Бегать не приходится, не приходится даже сдвинуться с места, потому что он приходит вовремя: такой важной, степенной походкой, расправив довольно-таки широкие плечи (или это на нём так сидит лазурный мундир с золотыми галлами?), но всё так же не слышно и словно крадучись, он усаживается напротив неё и закидывает ногу на ногу.
— Здравствуй, — кивает он, и кажется, что его глаза в прорезях откровенно волчьей (Аварис проглатывает усмешку: ну надо же, сегодня почти без маскировки) маски сверкают тем самым магически синим блеском.
— Здравствуй, — сжав волю в кулак механической руки, спокойно кивает Аварис.
Он знает, что она оповестила всех о встрече с ним. И знает, что ему ничего не грозит.
Как вообще что-то может угрожать древнеэльфийскому богу?..
Поигрываясь со швами перчатки, Аварис идёт в наступление:
— Кажется, ты хотел встретиться. Фен’Харел.
Аварис уже долгое время живёт игрой, чтобы заметить неуловимое движение скулы, от которого чуть подрагивает маска: позорное прозвище, ставшее титулом, — в руинах Вир Диртара он лгал ей.
— Мне видится нерациональным употреблять столь громкие имена за дружеской беседой, Инквизитор.
Аварис ухмыляется уголком губ, гадая, что бы это могло значить: он знает, что Инквизиция продолжает действовать, пускай и подпольно, или же титулы Ужасного Волка и Вестницы Андрасте вдруг стали столь равнозначны. Неопределённо взмахнув механической рукой, она подаётся вперёд, с трудом подавляя желание сквозь прорези волчьей маски разглядеть самую душу, пусть в ход всё оружие, приобретённое за годы Игры, и с деланным недоумением вопрошает:
— А как же мне тогда обращаться?
— Зови по-прежнему: Солас.
Им приносят пирожные — воздушные замки из крема и тонкой хрустящей корочки безе, так легко ломающейся под полукасанием ложечки.
— Солас, — имя прокатывается на языке и тает вместе с вяжущей приторной сладостью безе, — кажется, на вашем языке это означает гордыня?
— Гордость.
— Гордыня, — парирует Аварис, морщится, подавляя взбунтовавшиеся в сознании шепотки мертвецов, и снова делает выпад: — Ты ведь о ней хотел поговорить?
Солас смеётся, и его смех, такой простой и небрежный, совершенно сбивает с толку. Аварис заглатывает пару ложек пирожного вперёд.
— Твоя проницательность не перестаёт меня восхищать, — отсмеявшись, выдыхает он с мягкой улыбкой, — гордыня… Да. Ты помнишь, о чём был наш последний разговор?
— Обо… Всём? — в недоумении хмурится Аварис; древние эльфы молчат как всегда в самый нужный момент.
— Об эванурисах. Мы говорили об эванурисах. О том, что гордыня была силой, которая возвысила их, и она же стала причиной их падения.
— Гордыня? — Аварис неторопливо превращает башенку из безе в руины, и сверкает быстрым взглядом из-под маски: — Или один возгордившийся эванурис?
Тонкая рука, зачерпнувшая верхушку кремового шпиля, даже не дёргается: Солас всё с той же мягкой спокойной улыбкой поедает пирожное. У Аварис на зубах хрустят досада и сахар — промахнулась, — но она сжимает механическую руку в кулак: не время для напитков, пока — не время.
— Чувствуешь себя, наверное, Создателем, да? — разрушив главную башню до основания, Аварис сосредоточенно собирает в центре тарелки груду обломков, и как бы невзначай бросает: — А впрочем, ты ведь Создатель и есть.
Между ними — огромная разница: ему не одна тысяча лет, пожалуй, ей — едва-едва минуло двадцать четыре; в нём течёт чистая магия, за которую его считали божеством, в ней — ни крупицы маны, даже механическая рука и та лишь на рунической магии работает; он — эванурис, сильнейший из оставшихся эльфов (за исключением, быть может, Митал), она — человек, сознание которого рвётся в клочья, вдребезги от чужого наречия эльфийских мудрецов; он желает разрушить этот мир, чтобы на его обломках построить новый, она — вынуждена этот мир спасать.
Так зачем же они сидят здесь, слушая музыку ветра и далёкие, теряющиеся в прохладном предвечернем воздухе, отзвуки мандолин бардов и просто бродячих певцов, покатывают на языке мягкую сладость пирожных и яд колких слов, а не строят планы, чтобы друг друга остановить?
Всё просто — Аварис довольную улыбку поспешно заедает полной, с горстью, ложечкой — общее между ними гораздо сильнее.
Аварис любит роскошь: дорогие кафтаны, расшитые драгоценными нитями, и платья с величественно шуршащими юбками, до блеска начищенные мраморные лестницы под невесомыми хищными шагами, завтрак из самых сочных и спелых фруктов в постель, вечера, озарённые сиянием золота зал, ослепительным от торжественного сияния свеч.
И Аварис этого мало — Аварис нужно больше. Больше обожания и покорности в глазах Гаспара, больше зависти в глазках мелкой аристократии, больше яда в шепотках по углам — больше территорий, на которых она механической рукой будет наводить порядок, который нужен ей.
Добавить комментарий