывает глаза, и Лея — тоже.

    В темноте Лея задыхается от чувств, вдруг накрывших её. У неё кружит голову, как у истощенного жаждой кружит голову после глотка воды, как у задыхавшегося — после первого глотка кислорода.

    И Лея жадно, глубоко дышит вместе с Джеффом. Как будто впервые со дня воскрешения.

    Если бы Джефф не держал её так крепко, она бы упала, наверное: слишком сильно дрожат колени, и она как будто проваливается в пустоту.

    Они отстраняются друг от друга медленно, взбудораженные, восторженные, но вконец растерянные собственной выходкой. Лея ведёт носом вдоль зеленоватой вены, дёргано пульсирующей на шее Джеффа, украдкой пытаясь запомнить его запах. От него пахнет «Нормандией» — домом.

    Лея виновато опускает голову и, поджав губы, пытается промямлить что-то сродни извинению.

    Не получается. Она могла бы сказать, что ей жаль, но это — ложь. Ей не жаль ни капли, и она бы сделала это снова. Потому что теперь она хотя бы может сказать, что сделала всё, что могла хотеть (во всяком случае, больше, чем могла себе представить).

    Лея Шепард не хочет умереть — и не хочет никого терять, но она слишком давно на этой войне, чтобы жить, поддаваясь иллюзиям: Харон не пропустит никого без оплаты, в битве со Жнецами не обойдётся без жертв.

    — Ух ты, — выдыхает Джефф, на неверных ногах прислоняясь к стенке рядом с дверью в санузел.

    «Так вот, что ты чувствуешь, Шепард», — отвечает Лея мысленно и опускает голову.

    Они, конечно же, об этом забудут, как забыли о том, как проснулись в одной постели после вечеринки (спасибо, одетые!), потому что у девушки Джокера вместо рук «Таниксы», а вместо сердца «Тантал».

    — Мне надо готовиться к высадке, — полушёпотом, нервно растирая голосовые связки, бормочет Лея.

    — Понял. Ухожу.

    Джефф напяливает кепку до самого кончика носа и неспешно двигается в сторону выхода. А Лея, вцепившись руками в столешницу до судороги, до дрожи, пытается дышать спокойно и невозмутимо. Когда двери с тихим хлопком разъезжаются, Джефф вдруг оборачивается и задирает козырёк кепки:

    — Хей, Лея! Я с тобой до конца. И дальше.

    — Дальше?

    — Дальше… — улыбается Джефф и, подмигнув ей, выходит из каюты

    .А Лея тяжело плюхается на пол и беззвучно смеётся, дрожащими руками пытаясь охладить горячие щёки. Наконец-то она чувствует себя полностью живой — и даже новые записи с базы «Цербера» её не разубедят в этом — и Лея Шепард сделает всё, чтобы чувствовать это как можно дольше.

  • Цена мира — война

    Фэйсяо просыпается ночью после решающего боя и навещает того, кто больше всего пострадал во имя её Охоты.

    Фэйсяо просыпается ночью. В палате темно, только сквозь окошко, расположенное так высоко, чтобы, видимо, никто не пытался сбежать, роняет длинный рассеянный луч света луна.

    Не кровавая — золотая.

    Фэйсяо медленно садится на постели и накидывает на плечи плащ. Холодный, он ещё хранит запах битвы: крови, металла, подпаленной шерсти и льда. Фэйсяо затягивает ремень плаща поверх свободной рубахи, которую выдали в Комиссии по алхимии, чтобы не повредились повязки, и поднимается.

    Её немного пошатывает: голова кружится не то от пережитого, не то от трав и припарок, которыми здесь, на Лофу Сяньчжоу, лечат. Фэйсяо хватается за изголовье кровати и, сжав переносицу, делает несколько глубоких вдохов и выдохов.

    Лунный блик пляшет на ширме, отделяющей генерала от двух тёмных силуэтов на постелях поменьше: Лишённый генерал не может лишиться своих верных соратников. Прячущегося в тенях стража и хитроумного лекаря.

    Из горла рвётся протяжный, болезненный вздох, а в груди ворочается желание взвыть. Госпожа Байлу действительно целительница редкая: у Фэйсяо уже не болит ничего. За исключением одной раны. Но эта рана так глубоко, что госпоже Байлу её не заметить, а Фэйсяо не выгнать, не вытравить, как дикого зверя на охоте: это болит вина. Она когтями вонзилась в сердце — и отпускать не хочет.

    И в Фэйсяо впервые за долгое время просыпается Саран. Запуганная, загнанная — жертва.

    Фэйсяо знает только один способ перестать быть жертвой: стать охотником, встретиться с преследователем лицом к лицу. Поэтому выходит из-за ширмы.

    Моцзэ спит в тёмном углу: даже здесь не изменяет привязанности к теням. Спит крепко, утомлённый, вымотанный боем и переживаниями. А напротив него, под ещё одним окном, тревожно подёргивая ухом, дремлет Цзяоцю… Бледный от потери крови и бинтов, наложенных на раны — длинные, рваные, кровавые следы когтей Хулэя.

    Когда Фэйсяо видит Цзяо таким, под кожей начинает зудеть холодная ярость. Лавиной стрел опрокидывающаяся на каждого, кто встанет на её пути, сейчас она могла бы уничтожить её. На глазах у Цзяо — повязка. С припарками или примочками, Фэйсяо не знает: Цзяо сказал бы ей, если бы не лежал сейчас на том месте, которое обычно занимала она.

    Переступив с ноги на ногу, Фэйсяо осторожно присаживается на край кровати и слегка склоняется над Цзяо, как обычно склонялся над нею он. Простынь мнётся, доски скрипят, и Цзяоцю подёргивает хвостом.

    Фэйсяо уже сообщили (доложили — не слишком подходящее слово: Цзяоцю для неё больше, чем просто Целитель, может быть, даже больше, чем друг), что одним из возможных последствий станет слепота, поэтому свое присутствие оно обозначает голосом. Неловким и тихим, но не от бессилия — от растерянности.

    — Цзяо… Это я…

    — Мой генерал, — Цзяо едва улыбается и пытается приподняться на локтях; Фэйсяо поправляет ему подушку. — Как-то неловко даже.

    Фэйсяо вздыхает. Хуже, чем неловко: страшно, волнительно — горько. И эту горечь никакое изысканное блюдо Цзяоцю не способно замаскировать. Ей нужно сказать Цзяоцю слишком много, но она не находит слов, только неловко, с молчаливого согласия Цзяо, подвигается к нему чуть ближе.

    — Как там? Всё плохо?

    Фэйсяо окидывает взглядом многочисленные повязки и опустевшие склянки на полках шкафа в углу и не знает, что и сказать, как ответить правильнее. Это не она всегда находила правильные, лечебные слова — Цзяо!

    Оказывается, это непросто.

    Цзяо усмехается:

    — Молчишь? Значит, плохо. Но лучше, чем могло быть. Правда?

    У Фэйсяо забыто щекочет в носу тёплым коричным запахом — это аромат тёплой выпечки в Переулке ауруматонов, это запах ужина в «Величайших специях», так пахнет уют, посиделки в тёплой компании. Так пахнет Цзяоцю. Фэйсяо шмыгает носом и растирает его ладонью, пытаясь прогнать назойливый зуд в носу и уголках глаз.

    — Фэйсяо, — шепчет Цзяоцю, и его ладонь скользит вдоль тела.

    Фэйсяо с готовностью подаёт ему дрожащую руку. Цзяоцю обхватывает её запястье некрепко, но привычным жестом: два пальца — у сухожилия.

    Цзяоцю считает её пульс, и Фэйсяо, приструнённая за годы лечения, покорно молчит.

    — Как себя чувствуете, генерал? Ваше смелое сердце бьётся… Горячо.

    — Всё в порядке, Цзяо…

    — Надеюсь, что вы не лукавите, генерал, и с вами действительно всё в порядке, — Цзяоцю половчее перехватывает её пальцы и вздыхает полушёпотом, как будто сам не верит своим словам: — Я сдержал своё обещание, Фэйсяо, я… Я остановил войну.

    Цзяо улыбается, поглаживая застарелые мозоли на её ладонях.

    Луна давно ушла в сторону, и теперь её луч бросает на стену у двери огромные мрачные тени, которые через пару мгновений разбиваются о разноцветные стёкла склянок.

    — Прости… — роняет Фэйсяо. — Я мечтала об этом. Но… Не такой ценой.

    Не Хулэй, не борисинцы, не должность генерала-арбитра дрожали на острие её копья — не они были целью её Охоты. А мир. Фэйсяо так отчаянно охотилась за ним, что совершенно позабыла: цена мира — война.

    Чтобы к Лисьему народу и его друзьям пришёл мир, принёс за собой спокойствие, безопасность, должна совершиться война. Должна пролиться кровь, должны хрустнуть, ломаясь, кости, должны сгореть дома и дети должны остаться сиротами, чтобы кто-то однажды мозолистой, сильной рукой принёс на эти земли мир.

    Такие жертвы требует мирно сияющее небо и размеренно пульсирующее в груди спокойствие.

    Фэйсяо думала, что примет любые жертвы: в конце концов, в прошлой жизни ей пришлось пережить немало потерь, оплакать немало соратников. Но за Цзяоцю больнее всего.

    Она — генерал-арбитр. Она — Соколиная Мощь. Она — Фэйсяо, приручившая внутреннего зверя…

    Но она совершенно бессильна, обезоружена перед страданиями того, кто столько лет спасал её — кто по-настоящему спас и пострадал ради этого, потому что она воин — не целитель. Она не умеет лечить.

    Что Фэйсяо знает наверняка, так это то, что однажды ей было гораздо легче, проснувшись с болью во всём теле и почти без сил, обнаружить генерала Юэюй рядом.

    Фэйсяо сжимает ладонь Цзяо и шепчет:

    — Цзяо… Я обещаю, я буду рядом.

    — Знаю.

    В его знании — нечто большее: понимание, чувство. Оно сладко-прохладное и целительное, как чистая вода после долгого жаркого боя. Фэйсяо хочется испить это чувство до дна, и она захлёбывается словами и слезами, которым не позволила пролиться на постель Цзяо.

    — Ты исцелил меня, теперь моя очередь.

    Цзяо мотает головой и, приподнявшись на локте, едва касается губами её руки. Фэйсяо теряется на мгновение: она знает, что иногда таким образом выражают почтение — и прочие чувства, но как генералу-арбитру ей чаще всего выражали почтение ладонью на груди.

    — Оставь это целителям. Того, что ты рядом, достаточно.

    Нет. Не достаточно. Никогда не будет «достаточно». Она может больше.

    Кому как не ей, вечно балансирующей на острие копья Повелителя Небесной Дуги, знать цену жизни — знать её тайные мелочи, преумножающие её красоту?

    Возможно, потом ей будет очень стыдно, она будет пунцоветь и жалеть о словах, что бросила вот так — в полубреду, в ночном полумраке, едва встав с постели. Однако сейчас Фэйсяо говорит то, что им обоим так нужно услышать, чтобы начать исцеление:

    — Ты подарил мне мир, Цзяо… И я… Я покажу тебе его. Обещаю.

  • Моя милая пустота

    Хоуп не хочет чувствовать ничего, кроме пустоты, но так некстати рядом оказывается Грег

    Анна сегодня в патруле — к счастью, если, конечно, так можно назвать возможность посидеть в комнате, задвинув хлипкую щеколду, и не разговаривать ни с кем, ни на кого не отвлекаться — и в пустой комнате мрачно; в исчерченные морозными узорами стёкла практически не попадает мутный свет уличных фонарей. Хоуп допивает очередную чашку облепихового чая (правда, тепло не обволакивает, как обещает круглый почерк на крафтовой бумаге, просто в горле перестаёт першить), с тихим стуком возвращает её на поднос и захлопывает «Книгу Апокалипсиса».

    Безнадёжно.

    Ей снова необходимо знание (и не-знание) Каина, чтобы понять, за что цепляться дальше, где она видит больше него (хорошо бы ещё выяснить, почему), и мимоходом разгадать его загадку.

    Все вокруг — сплошные загадки. Но самая главная, пожалуй, она.

    Хоуп посмеивается, откидываясь на подушку, и глядит на голубоватые прямоугольные отсветы на потолке с тёмными трещинами и изящной лепниной. Они двигаются, сменяются, перемигиваются, как чёрно-белые клавиши под тонкими бледными пальцами с бурыми разводами въевшейся крови.

    И звучит орган…

    Хоуп прикрывает глаза.

    И уже ничего не слышит.

    Хоуп ничего не снится: ни железная дорога, уходящая вдаль; ни старая детская площадка в тумане; ни лабиринт коридоров; ни полыхающие алой кровью глаза в густой черноте. Хоуп не спит — опускается в пустоту, как в горячую ванну. Отпускает сознание, беспрестанно терзаемое вопросами настоящего, будущего — и прошлой себя, расслабляет пальцы, все в чёрно-синих чернильных пятнышках — и как будто бы выключается. А большего ей и не нужно.

    Хоуп не нужны цветные сны и воспоминания, похожие на картинки из старых книг, яркие, симпатичные и ненастоящие. Хоуп не нужны мелодии, голоса и смех, звонкие и раздражающие, как сигналы автомобилей, как звон давно умолкших семафоров. Хоуп не нужны краски лета и цветы, когда вокруг — стужа.

    В пустоте нет ничего — этим и спасается Хоуп. Она бы сказала, что в этом радость — но радости нет; как нет ни печали, ни вины, ни удивления. Только холодное любопытство, покалывающее раздражение и спокойствие заледеневшей глади озера.

    Пустоту взрывает грохот щеколды, и Хоуп, не открывая глаза, хватается за нож для писем, стащенный из монастыря во время очередного поиска материалов для перевода. Если узнает Дмитрий — ей придётся несладко, хотя вряд ли он способен придумать что-то изощрённее пистолета в лоб и уж точно не страшнее перерезанной глотки. Хоуп приподнимается на локтях и спросонья хрипит:

    — Кто здесь?

    — Открывай, Хоуп.

    Грег. Ну конечно, нашли, кого оставить стеречь поместье. И её. Хоуп раздражённо морщится, потирая переносицу, возвращает нож под матрац и, взъерошив и без того небрежный хвостик, нарочито громко шаркает к двери. Накрывает пальцами щеколду — но открывать не спешит.

    — А не боишься? — ехидно посмеивается она, а фантомная хватка Дмитрия вдруг начинает тянуть запястье. — Говорят, это я Амира убила.

    — Не переживай, Хоуп, я всегда начеку.

    Хоуп даже через дверь видит его обаятельный оскал, и губы невольно расплываются в ответной ухмылке. Лёгким нажатием на щеколду она открывает дверь и кивком головы разрешает пройти. Грег осторожно переступает порог и оглядывается — оценивает обстановку, а Хоуп, не забыв запереться, невозмутимо забирается с ногами обратно на кровать. Грег присаживается неподалеку, на край кровати, и смотрит на неё искоса. Крупный, высокий, он всё стремится опуститься на уровень её глаз, и Хоуп недовольно поскрипывает зубами: Дмитрий с Анной хотя бы не притворяются, что им не безразличен её комфорт, а Грег…

    Грег потерял друга — напоминает себе Хоуп, — правда, это вряд ли способно что-то исправить.

    — Признаки заражения, прячущихся отродий или планируемого побега не найдены? — едко начинает разговор она, поглаживая обложку «Книги Апокалипсиса».

    — Давно она у тебя? — хмурится Грег, начисто игнорируя вопрос.

    — Вопросом на вопрос? Серьёзно? — вскидывает бровь Хоуп, но почему-то, не в силах противиться внимательному тёмному взгляду, отвечает: — С того самого вечера. С Амиром.

    — Думаешь, охотились за ней? Поэтому к тебе пытались ломиться?

    — А мне положено думать?

    Хоуп бросает на Грега сердитый колючий взгляд: пусть не думает, что она забыла, как он первый среди всех кинулся допрашивать её о пропаже Ника, пусть не думает, что она в тот момент не почувствовала что-то вроде… Разочарования?

    Грег смотрит внимательно и открыто, и Хоуп раздражённо мотает головой.

    — Мне кажется, или ты затаила обиду? Ну, на наш фокус с амиталом натрия.

    — Фокус? — с губ срывается смешок, нервный, неровный, как надрыв струны. — Ну и как? Понравилось шоу?

    — Хоуп, пойми. Я… Мы тебя совсем не знаем. У Дмитрия, может, и есть какие-то данные, но он ведь не делится ими, — Грег запускает пятерню в волосы и растягивается корпусом в изножье кровати, поглядывая на неё снизу вверх приручённым котом. — А ты столько всего знаешь. Знаешь о «Книге Апокалипсиса», о зиме, о «Сибири», о железной дороге и Нике…

    — Мне кажется, мы уже говорили об этом, — отрывисто перебивает его Хоуп.

    Сверху вниз Грег кажется беззащитным: тёплый мягкий взгляд выдаёт за грудой мышц… Человека?

    И перед Хоуп вдруг, как слово за словом открывается текст при правильно подобранных шифре, знаках, языке, разворачивается душа Грега. За постоянным набором массы и мышц — страх оказаться бессильным перед отродьями, бессмертными, не защитить кого-то; за весёлой усмешкой — горечь потерь; за внимательным тёплым взглядом — поиски подтверждения надежде…

    Которую она сама ему и дала.

    Хоуп неровно дёргается, как от выстрела, и спешит опустить глаза.

    — Мне приснилось, — сглотнув, шепчет она, сгибая-разгибая страницы блокнота; не видит, но чувствует, как приподнимается Грег. — Железная дорога и Ник. Он просил сказать тебе, и я сказала.

    — Почему ты соврала?

    — Не сказала всей правды, — уклоняется Хоуп и рассеянно накручивает на палец безжизненный — обесцвеченный в полевых условиях, чтобы не было напоминания о себе прежней — локон. — Вокруг меня и так аура подозрения. Это было бы ещё странней.

    — Что ж… — Грег вздыхает, и его жёсткая ладонь накрывает мелко подрагивающие над страницей блокнота пальцы. — Спасибо за честность, Хоуп. Может быть, я и правда где-то перегнул палку. Как думаешь, Ник всё-таки может быть жив? Даже после монаха?

    — Lasciate ogne speranza, voi ch’entrate1, — вполголоса цитирует она, несмело поднимая на Грега взгляд, а онемевшие пальцы цепляются за его ладонь, как за опору.

    Комната, и без того мутная в сумраке ледяной сибирской ночи, дрожит пеленой тумана, и что-то забыто чешется в пазухах, покалывает в уголках глаз. Это не аллергия на пыль — это что-то иное.

    Что-то, чему не должно быть места здесь и сейчас, в этой новой жизни с чистого листа.

    — Уходи, Грег, — сипит Хоуп, чувствуя, как к горлу подступает предательский ком. — Я хочу ещё поработать.

    Хоуп вырывает руку из его хватки и, почти разрывая страницы, находит в блокноте заметки. Грег довольно усмехается уголком губ, как если бы всё же успел прочитать искреннее смятение на её лице от накрывших лавиной ощущений, хлопает по ладони и уходит, прикрывая дверь.

    Хоуп сидит ещё какое-то время на кровати, таращась в пустоту перед собой, которую совсем недавно занимал Грег. И она почему-то не успокаивает — травит душу, заставляя неприятно тянуть что-то под рёбрами. Хоуп мутит. Она сползает с кровати, на неверных ногах подбирается к двери, защёлкивает щеколду — и тут же падает бесполезной грудой мяса и костей, едва не срывая ручку двери.

    Хоуп трясёт — лихорадит! — но отнюдь не от холода. От жара, расползающегося по телу царапающими нитями сочувствия, горечи, понимания. На мгновение Хоуп закрывает лицо ладонями, а отнимает их уже насквозь мокрыми от едких, разъедающих обветренную шелушащуюся кожу слёз. Хоуп упирается затылком в дверь, жмурится до боли и беззвучно бормочет слова колыбельной, всплывшие откуда-то из небытия.

    «Делайте со мной, что хотите, — думает Хоуп. — Только не трогайте мою милую пустоту. Только не заставляйте чувствовать».

    Потому что когда ты ничего не чувствуешь — тебе и терять нечего.

    1. (итал.) «Оставь надежду, всяк сюда входящий» — надпись, выгравированная на вратах в Ад согласно «Божественной комедии» Данте Алигьери ↩︎

  • Стены

    Ви и несвобода большого города

    — Здесь слишком много стен, — заявляет Ви так авторитетно, будто бы кто-то всерьёз интересовался её мнением, и закидывает ноги на низенький столик перед диваном.

    — Никто не мешал тебе устроиться в пустом мусорном баке где-нибудь в Кабуки, — задорно подмигивает ей Джеки и, позвякивая бутылками пива, пристраивается рядом: без лишних церемоний тоже по-хозяйски закидывает ноги в грубых ботинках на стол.

    Старенький видавший виды диван издаёт тоненький жалкий скрип, от чего Джеки на мгновение замирает. Ви со смешком шлёпает его по плечу и забирает свою бутылку.

    На ново-новоселье (спортивную сумку с нехитрым скарбом, брошенную в середине пустой и душной квартиры) приглашён только он — настоящее веселье с алкоголем, коктейлями, светомузыкой, электронными битами и добрым десятком приятелей, с которыми Ви свела судьба в лице Джеки за последние месяцы, будет позже.

    Сейчас Ви просто-напросто хочется почувствовать себя дома. В своём доме.

    И всё-таки что-то не так.

    — Можно подумать, раньше вокруг тебя не было стен, — пожимает плечами Джеки, прикладываясь к горлышку.

    — Их было значительно меньше, — фыркает Ви. — Ну, знаешь, все эти вынесенные взрывами и пожарами стены на заброшенных заводах и в ничьих домах. Мы их затягивали брезентом. И небо… Вместо потолка.

    Ви научилась говорить о жизни кочевницей, небрежно-насмешливым тоном плотно заштриховывая, как дешевым консилером синяки на лице, смутно колющуюся тоску по прошлой жизни. Пыльная, прорезиненная, пропитанная машинным маслом, в неоновых огнях городских дорог она отчего-то манит её обратно.

    — Вот как: небо?..

    Пускай в голосе Джеки звучит резкая, грубоватая насмешка, он закидывает руку на спинку дивана и запрокидывает голову так, будто бы вместо серого давящего потолка сейчас увидит густой мрак, разреженный белыми микрочастицами — звёздами, пробивающимися через пыль, дым, смог. У Джеки на языке, должно быть, вертится тонна вопросов: они хотя и будто бы из одного мира, но всё-таки жили по-разному.

    Жизнь Джеки — это Найт-Сити.

    Жизнь Ви — это бесконечность пересекающихся в Пустошах дорог.

    И сейчас ей недостаёт именно этого.

    Безграничности.

    Джеки приврал: в Найт-Сити миллион путей, но ни одной дороги. Найт-Сити — это искусственное сердце, имплант, оплетённый неоновыми трубками, запечатанный в высоких холодных стенах, где по кругу пущены одни и те же жизненные маршруты.

    Пустоши — это мозг, взбудораженный, жаждущий нового; хитросплетение извилин, по которым можно петлять бесконечно, сменяя дороги одну за другой в поисках той самой, нужной. И быть уверенной, что лучшее — всё ещё впереди. За одним из необкатанных поворотов…

    А Ви, разогнавшейся в этих стенах на полную на пути соло-наёмницы, успех кружит голову, так что кажется, что лучше уже не будет.

    Потому что за поворотом — всё тот же маршрут, и больше нет ничего — только высокие толстые стены.

  • Проверка на прочность

    Проверка на прочность

    Лея Шепард даже во время работы на «Цербер» не переставала считать себя офицером Альянса. Поэтому, когда адмирал Хакетт попросил в одиночку вызволить его старую знакомую из батарианской тюрьмы в системе Бахак, без раздумий, едва пережив один ад, кинулась в другой…

    Вот только какой станет награда для героя, который, спасая галактику, уничтожил её часть?

    к оглавлению

  • Добро пожаловать в Найт-Сити, город мечты!

    Ви и попытка адаптироваться в новой жизни

    — Ну и? Разве этого ты хотела? — пересохшими от долгой дороги и вязко-дымного воздуха города губами едва бормочет Ви, вглядываясь в мутное отражение напротив.

    Ей отчаянно хочется с кем-то поговорить: завалиться на потрепанный диванчик в трейлере, закинув гудящие ноги на спинку, с тихим хлопком вскрыть дешманский эль, прикупленный в забегаловке напротив автомастерской, и под взрывающийся на языке химозный терпко-виноградный привкус перекинуться парой бодрящих шуток с Салли, Джонотаном и Гейлом, как всегда после залётов. Но единственный человек в этой комнате — Джеки — трескуче переговаривается с кем-то по телефону, беспощадно мешая англо-американский с испанским, и Ви остаётся один на один со своим отражением.

    В потёртой куртке с въевшимися радужными бликами масляных пятен, разводами вечно стойкой подводки по всему лицу и бурым пятном засохшей крови на пропитанной пылью (или это просто цвет такой, грязно-дорожный?) рваной футоблке, она кажется себе такой… Жалкой.

    Бездомной побитой дворнягой, прихрамывающей на левую лапу.

    Озверевшей псиной, отбившейся от стаи и не жалевшей шкуры, чтобы защитить сомнительного знакомца, в котором учуяла что-то своё, родное.

    Ви безнадёжно качает головой. Не так она представляла себе жизнь вне клана. Впрочем, враньё, конечно: она не представляла себя вне клана, вне Пустоши, вне машин и дорог вообще. Отчаянно хочется скулить (от боли или, может быть, от полного чувства покинутости, к которому не была готова, как бы ни убежадала себя и других), и Ви, зло оскалившись на своё отражение, упрямо закусывает губу.

    Джеки бросает в телефонную трубку что-то весёлое, на подъёме, пусть по-прежнему и малопонятное, скидывает звонок и перехватывает взгляд Ви. В его глазах ни жалости, ни насмешки, ни — удивительно, ведь она не член его клана, стаи, семьи! —безразличия.

    Джеки её понимает.

    Ви опускает голову.

    — Добро пожаловать в Найт-Сити, город мечты, — хмыкает Джеки вдруг над ухом и с хлопком перехватывает Ви за плечи, как будто бы позабыв, как часов пять назад в разбитой машине криво штопал распоротое пулей плечо.

    Ви вздрагивает. Вот только не от короткой судороги, стянувшей плечо жгутом — от прикосновения. В нём, небрежном, мимолетном, почти невесомом, слишком многое…

    — Мечты? — с кривой усмешкой отзывается Ви, глянув на Джеки в зеркало. — Какой смысл?..

    Она не договаривает. Отмахивается от жалости к себе, от возможного сочувствия, от сжимающейся в груди пустоты.

    — Эй, не время грустить, amigo, — задорно подмигивает ей Джеки и снова шлёпает её по плечу. — Мы сорвали большой куш. Я покажу тебе места в Найт-Сити, где его можно потратить.

    — А увеличить? — прищуривается Ви, невольно заряжаясь бодростью Джеки.

    — Como quieras! 1

    Джеки раскатисто хохочет, а Ви, следуя за ним, только и успевает выхватывать пунктики планов из круговерти мыслей: прикупить машину, новую одежду, позаимствовать у Джеки парочку выражений…

    А пока — Ви с застенчивой улыбкой принимает из рук Мисти жидкую вишневую помаду с металлическим отблеском — ей хватит и этого: а m i g o.

    1. Как пожелаешь! (исп.) ↩︎

  • Каково это — умирать, Шепард?

    Лея Шепард умерла на два года и воскресла, чтобы слышать один-единственный вопрос…

    «Нормандия», 2185

    — Каково это — умирать, Шепард? — спрашивает у Леи Миранда, когда двери в её каюту глухо смыкаются, и точными быстрыми взмахами разворачивает на голографическом экране компьютера записи предыдущих сессий.

    Голограмма замка вспыхивает красным, отрезая путь к отступлению. Лея бухается на диванчик и, уткнувшись затылком в холодную переборку, смотрит на Миранду снизу вверх сквозь ресницы. Она складывает руки на столе жестом примерной ученицы и подаётся вперед. Её глаза, обычно голубые, как вода в вечно пустом аквариуме, в этом свете, в этой обстановке кажутся темнее и холоднее — как льды Алкеры, и Лея невольно сглатывает и сжимает руки в кулаки.

    С этого вопроса начинается каждая пятничная сессия. Джокер называет их пытками, Гаррус — пустой тратой времени, Заид — сообщает СУЗИ — ворчит, если ему вдруг оказывается нужна Шепард в этот пятничный час, Джейкоб, уходящий от Миранды незадолго до сессии, невнятно бормочет что-то осуждающее и бросает на Шепард сочувственный взгляд. Но никто не заявит об этом открыто ни Миранде Лоусон, ни Лее Шепард, ни — тем более — Призраку.

    И Лея тоже не скажет.

    Им всем нужна Лея Шепард — настоящая, полноценная, здоровая, окончательно сбросившая кокон, саван после короткого гудка тревоги «Лазарь! Иди вон!». В том числе и ей.

    Каждую пятницу Миранда задаёт ей добрую сотню однообразных вопросов, и на некоторые из них Лея уже выучила подходящий ответ. Но как отвечать на этот вопрос — всё ещё не знает.

    Жарко? Душно? Быстро?

    Лея виновато пожимает плечами, Миранда поджимает губы, делает пометку в компьютере и листает к следующему вопросу: классическому тесту Роршаха.

    И Лея, как и всегда, видит в нём крейсер, планирующий в безвоздушном пространстве.



    — Интересно, каково это — умирать? — едва бормочет Гаррус, после того как Карин Чаквас выпускает его из медотсека, и касается поддерживающей челюсть повязки.

    Они стоят в главной батарее. Длинные заострённые пальцы Гарруса что-то перебирают на голографическом экране, а Лея наблюдает за ним из-за плеча, навалившись спиной на прохладную стену. Вопрос прокатывается по коже прохладными мурашками, и Лея прячет руки подмышки.

    — Страшно, — сипло шепчет она и в два чеканных шага подходит к Гаррусу вплотную. — И быстро.

    — Оу, прости, — смешивается Гаррус и опускает голову.

    Лея Шепард не очень хорошо понимает турианскую мимику, но хорошо знает Гарруса и ободряюще похлопывает его по плечу. Конечно, он не хотел ей напоминать о случившемся два года назад. Конечно, он задал вопрос скорее самому себе, не ожидая, что она услышит.

    Конечно, он не мог не спросить, сам оказавшись в миге от смерти.

    — Шепард, я… — шипит Гаррус и мотает головой, болезненным жестом прикасаясь к повязке.

    Лея приподнимает уголки губ в улыбке, и кажется, в груди в самом деле разливается мягкое и успокаивающее тепло.

    — Ты выжил, в отличие от меня, — голос срывается на мгновение, но Лея находит в себе силы продолжить. — Это самое главное. Тебе не придётся думать, ты ли стрелял бандитов Омеги, прежде чем словить пулю…

    — Ракету, — со смешком поправляет Гаррус.

    Лея посмеивается:

    — Это метафора, устойчивое выражение, Гаррус. Пуля, нож, ракета — земляне всё равно скажут «словить пулю».

    — Я запомню, Шепард, — кивает Гаррус и, прицокнув, осуждающе качает головой. — Извини, но если мы не обновим орудия, боюсь, моё чудесное спасение потеряет смысл.

    — Я запомню, Вакариан, — посмеивается Лея.

    «Каково это — умирать?» — задаётся вопросом Джокер каждый раз, когда Лея появляется в рубке пилота, чтобы отдать приказ, установить координаты или просто поговорить, сложив руки за спиной и глядя, как потоки света облизывают «Нормандию» со всех сторон.

    Джефф никогда не спросит об этом вслух — Лея всегда прочитывает этот вопрос в его глазах. Каждый раз, когда она появляется рядом с ним, они широко распахиваются, и Лея видит в них Землю — не ту, какой она стала сейчас, а ту, какую она разглядывала в космических атласах перед сном, сидя на папиных коленях и слушая его истории: иссиня-зелёную, зачаровывающую, не похожую ни на какую другую планету.

    Джефф всегда встречает её улыбкой и какой-нибудь дурацкой шуткой из своего боевого арсенала, а Лея всегда смеётся, пусть даже слышит эту шутку в двадцатый раз, но повисающее на мгновение молчание позвякивает болью.

    «Каково это — умирать?» — хмурится Джефф, потирает переносицу и надвигает кепку ниже.

    «Хорошо, что ты этого не узнал», — отвечает ему Лея, накрывая ладонью спинку его кресла.

    Но они никогда не заговорят об этом вслух.



    Каково это — умирать?..

    Лея Шепард слышит этот вопрос слишком часто. На каждой планете, от каждого встречного, кто хотя бы раз слышал её имя в новостях — о победе над Сареном ли, об охоте на СПЕКТРа ли, о гибели в пространстве над Алекрой ли, в интервью матери ли, или интервью адмирала Хакетта — она слышит этот вопрос. Даже не заданный, он повисает в воздухе, в молчании между её именем и дальнейшей фразой собеседника.

    Не каждый день увидишь живого мертвеца — понимает Лея. Но не уверена, что она умирала — получила тяжёлые травмы, была в глубокой коме просто чуть дольше положенного. У неё, в конце концов, нет могилы, и её жетонов на Алкере нет — и все знакомые радостно улыбаются ей!

    Но в улыбках скрывают один и тот же вопрос: каково это — умирать?..

    Лея не знает ответа на этот вопрос. Не может его придумать, ведь каждая попытка вспомнить последний полёт заканчивается на пламени, пожирающем последнюю спасательную капсулу, и лицом Джокера, полным ужаса и отчаяния.

    И только во снах, редких снах, больше походящих на забытые воспоминания, ей видится лицо в веснушках цвета песков Акузы — багрово-рыжих — со взъерошенными волосами. Это лицо смеётся, подпихивает в плечо и со смешной округлостью звука [р] называет Лею «Второй».

    Они сидят на возвышении над тихим и пока ещё целым лагерем, разбитым среди барханов, в ущелье между двумя рыжими глинистыми скалами, болтают ногами и смотрят на небо, усыпанное алмазами звёзд. И тогда Джеймс Шепард, «Первый», во всём первый однофамилец, по-свойски приобнимает её за плечо и спрашивает полушёпотом:

    — Эй, Вторая, а расскажи, каково это — жить?

    И Лея смотрит на его лицо, лучащееся солнечным оптимизмом, и к горлу подступает ком.

    Лея Шепард просыпается после таких снов, задыхаясь, в мокрой от слёз и пота постели и, дрожащей рукой схватив бутылку воды с прикроватной тумбы, пьёт её, холодную, сладковатую, жадными, неровными глотками.

    У неё все спрашивают, каково это — умирать?

    Никто не спрашивает, каково это — жить?

    Впрочем, всё равно: Лея Шепард ни на один из этих вопросов не даст ответа…

  • Добро пожаловать в «Посмертие»

    Ви сложно начать жизнь с чистого листа, но Джеки готов ей помочь ощутить жизнь

    — Здорово, chica!

    Появление Джеки (уже как всегда) сопровождается жгуче-нежным ворчанием мамы Уэллс на испанском и грохотом расхлябанной двери в их комнату. Ви торопится выйти из своего аккаунта на компьютере Джеки, который он — как и всё остальное — с неожиданной щедростью предоставил ей, и резко разворачивается на скрипуче-потрескивающем кресле ему навстречу. На заглючившем компе остаются мерцать неоном хитросплетения линий метро.

    — Привет, amigo!

    От натянутой улыбки режет в уголках губ, и Ви прикусывает щёку изнутри.

    — У меня отличные новости, Ви, — грохочет Джеки, и эти хорошие новости на глазах превращаются в пятизначное золотистое число на счёте. — Я наконец сбыл эту малышку, которая потрепала нам нервишки и твою тачку. Но думаю, она своего стоила.

    — Это же замечательно! — продолжает улыбаться Ви, растирая ладонями колени. — Спасибо.

    — Эй, да не за что: мы ж с тобой партнёры, — отмахивается Джеки и вдруг, качнув головой, подозрительно прищуривается: — А ты почему ceño1?

    Ви гулко сглатывает сухой царапучий воздух и неопределённо передёргивает плечами в жалкой попытке отмахнуться от вопроса, но Джеки усаживается на кровать напротив неё, широко расставив ноги и подавшись вперёд, преисполненный решимости выслушать. Он смотрит не испытующе, а с искренним интересом, которому Ви безвольно сдаётся.

    Начинать новую жизнь оказывается гораздо сложнее, чем она себе представляла, с надрывом в голосе разрывая все связи с «Баккерами», когда-то своими, родными.

    Раньше у неё не было ничего, кроме машины и клана: ржавые заправки, пустые города, стихийно сгрудившиеся поселения и пыльная дорога без конца и края. Теперь перед ней Найт-Сити — город возможностей и подростковых грёз, а у неё нет совсем ничего, кроме неоплатного долга перед Джеки и мамой Уэллс.

    Колёсико мышки залипает, а сустав в среднем пальце глухо похрустывает — с таким усердием она пролистывает страницы вакансий, пытаясь найти пристанище: работу на первое время, квартиру или тачку, в которой можно жить. Но не находит. В корпорациях ей не место, в торговле она не смыслит — а ещё Джеки тешит её надеждами на карьеру соло и обещает, что у них будут лучшие заказы, что их имена будут волновать сердца жителей Найт-Сити…

    Ви стыдно жаловаться (да и кому? тому, кому она обязана всем, что имеет?), но держать в себе ещё тяжелее, особенно когда мессенджеры — сколько бы она не гипнотизировала их до сухости в глазах — молчат. Ви украдкой от самой себя проверяет их каждый день, ожидая увидеть хоть что-нибудь: смешную гифку с роняющим пиво Джонатоном, сообщение о том, что Карла опять взломала старый код кассы какой-то заправки и они могут пировать, скупой смайлик.

    Но чаты молчат.

    Только в строке ненабранных сообщений мигает треугольник с красным восклицательным знаком — лишнее напоминание Ви, что не существует обратных дорог. Дороги ведут только вперёд.

    — Entonces a la mierda el pasado2, Ви, — решительно взмахнув рукой, поднимается Джеки и на её недопонимающий взгляд поясняет: — Забей. Расслабься. Поехали.

    Он протягивает ладонь ссутулившейся в поскрипывающем кресле Ви, и она с робостью смотрит на него снизу вверх. В голове — десяток вопросов (куда, зачем, нужно ли собираться), но Ви без слов хватается за руку Джеки.

    — Хэй, хватит киснуть. Я покажу тебе Найт-Сити, — подмигивает он, выдёргивая её с кресла.

    Ви успевает только выхватить из верхнего ящика глянцевый тинт для губ.

    Джеки вырывает Ви не из-за компьютера — из тоскливо-унылых, безнадёжных мыслей о туманном будущем, и усаживает за собой на взятый в аренду «Арч Назаре». Ви восхищённо присвистывает, с осторожностью пристраиваясь практически на бензобаке. Джеки бормочет, что обязательно выкупит эту зверюгу, как только вернёт Ви машину.

    Ви не успевает отказаться, потому что «Арч» с рёвом срывается с места.

    Город проносится мимо пучками неоновых огней и кислотно-вызывающих граффити, запахами фаст-фуда — вока и бургеров, начос и стрипсов — и техники — влажностью подворотен и горечью подпалённых в дрифте покрышек. Под задницей вибрирует нагревающийся металл, Ви чувствует, как соскальзывает, и цепляется крепче: одной рукой за плечо Джеки, другой — за сидение.

    Джеки коротко оборачивается, и в глазах его сверкает нездоровый азарт. Ви не успевает его предупредить быть аккуратней — иначе Найт-Сити раскатает её по асфальту во всех смыслах — рывком обхватывает Джеки за пояс и прижимается к нему всем телом: так резко он прибавляет скорости.

    Ви ничего не видит, кроме бесконечной полосы огней, круто петляющей то влево, то вправо, то лихо закручивающейся петлёй, не слышит ничего, кроме ритмично грохочущего в уши пульса сквозь свист бешеной свободы — и даже не может сказать, её это пульс или города — и не чувствует совсем ничего. Ни хлестких ударов ветра, ни ног, ни рук — ни даже себя. Только где-то глухо и глубоко понимает, что они несутся на огромной скорости в бешеном ритме Найт-Сити, полностью сливаясь с ним.

    Ви взвизгивает, когда на крутом повороте забывает наклониться вслед за Джеки, и их вдруг заносит. Визжат шины, гавкают клаксоны, на волоске от асфальта и столбов Джеки выравнивает мотоцикл. И Ви почему-то смеётся.

    Всё внутри горит и немеет от азарта, ледяного ужаса и сумасшедшей скорости движения.

    Качнув головой, Джеки выкручивает скорость на максимум — и Ви уже не чувствует ничего.

    «Арч» тормозит в какой-то подворотне, где один за одним не спеша спускаются китчево разодетые люди с хитро спрятанными стволами в какой-то подвал.

    — Ну как тебе? — со смешком любопытствует Джеки, мягко расцепляя намертво сомкнувшиеся на его талии руки Ви.

    Ви вытягивает перед собой мелко подрагивающие пальцы и медленно, вразвалку, как в первый раз после поездки на байке, сползает на прохладный асфальт. Прикрыв глаза и отсчитав до трёх, ехидно выдаёт:

    — Жива. Как ты ни старался. — И зачем-то повторяет, пробуя слово на вкус: — Жива.

    Джеки хохочет и подаёт Ви руку:

    — Тогда пошли. Кое-какие приятели моего фиксера хотят познакомиться с парочкой, уведшей из-под носа у «Арасаки» живую рептилию.

    Ви поднимается, цепляясь за руку Джеки, и растерянно оглядывается по сторонам.

    — Добро пожаловать в «Посмертие», Ви. Слышала что-нибудь об этом?

    Ви слышала, конечно, многое: такая же голубая мечта подростков-кочевников, как и Найт-Сити. Но сказать ничего не может, лишь вслепую взмахнув кистью тинта по губам, чуть пьяненькой от кипящего в крови адреналина походкой торопится вслед за Джеки.

    Ви чувствует, как в груди, в решётку рёбер, разгоняя по камерам горячую кровь, бьётся сердце — пульсирует жизнь, и будто бы в унисон ей пульсируют биты за дверью легендарного клуба «Посмертие».

    1. хмурая ↩︎
    2. тогда к чёрту прошлое ↩︎