В народе их называли «Чистильщики». Никто не знал, как называется эта государственная программа на самом деле и сколько человек задействованы в ней. Даже они сами. Они не знали, кто прячется под масками Марии, Чумного Доктора и Его на новом задании. Они никогда не снимали масок и не говорили о себе. Они знали лишь глаза и приглушённые голоса друг друга. А ещё знали, что всегда был четвёртый. Никому не видимый, никем не рассекреченный Четвёртый, который являл начало всему. С его писем, лаконичных и зашифрованных, чистка стартовала. А заканчивалась запахом пороха на пальцах Марии.

Больше им не положено было знать.

Насколько бы ни была грязна и противна чистка, она была необходима. С каждым годом людей становилось всё больше, а ресурсов — всё меньше. И нужно было методично истреблять тех, кто ведёт неподобающий образ жизни, грешит, ворует…

За пять лет Мария привыкла. Она не знала другой работы, кроме как носить комфортную чёрно-белую форму и, нажимая на спусковой крючок, бесславно заканчивать век очередного грешника. Шесть грешников в месяц. Раньше было страшно, трепетно и жалко. Теперь прошло. Ничего не появляется из ниоткуда. Чтобы кто-то жил — кто-то должен умереть. Так учил Марию её первый Он. И всё, что ей оставалось: повторять эту истину про себя, выискивая в прицеле висок жертвы.

В комнате было темно. Горизонтальные жалюзи скрывали золотистый солнечный свет южного города, и комната казалась совершенно маленькой камерой. Мария щёлкнула снайперской винтовкой, закончив проверку отлаженности работы механизмов, и небрежно скинула грязные медицинские перчатки, заменяя их на жёсткие кожаные с нашивкой на указательном пальце: чтобы не сорвался. Винтовку прислонила к стене. И вытянула вперёд ноги.

Оставалось ждать. В течение часа должен был явиться Чумной Доктор, проверяющий семерых намеченных Четвёртым «грешников», принести данные о них Ему, чтобы Он вынес вердикт. А пока тихо трещали настенные часы и громко и размеренно перестукивали ониксовые чётки.

Клац. Клац. Клац.

Он сидел спиной к Марии, скрытый чёрной полупрозрачной тканью. Мария могла видеть лишь крупный перстень на его большом пальце и кубики чёток. Дверь распахнулась неслышно, и Чумной Доктор просочился в комнату вместе с лёгким дуновением ветра из коридора.

— Ты узнал? — глухо спросил Он, протягивая свободную ладонь Чумному Доктору.

— Да, мастер… — склонившись в почтительном поклоне, Чумной Доктор вложил в руку Ему семь фотокарточек.

На правой руке мелькнули желтоватые бинты. Мария поднялась и вытянулась, внимательно разглядывая проступавшую сквозь бинты смуглую кожу. Чумной Доктор не мог не почувствовать её взгляд. Он обернулся, и даже несмотря на маску, получилось ощутить враждебный холод его взгляда. Мария перевела взгляд на чётки. Они перестали клацать — верный признак, что Он выносит приговор.

Он заговорил:

— Что с тобой случилось? — Кислота, — из-под маски голос звучал тихо и глухо.

— Люди не любят нас.

— Никто не любит врачей, — патетично вздохнул Он. — Но что стало с тем человеком?

— Никому не позволено пытаться снять маску с Чумного Доктора.

И хотя голова Его была скрыта высокой спинкой кресла, все поняли, что Он благосклонно кивнул. А потом на пол со стороны Марии глухо посыпались три карточки, сопровождаемые короткими и чёткими, как выстрелы, словами Его.

Первый грешник. Эрик Ланд. Молодой наследник корпорации, растрачивающий деньги на собственные удовольствия: бары, шлюхи и громкие выступления по ТВ. Чревоугодие. Похоть. Гордыня. Зажимает часть доходов, чтобы не платить налоги.

 «У нас нет времени ждать, когда он станет умнее…»

Вторая грешницы. Анна Скрити. Тридцатилетняя фотомодель, снимающаяся преимущественно в рекламе нижнего белья. Живёт с младшей сестрой. Берёт сразу по десятку проектов, скупает психотропные в аптеках. Алчность. Уныние.

«Она работает за десятерых. Десять достойных человек в это время умирает. А сестре уже двадцать, и красотой она не обделена. Выживет как-нибудь».

Третий грешник. Генри Артон. Сорокалетний безработный холостяк, как-то умудряющийся покупать себе дорогие вещи. Лень.

«Он не приносит никакой пользы государству. Только зря получает ресурсы».

Мария покорно собрала карточки, и рука почему-то дёрнулась, когда взгляд упал на полуобнажённое завораживающее фото Анны. «Надо будет убить её в сердце, чтобы лицо осталось красивым», — Мария сложила карточки в белый нагрудный карман и взяла винтовку.

— Можете идти, — взмахнул рукой Он, и Чумной Доктор с Марией покорно удалились.

Они шли по узкому коридору пустого полузаброшенного особняка, где прожили неделю, плечом к плечу.

— Что думаешь? — тихо спросил Доктор, толкая дверь на улицу. — Моя помощь понадобится?

— Анну…

— Надо сработать второй. Два греха, помнишь?

— А её сестра? — Мария замерла, хмурясь и сжимая руки в кулаки. — Мы никогда не убивали тех, у кого прочные кровные узы!

— Пора поднимать планку. — Чумной Доктор спрятал руки за спину и, сбавив шаг, выдохнул с какой-то тоской, горечью свернувшейся под языком: — А если стал порочен целый свет, то был тому единственной причиной сам человек: лишь он — источник бед. Своих скорбей создатель он единый¹. — Вздохнул и поравнялся с Марией. — Все должны платить по своим грехам.

Мария обернулась, сталкиваясь с клювом Чумного Доктора. Сквозь запотевшие стёкла не различить глаз, но Марии и не надо. Она скользнула кожей перчаток по руке Чумного Доктора и кивнула. Она дала присягу чтить правила организации, отбросить прочь любые чувства и исправно исполнять приказы.

— Пойдём тогда в авто, — в голосе Чумного Доктора прозвучала улыбка. — Сработать Эрика можно сегодня в ночном клубе.

— Плохая идея. Мы не должны показывать свои лица. Да и я не очень-то похожа на проститутку.

— К чему такие сложности? Мы обеспечим тебе лучший вид на его разврат.

Они сели в чёрный микроавтобус с бронированными дверьми и с грохотом захлопнули дверь.

Сработать всех получилось рекордно быстро. Мария не могла припомнить задания, когда за четыре дня удавалось изничтожить всех грешников. Обычно всё растягивалось на неделю. Может быть, дело было в том, что на этот раз Мария старалась действовать на автомате, не допускать лишних искусительных мыслей. И Чумной Доктор был всё время рядом. Обычно он растворялся в толпе, когда приходила очередь Марии действовать, появлялся лишь в крайнем случае, но не в этот раз.

Теперь он не то контролировал, не то… Помогал.

В организации, где каждый сам за себя, где каждый сам себе и друг, и враг, и семья, это было непривычно. Но, уловив огромную маску в бесконечном потоке людей, Мария выдыхала и тесно прижималась щекой к винтовке.

Эрика действительно удалось убить удобно. Одну из трёх девушек, с которыми Эрик постоянно развлекался, было легко подкупить оплатой образования, и она распахнула шторы. Мария нажала, не колеблясь. И Чумной Доктор в переулке показал ей большой палец.

С Анной было сложнее. Мария долго выбирала позицию, ещё дольше — место выстрела. Чтобы она не мучилась и чтобы осталась красивой. Получилось. В конце концов, Анна распласталась на белом полу фотостудии с кровавой дорожкой у рта после точного выстрела в грудь. Фотограф сделал десяток прощальных фото. Чумной Доктор в автомобиле нежно приобнял Марию. А у неё почему-то тряслись руки. «Молодец. Сделала всё… Красиво», — Чумной Доктор сжал её ладонь, и Мария заметила, что рана от кислоты уже зарубцевалась.

После убийства Анны прошли сутки, прежде чем Мария снова взяла винтовку в руки. Генри редко выходил куда-то, а если и выходил, то однообразными маршрутами. Так что Марии осталось лишь поймать его на многолюдной авеню.

Одно нажатие. Выстрел в голову. Вопли горожан. Быстрый спуск по ржавой лестнице у пятиэтажки.

Всё.

Мария запрыгнула за руль автомобиля и красным маркером поставила крест на фотокарточке Генри. Чумной Доктор, сидевший на пассажирском, отложил в сторону книгу. Мария провернула ключ в замке зажигания и покосилась на бордовую обложку.

— Данте Алигьери? Божественная комедия?

— Именно, — кивнул Чумной Доктор. — Читала?

Мария отрицательно мотнула головой, выезжая на оживлённую вечернюю улицу, залитую сиянием фонарей. Он сказал им, куда подъехать, чтобы получить билеты.

В машине тихо бормотало радио — и Марии показалось, что в сводке, прочитанной утомлённым размеренным голосом ведущего, буднично проскользнули три трупа, оставленные очередной бригадой Чистильщиков на улицах тихого немноголюдного городка, — а Чумной Доктор зачитывал вполголоса строки «Божественной комедии».

То, с каким упоением Чумной Доктор цитировал её, заражало, и Мария решила обязательно прочитать её в самолёте по пути в новый город.

Он встретил их за пару улиц до аэропорта. В чёрной блестящей маске, с тростью. Вручил каждому по конверту с деньгами, кивнув:

— Здесь чуть больше. Вы очень красиво отработали Анну. Теперь люди иначе взглянут на нашу работу.

А потом вручил билеты.

Мария вылетала через три дня. Чумной Доктор через два. Их ждал маленький провинциальный городок в Англии. От тёплых пляжей и океана — в сырые дожди.

Ева неспешно брела по тёплому пустынному пляжу. Красные предзакатные лучи бликами играли на волнах разбушевавшегося океана. Босые ноги, уставшие от тесных грубых берц, утопали в щекотно колющемся горячем песке. У неё оставалось три дня, чтобы «прийти в себя и очистить душу», как говорил Он.

Ева формулировала проще: чтобы отдохнуть.

Навстречу Еве двигалась знакомая фигура. Узкие плечи, крепкий торс, обтянутый белой футболкой, рабочий неравномерный загар. «Не может быть…» — Ева вскинула брови и ускорила шаг. С каждым мгновением размытый силуэт приобретал очертания вполне себе знакомого высокого мужчины с по-сенбернарски усталыми глазами.

— Опять вы? — усмехнулась она, когда между ними оставалось десять метров.

— И снова вы… — тепло улыбнулся он, замедляя шаг. — Вы как будто не рады.

— Да нет, что вы! — Ева приподняла козырёк светлой кепки. — Просто такое ощущение, что вы шпионите за мной.

— Это ещё вопрос, кто за кем шпионит, — рассмеялся мужчина, бросая шлёпанцы на песок. — Присядем?

Ева без слов бухнулась на песок рядом с ним. Когда живёшь, как на пороховой бочке, приятно вот так расслабиться и посидеть с человеком, который тебя понимает.

В том, что этот мужчина понимал её, как никто, Ева убеждалась уже много раз.

— Согласитесь, — она с усмешкой недоверчиво мотнула головой. — Мы вот так случайно встречаемся уже третий год. Это… Заговор?

— Или судьба, — бархатно хохотнул мужчина. — Это мои самые долгие отношения с девушкой. Наверное, пора познакомиться?

— Ева, — назвалась она и решительно протянула руку.

В этот раз мужчина выглядел как-то по-особенному. Дело было не в одежде, не в лучах заката, жёлтыми тёплыми пятнами дрожащих на взъерошенных волосах и даже не в открытой белозубой улыбке — в нём самом как будто что-то ощущалось и выглядело совсем иначе.

— Джейсон! — пожал он протянутую руку.

По телу Евы прокатилась дрожь.

На тыльной стороне ладони, рядом с большим пальцем, ещё краснел едва зарубцевавшийся шрам от химического ожога. Палец невольно скользнул по шероховатости, и Джейсон поморщился.

— Извините, — Ева спешно убрала руку и зарылась пальцами в песок.

Досада рвала её изнутри: как она сразу не догадалась, что этот мужчина, молчаливо поддерживавший её в безлюдных местах после каждой зачистки, — Чумной доктор!

Этот человек, при виде которого хотелось смеяться и улыбаться, человек, который стал Еве настоящим другом за их получасовые посиделки в безлюдных местах, — тот, чьё лицо Ева не должна была знать.

Она, Мария, лучше всех рассчитывающая позиции и просчитывающая реакцию людей, облажалась так глупо.

«Лучше бы я и вовсе этого не знала!» — Ева поморщилась, отряхивая руки от песка, и переплела пальцы в замок.

— Я уеду через три дня, — пробормотала она.

Очень хотелось добавить: «Ты сам и так знаешь».

— Я через два, — пожал плечами Джейсон. — Но… Раз уж у нас есть пара дней… Может, сходим куда-нибудь?

Ева не стала брать паузу, чтобы подумать.

С ролью Марии она живёт, наступив на мину, не зная, когда её вышвырнут вон, когда она облажается, когда не сможет нажать на спусковой крючок. А когда есть угроза взрыва, каждая секунда на счету.

— Я согласна, — кивнула Ева, Джейсон приподнял бровь. — Давай без лишних слов, ага? Это всё между нами.

— А у нас больше никого и нет, — Джейсон с печальной улыбкой набрал горсть песка, и теперь песчинки высыпались из кулака, как сквозь перешеек песочных часов. — Мне весело казалось заблуждаться, вкушая сладость тайную грехов… И от соблазнов мира отказаться я не умел. Вот мой удел каков.²

Ева обняла Джейсона, уткнувшись носом в его шею.

От него пахло лекарствами, книжной пылью и городом. И с ним было так спокойно, как не бывало никогда. И когда на них обрушится цунами этого решения, Ева не сомневалась: они выстоят.

В конце концов, они сами его и создали.

1. Данте Алигьери «Божественная комедия»: Чистилище, П.16, ст 118-121 ↩︎
2. Данте Алигьери «Божественная комедия» ↩︎

Прикрыв тяжёлую резную дверь опочивальни и шикнув сквозь зубы на ночную прислугу, босыми ногами по тёплому древу Морана обходит терем. Ночь тиха и окутывает её разгорячённое тело прохладной нежно и бережно — подобно как мать убаюкивает своё дитя. Морана, осторожно оттянув ворот ночной рубахи, протяжно вздыхает и обнимает себя за плечи. Дрожащие пальцы сжимают расшитую оберегами ткань.

Душно.

Морана блуждает средь могучих колонн, что резцы украсили волчьими главами, и чудится ей, что всё в новом доме гонит её прочь. Очертив кончиками пальцев волчью морду, Морана вздрагивает: всё здесь лучится теплом солнечным, чуждым ей, медленно травящим тело.

Морана находит балкон и с облегчением вжимает ладони в перила. Весь груз ослепляющего златом дня придавливает руки к дереву. Малой пичужкой в темноту устремляется тонкий вздох.

Первая брачная ночь утомительно длинна.

Морана поднимает голову. Здесь, на границе Прави и Яви, полотнище небес тревожно трепещет и переливается серебряной пылью. И так удивительно похоже на речной лёд, припорошённый снегом, что под сердцем тянет тоска. 

Быть бы Моране свободной, как ворон. Рассекать бы крылом живящую тьму. Пить бы вино, горькое до сласти, что предложил ей сегодня посланник Чернобожий. Укрываться тенями от сжигающего светила.

Только считают все, что нет у неё боле воли собственной. Что Скипер-Змий, братьями бесславно поверженный, прочно поразил её чернотой зла, пустил безудержный мрак по венам, и даже после гибели своей крепкие цепи его оплетают Морану. Отец мнил отчего-то, что не своей волею и не своими ногами Морана Явь пересекла и холода Нави коснулась – по велению Чернобога, прародителя Скипер-Змиева. Потому же, должно быть, решил, что волен и он распоряжаться судьбой её. Держать взаперти, как душегубицу безрассудную. Замуж отдавать в руки тёплые, крепкие, но безжалостные, больнее Скипер-Змиевых цепей нежную кожу натирающие — Даждьбожьи.

В сущности —думается Моране — Даждьбог не такой ужасный супруг. Он учтив и внимателен. Смотрит на неё с придыханием и восхищением, словно и не

жена она ему — покровительница.

Кокошник и платье Даждьбог сымал с неё медленно, хотя пальцы его дрожали от предвкушения. Окутывал сладко-пряным запахом браги, щекотал щетиной нежную кожу, сжимал её в могучих руках воина до сиплого выдоха. Жадно вглядывался в её лицо, искал в очах её хоть кроху тепла, как если б не знал, кого в жёны берёт. Как если б не холодной красотой очаровала Морана его, а горячим сердцем.

Впрочем, слышала Морана сегодня, как по углам злобно шепчутся слуги: «Зачаровала. Зачаровала. Приворожила. Майю тьма сгубила. Теперь за хозяина принялась».

Морана качает головой с едкой усмешкой. Можно подумать, так уж ей и нужен этот светлоокой солнцеликой витязь! Они слишком разные, чтобы касаться друг друга. Холод её болезненно бьёт солнечную натуру, а под сорочкой её горят поцелуи Даждьбожьи — трепетно-бережные прикосновения, клеймом выжегшие кожу.

Она насквозь пропиталась тьмой, и дело тут не только в силе: в мыслях её больше нет былой парящей лёгкости, улыбка выходит усталой и туго сводит челюсти, а прохлада дарит больше покоя, чем прежде. Но Моране не хочется вырвать из себя тени: чёрное зло изничтожено мечами братьев и напитками отца. Темнота, клубящаяся в ней, — это не только клеймо Чернобога. Это напоминание об испытаниях, которые она пережила и не забыла; это во много крат умноженное могущество снега.

Это вся она. Полная и неделимая.

«О Род-Всеотец! — вскидывает она голову к небесам, и кончики прядей щекочут спину. — Неужели же всё это — нить моей судьбы? Неужели же мне надобно избавляться от этого?» 

Звёзды безразлично мерцают в ответ — молчит отец мира Род, но Морана верит, что услышал он ропот своей дочери.

Связанной с ним более, чем кто-либо.

— Морана?.. — шершавый шёпот разрывает благую тишину, Морана вздрагивает, но не оборачивается на зов Даждьбога.

Мужа своего.

— Я боялся, что ты сбежала… — замирает он за спиной. — Тебе не спится?

— Я нахожу успокоение в ночи, — равнодушно отзывается Морана и вглядывается в звёзды внимательнее, чем прежде, жаждет найти ответ. — И коль уж ты назвался мужем моим, придётся тебе с этим смириться.

— Или исправить… — жаром шёпот Даждьбожий опаляет уши.

Пальцы его медленно и бережно спускают рукав рубахи. Даждьбог пылким поцелуем касается плеча.

— Холодная… — бормочет он и касается носом виска. — Я согрею тебя, поверь мне. Я сделаю всё, чтобы ты вернулась к себе, Мара. Я залечу твои раны. Я избавлю тебя от тьмы. Ты не пожалеешь, что стала женою моей. Даю слово.

Морана невольно кривит губы.

Даждьбог, быть может, не самый ужасный из мужей, какого могли ей просватать. 

Беда не в этом: беда в том, что он муж, а она — жена. Они связаны узами брака.

Несвободны.

А Моране хочется, раскинув руки, отдаться холодной тьме, жадно глотнуть опьяняющей сладости свободного выбора.

У Мораны исколоты пальцы. Выбеленные и стылые, они снова и снова врезаются в острие тонкой иглы, и случайные капли бордовой крови цветами распускаются на белой сорочке.

Морана не помнит, чтобы игла была прежде столь острой, а нити — столь неподатливыми.Тонкие и бережно выпряденные в дни, что ныне растворились во мраке, они петляют, путаются, затягиваются в сложные узлы — подобно как путь Моранин петляет, путается и сдавливает тугим венцом невесты её чело.

Упрямо поджав губы, Морана теребит тонкие нити, тревожит исколотые пальцы — распутывает узлы. И сызнова нить, белая-белая, стежок за стежком стелет по ткани опущенные головки дивных ландышей, смело пробивающихся сквозь ледяную землю, чтобы скорбеть о тех, кого унесла моровая зима.

Лютая, злая, тёмная зима, которая более не воротится.

С тихим выдохом Морана ловчее перехватывает иглу. В лучах заходящего тёплого солнца кончик её сверкает удивительным хладом — подобным в клубящейся тьме сияли очи Навьего владыки, когда она взывала к нему.

Игла легко пронзает ткань и жадно вонзается в кожу — тьмою таких же уколов вонзалась в неё Скипер-Змиева силища, чёрная, гнусная, могучая. Тьмою таких же уколов выжигают из неё остатки чистой Тьмы отец, братья да жених, недавно просватанный, только невдомёк им, что Моране се им не по силам: не по силам им эту Тьму из Мораны вытравить, не по силам Моране с нею расстаться. Не стелется она более по жилам чужеродным жгучим холодом, не терзает её, не дурманит рассудок — слившаяся с кровью Сварожичей, она поигрывает в груди прохладой, заставляет держать голову высоко и ступать твёрдо. 

Тьма отныне не пугает, как прежде — манит, влечёт… Моране не избавляться бы от неё — обуздать, овладеть, принять, приручить.

С горькой усмешкой Морана качает головой: «Не поймут».

Потому как уже не поняли.

Оттого Морана и сидит в горнице своей — и за сотни лет пленения ставшей совершенно чужой, — устремлённой высоко-высоко в небеса, где носится Стрибог со своими многочисленными слугами да внуками, где величественно сияют кипучим пламенем стрелы и кольчуга брата-победителя, где осыпает людей теплом и золотоым благодатным сиянием Даждьбог-богатырь, как в темнице.

Вместо цепей у неё коса, тяжёлая и тугая, с лентой, золотой, как лучи светила, расшитой алыми Даждьбожьми знаками. Приходил Даждьбог к ней, губами горячими вечно мёрзлые пальцы выцеловывал, отцу Сварогу в ноги кланялся, у матушки Лады благословения просил, сёстрам подарки — бусы да ленты, яркие, янтарные, дарил.

И у них руки её просил, Морану не спрашивая.

После матушка руками нежными, но твёрдыми, сплетала чёрные, густые, непослушные волосы её в косу длинную, с лентой, и шептала, что любовь Даждьбога искренна и чиста, что супружество это — спасение и исцеление для неё.

Морана молчала, притворяясь покорной дочерью. А в ночи беззвучно кривила губы от горечи мыслей: не сможет более в Навь она постучаться, не сбежит в свой терем на окраине Яви — пленницей станет выборов родительских и мужниных.

И это пленение тяготит куда как сильнее Скипер-Змиева плена.

Сумрак беззвучной поступью подкрадывается к распахнутым настежь створкам, блаженной прохладой льнёт к рукам. Отложив шитьё на колени, Морана подаётся ему навстречу. Лиловые небеса переливаются и манят-манят-манят. Вырваться бы прочь, оборотиться ласточкой и, рассекая воздух крылами-лезвиями, устремиться вниз, к краю Яви, где зловеще кричит вороньё, да остаться там, откуда тянет смрадом и на волю выползают чёрные змеи-ленты, что так жадно обвиваются вокруг ног. Там, где тьма, смерть — и покой.

Морану влечёт в Навь.

Ибо там истоки той силы, что крепко слилась с её гордою душою. Ибо там истоки той силы, что птахой бьётся в грудь и надрывно кричит о свободе.

Морана с усмешкой качает головой и злобно кусает губу. Даже если бы по силам ей было ласточкой оборотиться — напрасно сбегать. 

Найдут: Стрибог во все концы Яви рассылает своих послов. Поймают: обжигающими обручами сомкнутся на руках руки Перуна да Даждьбога, сына его. Вернут: и отец Сварог будет смотреть осуждающе-грустно и жалеть свою дочь, испорченную тьмой.

И будет повторяться так, пока она из просватанной женою не станет.

Морана возвращается к шитью. Стежок за стежком — ландыши вышиваются

ровно и гладко. Выравниваются и мысли. Не поможет Моране ни отец, ни ясный брат Перун, ни солнцоокой жених Даждьбог. Не поможет даже загадочный ведун Велес, одинаково гонимый и почитаемый всеми богами. Тьмой поил их Скипер-Змий одинаково, зла натворили они поровну.

Леля не раскаивалась — забылась сразу же, вышла новой, лёгкой и счастливой, как прежде, как дитя.

Жива раскаялась — признала зло содеянное, отреклась от него, назвала Скипер-Змиевым и пожелала искупить вину — умыла загорелые руки свои.

Морана жалеет о зле сотворённом, но отречься от действий своих не сможет: то ведь не Скипер-Змий, а сама она решала, куда направить моровую зиму, где загубить скот, кого лишить отца…

Дверь в горницу скрипит едва различимо, но Морана вздрагивает и коротко оборачивается. Непокорная игла выскальзывает из пальцев.

За порогом Жива стоит и с тихой тоскою глядит на сестру.

— Позволишь? — роняет она шелестом ржи.

Морана коротко кивает на ступеньку у ног, и Жива, плотно прикрыв дверь, торопливо присаживается у её ног. Обхватив руками колени, сестра задумчиво глядит в мрачнеющее полотнище небес и зябко ёжится.

— Ты удивительно молчалива и печальна. Ничего не ешь. Не выходишь. Что с

тобой, Мара, милая?

— А почто мне веселиться? — пожимает плечами Морана, не прекращая шитьё.

— Ты сосватанная, Мара! Женою будешь!

Бойко, горячо, радостно говорит Жива, но в восторге этом Моране чудится горечь. Она откладывает шитьё и опускает голову. Жива смотрит на Морану болотно-зелёными глазами, и в черноте зрачков на мгновение вспыхивает нерастаявшая тьма. Потупив голову, сестра тихонько добавляет:

— Кроме того, Даждьбог уж до того хорош. До того хорош. Ах! Какая жалость, что не я за него просватанная.

— Не о чем жалеть, сестрица, — голос хриплый, как крик вороний. — Ступай замуж вместо меня.

— Где ж это видано, чтобы младшая сестра вперёд старшей замуж выходила! Да ещё и за её жениха! — пожимает плечами Жива. — Сперва твой черёд быть счастливой, а уж после — мой.

— Разве же это счастье, сестрица? — усмехается Морана.

За окном, в тёмно-синем полотнище небес серебристыми вспышками загораются первые звёзды.

— Счастье, — шепчет Жива с самозабвенным блаженством. — Нести жизнь, творить да хранить тепло. Зваться женою, всюду ступать рука об руку с мужем — неужели может быть что прекраснее?

— Может, — хмурится Морана, и сомнений более нет. — Свобода, Жива. Зачем же следовать за супругом всюду, ежели можно самой ступать, куда вздумается. Куда сердце поманит.

— Например, в Навь? — колко посмеивается сестра.

— А коль бы и так. Чем дорога в Навь хуже всех иных дорог?

— Да как же ты!..

Жива с жаром обхватывает её запястье. Мозолистые пальцы Живы — тонкие прочные обручи, такие же горячие, как у брата и жениха. Морана дёргается, но глаз не отводит. Алые уста Живы приоткрыты: она хочет сказать что-то громкое, резкое, но не находит слов или смелости. И смиренный её шёпот звучит неуверенно и робко:

— Ты и сама знаешь, что всё это — от мрака. Откройся свету, и тебе станет легче.

— Разве мне тяжело? — Морана качает головой. — Впрочем, не будь этой ленты в волосах, взаправду было бы куда как легче. 

Жива болезненно хмурит тонкие брови и уходит прочь. С невесёлой усмешкой глядя ей вслед, Морана вращает запястьем, что так страстно и жгуче сжимала сестра. Жива, кажется, совсем растаяла под сиянием очей Даждьбога. Ей под ними и самое место: Морану один взгляд Даждьбожий обжигает, Жива же под ним будет расти, как колосья в разгар лета.

Тяжёлая дверь тихонько закрывается. Морана снова остаётся одна. Она долго глядит на вышивку, на нити, что у ног легли змеиным клубком. Наконец поднимает их, распутывает, безжалостно разрывая, чтобы начать сначала.

Стежок за стежком ложатся ландыши.

Шаг за шагом прокладывает Морана свой путь.

Зимой мрак оплетает город особенно быстро: оглянуться не успеешь — вокруг чернота. Вика замечает, что время позднее, только когда в кабинете оперативников повисает такая мертвецкая тишина, что слышно, как трещат старые часы на стене. От тусклого света ноутбука глаза болят, и Вика растирает тяжёлый веки. В кабинете почти темно: включена лишь лампа на Данином столе, который Вика прихватизировала на пару минут — поправить протоколы по их делу.

Только стрелки на часах сделали уже два полных оборота.

А ведь ей говорили не засиживаться допоздна. «Эта работа тебе за переработки спасибо не скажет, только угробит», — смеялась Дана, обувая берцы и выключая рабочий компьютер, прежде чем оставить Вику в кабинете одну.

«Бли-ин», — вздыхает Вика и медленно поднимается из-за стола. Спину ломит от неудобного стула, травмированное в ноябре сустав щёлкает. возвращаясь на место. Собирается Вика быстро: помня, что Дана не любит бардак, оставляет после себя идеальный порядок. Даже мышку перемещает в центр компьютерного коврика.

Когда под пальцами звонко щёлкает выключатель лампы, темнота змеями вливается в кабинет. Вика вздрагивает. Медленно подходит к окнам и двумя пальцами раздвигает замызганные жалюзи, заглядывая на улицу.

Ночь наглухо накрыла город тёмным куполом. За заиндевевшим стеклом едва виднеются тропки среди высоких сероватых сугробов, ведущие к многоэтажкам, вразнобой расцвеченными горящими окнами. Вика складывает руки под грудью и судорожно вздыхает.

Жалюзи маятником покачиваются в обе стороны и многозначительно шелестят.

Когда Вике было шестнадцать, она любила гулять в такое время. Её затягивало в центр, где яркими огнями мерцали вывески и светофоры, где шпиль административного знания пронзал тёмно-фиолетовые беззвёздные небеса. Там из кафе и автомобилей звучала музыка, отовсюду лил тёплый свет. Там были люди.

Когда ей исполнилось восемнадцать, гулять по ночам она перестала. И хотя до сих пор Вика не видела ничего прекраснее ночного города, раскинувшегося как на ладони, наблюдать за ним, перемигивающимся огнями среди ночи, предпочитала из окна: в прочном отдалении от эпицентра событий. Спальные районы и старые дворы с их деревьями, что страшно изогнутыми ветвями пытаются пощекотать лицо, в такое время угрожающими тенями нависают над поздними жителями. Каждый шаг в тишине разносится эхом далеко по округе, а если зима – снег хрустит, и кажется, что кто-то идёт след в след.

Парадные улицы города немногим лучше. Вика как никто другой знает изнанку милого уютного города, который всё пытается прорваться из девяностых в настоящую жизнь. И не хочет оказаться на месте потерпевших.

Пальцы мёрзнут и деревенеют не то от страха, не то от холода стеклянного окна.

Вика решительно разворачивается и, на ходу подхватив сумку с ноутбуком, торопится прочь. Каблуки зимних сапог бойко отстукивают по бетонным полам. Время только пятнадцать минут двенадцатого — может, такси успеет.

Вика сдаёт ключи в дежурку, прощается с лопоухим дежурным Володей и выходит на крыльцо. Приложение такси отсчитывает минуты до поиска машины, и время растёт в геометрической прогрессии. С замёрзших губ срывается облачко белого пара вместо ругательства, когда она почти не чувствует ног, а водитель всё ещё ищется. Хочется плакать от усталости и отчаяния, а ещё меньше хочется ждать. Вика косится на протоптанную дорожку, расстилающуюся от ступеней отделения в темноту, и возвращается в отделение.

Зуб не попадает на зуб, когда она пытается уговорить Володю оставить её ночевать в дежурке. Володя мнётся, чуть заикается и твердит, что никак не может — не положено это. Вика качает головой: он уже допустил, чтобы следователь остался в кабинете оперативников. И всё равно, что её оставила Дана. И всё равно, что они подруги. Нарушение есть нарушение.

— Пожалуйста, — Вика морщится. — Я не дойду до дома. Я уже замёрзла, пока такси ждала.

Володя смешно распахивает глаза и косится на часы:

— Виктория Сергеевна! Ну! Да… Вы сорок минут ждали. — Он замолкает, что-то старательно обдумывая, а потом выдыхает: — Ладно. Ирина Павловна всё равно только послезавтра вернётся, а начотделу по наркоте на всё пофиг. Заходите.

— Спасибо, Володя. С меня всё, что захотите!

— Кофе хватит, — скромно отмахивается Володя и запускает Вику в свою обитель.

За дверью аппаратной — укромная комнатушка со стареньким потёртым диваном, на который небрежно накинут плед. Володя приглашающим жестом кивает на него. Вика достаёт из сумки для ноутбука маленькое зеркало, шуршит пачкой влажных салфеток, смывая макияж, который кажется неподъёмным после затянувшегося рабочего дня. Володя щёлкает чайником, и тот начинает ворчливо пыхтеть.

— А вы? — Вика снимает удобные сапоги и прячет их за ручку дивана, тут же подбирая под себя ноги, чтобы согреться и случайно не обнажить стрелку во всю голень.

— А я не сплю. — Володя скрипит покосившейся дверцей шкафчика и уталкивает туда Викин пуховик. — Мы вообще-то по двое должны ночью дежурить, но вы ж сами знаете — кадров не хватает.

— Знаю, — грустно улыбается Вика.

— А вы сколько работаете уже?

Володя возвращается к табуретке, на которой ютится электрический чайник, разовые стаканчики и растворимый кофе, как раз вовремя: чайник щёлкает.

— Два года. А вы?

— Всего год, – смущённо выдыхает он.

Володя наводит им обоим кофе, и Вика с удовольствием разговаривает о том, что им довелось испытать на работе в полиции. Когда кофе заканчивается, её начинает клонить в сон. И даже яркий свет дежурки не мешает: мир плывёт, смягчается, голос Володи звучит тише и медленнее. Пару раз Вика выпадает из диалога, а на третий просто отрубается.

Сквозь сон до Вики долетают голоса. Оба смутно знакомые. Первый — низкий, возмущённый и яростно шипящий, второй — путаный и определённо принадлежащий Володе.

— Ну и что она тут делает?

— Я знаю, что не положено. Но она поздно ушла и не смогла домой вернуться. Не мог же я её выдвинуть на мороз. Мы ж полиция, в конце концов!

— А почему ты ей такси не вызвал?

— Да ты ж сам знаешь, что они сюда ездить не любят. Она сорок минут ждала. А пешком…

— Они ещё что-то невнятно шипят, а потом шуршат по полу осторожные шаги.

— Викуся, просыпайся… — щекочет слух знакомый насмешливый полушёпот, чей-то палец касается щеки.

Вика морщится, стонет и ёрзает на диване. Кто-то над ухом фырчит и треплет за плечо:

— Вставай.

Вика приоткрывается один глаз и стонет хриплым голосом:

— Время… Сколько?

— Пять утра уже, — тихонько смеётся человек и опускается рядом: диван ощутимо проминается. — Тебе на службу через три часа, а ты тут торчишь. Солнышко, вставай…

— Толя? — щурясь на мутно-жёлтый свет лампочки дежурки, Вика вглядывается в силуэт.

Спросонья он размытый, и принимает очертания не сразу. Постепенно. Чёрные волосы. Синий свитер. Серый широкий шарф. Точно Толя — в том месяце они с ним начали работать совместно с делом о грабежах. Вика растирает ладонями лицо, проглатывает зевок и, разминая шею, выжидающе смотрит на Толю. Он в ответ глядит на неё с укоризной.

— Ты почему тут? Всё-таки заработалась?

— Тебе ж Володя всё рассказал, — бурчит она, плотнее кутаясь в плед. — Блин, я понимаю, что не положено, но… Пусть это останется между нами?

Вика с трудом прикрывает кулаком сладкий широкий зевок, а Толя протяжно вздыхает. Мышцы приятно потягивает теплом, как после хорошей разминки, глаза не болят и даже шея как будто не затекла на спинке дивана. Удивительно, но Вике впервые за последний месяц спалось так крепко, тепло и безмятежно.

— Разумеется, — выдыхает Толя и гладит Вику по плечу. — Давай я тебя провожу, что ли.

Вика морщится и, приглаживая волосы, замечает, что ей нет смысла торопиться.

— Мне до дома — минут пятнадцать ходьбы. Такси быстрее, — она прикрывает глаза и ложится обратно на спинку. — И в порядок себя привести минут десять. Кофе выпью по дороге. Так что я могу ещё часик вздремнуть.

— Не хочешь — не надо, — фыркает Толя. — Скажешь, чего испугалась? Темноты, что ли?

Вика приоткрывает глаз. Он небрежно улыбается и смотрит с неподдельным любопытством — неудивительно, что они с Даной так ловко сработались. Вика с грустной усмешкой мотает головой и тянет молчаливую паузу. Признание сохнет на языке и царапает горло:

— Кто в ней.

Голос срывается — приходится откашляться и поспешно отвернуться к окну. За ним всё та же жуткая заледенелая чернота.

— Ты ж полицейский…

Вика фыркает. Как будто погоны когда-то кого-то останавливали.

— У меня даже пистолета нет.

— Н-да… — озадаченно протягивает Толя и скользит ладонью от плеча к пальцам. — Я как-то… Не смотрел под таким углом.

Вика пожимает плечами и снова закрывает глаза. Толя сидит рядом, накрыв своей ладонью пальцы. Не уходит. За распахнутой дверью звучит звонок — вызов. Долетают обрывки путаной Володиной речи, но Вика слышит адрес своего дома. В комнате становится холоднее.

А через секунду Володя оказывается на пороге и замирает:

— Это…

Толя медленно отпускает Викину руку.

— Грабёж, — пожимает плечами Володя и кивает Вике: — Кажется, ваш, Виктория Сергеевна.

Толя пружинисто поднимается и начинает вызванивать экспертов, Вика вскакивает вслед за ним, поправляет задравшуюся юбку, и, вытащив из шкафа куртку, смотрит Толе в глаза:

— Об этом я и говорила.

— Понял, — усмехается Толя. — Зато теперь ты на законных основаниях можешь меня проводить.

Морана рассматривает ладони: холодные, подрагивающие, они присыпают Явь мелкой белой крошкой, заметающей все следы, как впервые. И кажется чуждым щекотное покалывание льдинок на ледяных кончиках пальцев, игры ветров в расшитом золотом подоле да волосах, свист вьюги в словах да словно покрытые инеем пряди в косах. Это всё больно режет глаза чистой белизной и забытым покоем. Всё ощущается плотной пеленой сна, бесконечной сияющей белой простынёй — саваном, в который её укутали.

И только лёд в глазах и холод под кожей напоминают, что мир – не очередная иллюзия Скипер-Змия. Что она свободна. Расколдована и свободна.

Легче от этого не становится.

Морана не ткала снежное одеяние земле и не спускала на людей свою благодать долго-долго – всё это время это делала безмолвная, безвольная и безрассудно жестокая раба Скипер-Змия, раба самого Зла.

Морана ступает по земле и растирает ладони, слушая перехруст снежинок под нежными пальцами. Вода всё помнит – говорила ей матушка. И сейчас тонкое кружево замороженной воды складывается в угловатые и чуть уродливые узоры и рассказывает о том, что Морана не помнит.

Каждый изгиб, каждый залом, каждая веточка – история завывающей пурги, безжалостного льда и обледенелых людских тел, не успевших прикрыться звериными шкурами али добыть достаточное количество дров. Каждая снежинка – маленький мир крохотного человечка, в окно к которому однажды вьюжным зимним вечером заглянула смертоносная богиня Морана, лишённая себя, и похоронила под коркой льда.
Ни один огонь не мог в те годы перебороть жестокую пургу, изрезавшую лицо мельчайшими осколками льда. Ни один человек не смог умилостивить молчаливую слугу Скипер-Змия, ибо молились они другой Маре.

Морана вздрагивает, и серебряной крошкой разносятся снежинки по ветру, окутывая ближайшие города зимним блеском и возвещая новую зиму.
Морана отчаянно трёт ладони, а ветра начинают кружить всё резвее, помогая создавать иные снежинки, шепчущие о зимах иных.

Мара тогда была юна, но всё так же бледна и спокойна. Руки её приносили людям радость, а каждая снежинка была наполнена смехом новорождённого. Снежинки, красивые, воздушные, подрываются в воздух с ветрами и кружатся в причудливом задорном хороводе. Так же, водя хороводы да кружась в забавных танцах, проводили когда-то зимы люди. Лошади с радостью взрезали сугробы, раскидывая в разные стороны брызги снежинок. Дети с удовольствием бесстрашно кувыркались в снегу и бегали к рекам, дабы взглянуть на рыб у самой поверхности.
И никто не боялся смерти и не изгонял Мару из мира.

«Прочь!» — безгласно произносят губы, и Морана отшатывается от снежинок. От собственных воспоминаний и деяний.

Морана рада бы забыть, да не может – лишится себя. Заблудится, потеряется в безбрежном пространстве снега и смутных воспоминаний да сторонних звуков.

Снежинки, что хранят юность Мары, звучат переливчатым звоном бубенцов, задорными песнями, безмятежным смехом детей, ловящих снежинки тёплыми пальцами иль языком.

Льдинки, что помнят бесчинства Мораны-пленницы, разносят людские стенания, грубую брань, страдальческий вой голодающих и умирающих зверей.

Снег вертится вокруг неё, кутая не в любимую прохладу – удушающий саван.
Звуки вонзаются в голову безжалостно острыми наконечниками, разрывая головной болью.

Морана дышит глубоко, теряясь в канувших в прошлое силуэтам мертвецов и весельчаков, в плачах и смехах, в играх и крови на снегу.

Морана, морщась и пересиливая боль, распрямляется и вскидывает руки в стороны. Всё вокруг замирает. Даже Стрибожьи младшие ветра, направленные Моране в помощники, перестают поигрывать снежинками и льдинками. Словно внимают каждому её жесту.

Морана прикрывает глаза, в которых покалывает от увиденного, плотно сжимает губы, пропитавшиеся горечью случившегося, и глубоко дышит.

Отныне она слышит лишь тишину. Нет ничего. Ни весёлой юности, ни жестокости Скипер-Змия – лишь бескрайний покой.

«Покой…» — беззвучно выдыхает Морана и заставляет всё опуститься вниз.

Льдинки и снежинки переплетаются, покуда пальцы сжимаются в кулаки, сливаются воедино да замолкают. Слезы и смех уравновешиваются и рождают безмолвие.

Властный взмах – с кончиков пальцев да из рукавов во все стороны бескрайней Руси разносится бессчётное количество снежинок. Тихо парящих, покалывающих морозом кожу, обличающих окна и воду в красоты.

Морана выдыхает и расправляет плечи, складывая руки под грудью.
Губы не искажает ни радостная, ни ядовитая усмешка. В глазах и под кожей – ледяное спокойствие.

Пора зиме принести в мир то, что он заслужил – покой.

Морана холодна и молчалива.

Как и её зима.